Де Ливрон, Борис Карлович
Поделись знанием:
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
(перенаправлено с «Де-Ливрон, Борис Карлович»)
| Борис Карлович Де Ливрон | |||
| Дата рождения | |||
|---|---|---|---|
| Дата смерти | |||
| Принадлежность | |||
| Род войск | |||
| Звание |
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение контр-адмирал | ||
| Командовал |
шхуна «Ермак», | ||
| Награды и премии |
| ||
Борис Карлович Де Ливрон (Де-Ливрон, Деливрон) (30 июня 1844 — 8 января 1912)[1]. Контр-адмирал, командир 10-го Флотского экипажа. Вероисповедание — лютеранин.
По окончании Морского корпуса, по собственному желанию переведен из Кронштадта в Сибирскую флотилию, где прослужил с небольшими перерывами с 1869 года по 1880 год.
Биография
Родился в семье морского офицера российского императорского флота К. Ф. Де Ливрона. Является продолжателем морской немецкой, а позже российской династии Де Ливронов[1].
После перевода в 1869 году на Дальний Восток получил назначение вахтенным начальником на транспорт «Маньчжур» под командование капитана 2-го ранга Алексея Карловича Шефнера. Затем в той же должности переведён на канонерскую лодку «Горностай» под командование лейтенанта А. А. Остолопова. Находился в гидрографической экспедиции в заливы Стрелок и Уссурийский лейтенанта К. С. Старицкого[2]. С 1870 года участвует в переносе главной базы Российского флота из Николаевска (ныне Николаевск-на-Амуре) во Владивосток[3].
В 1872 году Борис Карлович был назначен старшим офицером на транспорт «Японец» под командованием капитан-лейтенанта Ф. П. Энгельма. На транспорте отправился к Татарскому проливу и провёл зимовку в заливе Де-Кастри (ныне Чихачева)[2].
К началу навигации 1874 года переведён на шхуну «Тунгус» под командование капитан-лейтенанта Шестинского на ту же должность[2]. А осенью Борис Карлович вернулся на Балтику, где на корвете «Варяг» руководил практикой воспитанников Морского кадетского корпуса[2].
С сентября 1875 года вновь зачислен в Сибирский флотский экипаж, с назначением в чине капитан-лейтенанта исполнять должность адъютанта Штаба Главного командира портов Восточного океана[1].
Далее, в 1876 году получил под командование шхуну «Ермак», на которой ходил между пунктами Японского моря, Татарского пролива и острова Сахалин. Во время ухудшения отношений с Великобританией в составе отряда контр-адмирала Пузино Ореста Поликарповича находился с декабря 1876 года по июль 1877 год в Сан-Франциско[2].
В сентябре 1880 года Борис Карлович переведён в состав Балтийского флота и вернулся на Балтику[1].
В 1885 году произведён в чин капитана 2-го ранга[2].
30 июня 1891 года принимает под командование клипер (с 1892 года крейсер 2-го ранга) «Забияка», на котором крейсировал в Беринговом море у Командорских островов, охраняя котиковые промыслы от браконьеров. А также, совместно с «Крейсером» выполнил гидрографические работы у островов в Петропавловской и Угольной бухтах. В сентябре 1892 года пост командира передал капитану 2-го ранга Александру Михайловичу Доможирову[4].
В 1893 году произведён в капитаны 1-го ранга с назначением временно исполняющим обязанности командира броненосного крейсера «Адмирал Нахимов»[2]. Далее назначен временным командиром строящегося броненосца «Наварин», передал его капитану 1-го ранга Петру Алексеевичу Безобразову. А затем принимает под командование эскадренный броненосец «Петр Великий».
К 1895 году произведён в контр-адмиралы с назначением Главным инспектором Морской артиллерии. Держал свой брейд-вымпел на броненосце береговой обороны «Адмирал Ушаков». Являлся членом конференции Морской академии[2].
Умер Борис Карлович 1 августа 1912 года в возрасте 68 лет[5].
Мемуары
- Де-Ливрон Б. К. Отрывочные воспоминания из прожитой мною жизни на море и на суше. — СПб.: типография товарищества п. ф. «Электротип Н. Я. Стойковой», 1912. — 29 с.
- Де-Ливрон Б. К. Служба в Амурском флотском экипаже и Сибирской флотилии. 1869—1880. — СПб., 1911.
- PC, 1911, т. 148, № 12 — Де-Ливрон Б. К., Перенесение порта из Николаевска во Владивосток.
- PC, 1912, т. 149, № 2 — Де-Ливрон Б. К., Рассказ купца Розенберга о бегстве из ссылки Бакунина М. А.
Интересные факты
- В фондах Российского государственного исторического архива Дальнего Востока сохранились документы, отражающие частную жизнь в то время лейтенанта Бориса Карловича во Владивостоке. В «Списке домовладельцев», составленном в 1878 году недвижимое имущество принадлежащее ему оценивалось в 3000 рублей[5].
Семья
- Дед — барон Франц Иванович Де Ливрон (1765—1841), генерал-майор Российского Императорского флота, участник русско-шведской войны.
- Дядя по отцовской линии — Андрей Францевич Де Ливрон (1796—1879), капитан 1-го ранга Российского Императорского флота, участник кругосветного плавания в 1817–1819 гг. на шлюпе «Камчатка» под командованием Головнина В. М., участник русско-турецкой войны 1828—1829 гг., осуществлял строительство доков в Севастополе.
- Отец — Карл Францевич Де Ливрон (1797—1887), генерал-майор Российского Императорского флота, помощник капитана над Свеаборгским портом, 28 и 29 июня 1855 года участник оборонной кампании порта.
- Мать — Евгения Богдановна фон Кюстер
- Сестра — Ольга Карловна Де Ливрон
- Сестра — Екатерина Карловна Де Ливрон
- Брат — Франц Карлович Де Ливрон (1833—1861), лейтенант, пропал без вести во время плавания на клипере «Опричник».
- Брат — Александр Карлович Де Ливрон (1837—1906), капитан 1-го ранга, участвовал в обороне Кронштадта во время Крымской войны, участник рейда эскадр контр-адмирала Попова A. A. к Сан-Франциско во время Гражданской войны Севера и Юга.
- Брат — Карл Карлович Де Ливрон (1838—1918) — адмирал Российского Императорского флота, командовал Санкт-Петербургским портом, член Адмиралтейств-совета, председатель Особого комитета по организации Амурской флотилии.
- Брат — Андрей Карлович Де Ливрон (1840 — после 1917), контр-адмирал[1], директор Лондонского маяка (Финский залив), исполнял обязанности лоц-командира общества Кронштадтских лоцманов, также известен как исследователь залива Петр Великого.
- Брат — Павел Карлович Де Ливрон (1842—?), капитан 1-го ранга, офицер Балтийского флота, служил в Петербургской речной полиции.
- Сестра — Анна Карловна Де Ливрон
- Жена — София Мартыновна Де Ливрон (урождённая фон Клинкустрём)
- Дочь — Олга Борисовна Деливрон (1878—?)
- Дочь — Софья Борисовна Де Ливрон (Рысина) (1880—?)
- Сын — Мартын Борисович Деливрон (20 сентября 1881 — 11 ноября 1926), в звании мичмана крейсера «Адмирал Нахимов» участвовал в Цусимском сражении[6].
Напишите отзыв о статье "Де Ливрон, Борис Карлович"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Копелев Д. Н., 2010, с. 211-213.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Степанов А. И., 1976, [wild-east.ru/mediawiki/index.php/Де-Ливрон_Борис_Карлович Де-Ливрон Борис Карлович].
- ↑ Усталова O. B., 2014.
- ↑ Пахомов Н. А., 2008.
- ↑ 1 2 [www.geni.com/people/Борис-Карлович-Деливрон/4681876 Борис Карлович Деливрон] (рус.). geni.com (29 октября 2014).
- ↑ [www.geni.com/people/Мартын-Борисович-Деливрон/4564638442310082476 Мартын Борисович Деливрон]
Ссылки
- [www.skyclimate.ru/BookLibrary/00005-Bukva-D-ofitseryi/De-LIVRON-Boris-Karlovich.html Картотека Офицеров РИФ: Де-ЛИВРОН Борис Карлович]
Литература
- Копелев Д. Н. Де Ливроны. /// Глава 3. Морская династийность и рождение немецкого непотизма. // [istmira.ru/download/Копелев%20Д.%20-%20На%20службе%20Империи.%20Немцы%20и%20Российский%20флот%20в%20первой%20половине%20XIX%20века.%20(Территории%20истории.%20Вып.%203)%20-%202010.pdf На службе Империи. Немцы и Российский флот в первой половине XIX века]. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010. — 338 с. — («Территория истории». Выпуск 3). — ISBN 978-5-94380-096-2.
- Степанов А. И. Де-Ливрон Борис Карлович // Русский берег. Морской топонимический справочник.. — Владивосток: Дальневосточное книжное издательство, 1976. — С. 190.
- Усталова O. B. Из истории рода Де-Ливронов. — Владивосток: РГИА ДВ, 2014. — С. 159-163.
- Пахомов Н. А. Крейсер II ранга «Забияка». 1878—1904 гг. — СПб.: Издатель М. А. Леонов, 2008. — 100 с. — («Корабли и Сражения»).
Отрывок, характеризующий Де Ливрон, Борис Карлович
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
