Голодная зима 1944 года (Нидерланды)

Голодная зима (нидерл. hongerwinter) — массовый голод, поразивший гражданское население Нидерландов под конец Второй мировой войны и унесший жизни около 18 тысяч человек. Причиной голода стало эмбарго, наложенное Германией на поставку продовольствия в Западные Нидерланды после провала операции Маркет Гарден и начала забастовки железных дорог, охватившей страну в сентябре 1944 года. Численность населения в зоне бедствия превышала 3 миллиона человек.

Голод

На протяжении всей войны, вплоть до сентября 1944 года, Нидерланды не сталкивались с крупными проблемами в снабжении продовольствием. Быстрое наступление союзников после высадки в Нормандии внушило жителям уверенность в скором падении оккупационного режима. Всеобщим ликованием голландцы откликнулись 5 сентября 1944 года (нидерл. Dolle Dinsdag, «безумный вторник») на известие об освобождении Антверпена. Вечером 17 сентября, в день начала операции «Маркет Гарден», по решению премьер-министра в изгнании Питера Шурдса Гербранди (en:Pieter Sjoerds Gerbrandy), подпольное «Радио Оранье» (нидерл. Radio Oranje — «Оранжевое радио») призвало ко всеобщей забастовке на железной дороге. Подавляющее большинство служащих железной дороги, штат которой составлял 30 тысяч человек, оставили рабочие места, многие ушли в подполье. Гербранди надеялся, что «уже в пятницу мы будем в Амстердаме».

Неожиданная забастовка могла стать решающим фактором в успехе «Маркет Гарден», однако операция провалилась. Немецкие власти в течение десяти дней перебросили нужные кадры и смогли возобновить жизненно необходимые поставки оружия и боеприпасов для своих войск, но в вопросе обеспечения гражданского населения заняли жёсткую позицию. Уже наутро 18 сентября официальные сообщения в прессе давали понять: «остановка железных дорог означает прекращение поставок еды». В качестве меры возмездия оккупанты приостановили все перевозки на баржах по каналам и рекам. Меж тем железные дороги играли важную роль в переброске продуктов на запад страны, и пик поставок приходился на осень.

Эмбарго было частично снято 8 ноября, и перевозка продовольствия по каналам разрешена, однако к этому времени необычно суровая и ранняя зима сковала льдом водные магистрали. Запасы продовольствия подходили к концу, и взрослое население в Амстердаме и других крупных городах к концу месяца получало уже менее 1000 килокалорий в день. В конце февраля 1945 года рацион в западных районах страны снизился до 580 ккал. Отступавшая немецкая армия взрывала мосты и шлюзы, ещё более затрудняя перевозки, а ожесточённые сражения нарушили работу сельского хозяйства страны.

Горожане преодолевали десятки километров пешком, предлагая фермерам ценные вещи в обмен на еду. В пищу употреблялись луковицы тюльпанов и сахарная свёкла. На дрова разбирали деревянную мебель и даже дома. С сентября 1944 по начало 1945 года зафиксированное количество умерших от голода составило 10 тысяч человек. Голод прекратился только в мае 1945 года, вместе с победой. Незадолго до этого помощь пришла в виде «шведского хлеба», выпекавшегося из завезённой из Швеции муки. За «шведским хлебом» последовало соглашение рейхскомиссара Зейсс-Инкварта с агентами союзников, предоставившее возможность осуществить скоординированный сброс продовольствия с самолётов. В ходе операции «Манна»\Chowhound с 29 апреля по 8 мая 1945 года ВВС Великобритании при поддержке ВВС США сбросили около 11 000 тонн продуктов на оккупированную территорию.

Медицинские исследования

Голодная зима, поразившая столь высокоразвитую страну и отражённая во множестве документов, предоставила уникальные возможности для медицинских исследований.

Наиболее ценными оказались данные о детях, выношенных в период голода. В ходе международного исследования (англ. Dutch Famine Birth Cohort Study) было показано, что в последующей жизни они чаще страдали от диабета, ожирения, сердечно-сосудистых заболеваний, микроальбуминурии и других проблем. Как и следовало предполагать, вес этих детей при рождении был снижен, но неожиданным стало то, что их собственные дети много лет спустя также не дотягивали до среднего веса. Это навело на мысли об эпигенетической регулировке веса, передающейся на следующее поколение.

Причины целиакии, непереносимости глютена, также неожиданно выявились во время голода. Дети, больные целиакией, пошли на поправку, когда больницы получали крайне мало пшеницы, а когда первый драгоценный груз хлеба, предназначавшийся в первую очередь детям, был наконец выдан, больным целиакией немедленно стало хуже. Это подтвердило догадки голландского педиатра Виллема Дике, уже задумывавшегося о роли мучных продуктов в развитии болезни. В конце 1940-х — начале 1950-х годов он доказал эффективность безглютеновой диеты.

Ряд статистических исследований говорит об удвоенном риске развития шизофрении, а также о повышенной частоте шизотипического расстройства и врождённых дефектов нервной системы у детей, выношенных в период Голодной зимы.

Пережившие голод

• Одри Хепбёрн, актриса кино

Книги

• The Hunger Winter: Occupied Holland 1944—1945 Авторы: Henri A. van der Zee Опубликовано издательством U of Nebraska Press, 1998 ISBN 0-8032-9618-5, 9780803296183 Всего страниц: 347
• Famine and Human Development: The Dutch Hunger Winter of 1944—1945 Авторы: Zena Stein Опубликовано издательством Oxford University Press, 1975 ISBN 0-19-501811-7, 9780195018110 Всего страниц: 284

Ссылки

• [www.nederlandsfotomuseum.nl/component/option,com_referentie/state,result/lang,nl/hongerwinter Фотографии на сайте «Фотомузей Нидерландов»] — поиск по слову «Hongerwinter».

Отрывок, характеризующий Голодная зима 1944 года (Нидерланды)

– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.