Древние персы

Этническое имя персов впервые упоминается в 836 г. до н. э. в виде Parsuaš — названия одной из областей южнее озера Урмия в архивах ассирийского царя Салманасара III. С Парсуа воюет в 743 г. до н. э. царь Тиглатпаласар. В 639 г. до н. э. Парсуа и Аншан уже упоминаются как союзники Ассирии против Элама.

Начиная с VII в. этническое имя персов (др.-перс. pārsa-), одного из союзов ираноязычных племён, заселивших Иранское плато в результате экспансии ариев из Средней Азии, прочно связывается с регионом Аншана на восток от собственно Элама, известного с этих пор как Парса (Персида) — территория современного остана Фарс, колыбель персидской государственности и персидского языка. По всей видимости, уже в древнюю эпоху древнеперсидский язык был также распространён в соседних областях: Мекране и Кермане, население которых (гедрозиев и германиев) Геродот причисляет к персам.

Происхождение этнонима персов неотделимо от подобных названий других индоиранских племён: Паршу в Ригведе (ведич. parśu-), парфяне, пуштуны — от индоиран. *parśṷ(a)- букв. «бокастый», то есть «крепкого телосложения», «богатырь». Производное от этого названия закономерно отражается в совр. перс. پهلوان‎ [pæhlævɒːn] «богатырь» (< др.-перс. *parθavāna- < древнеиран. *parśavāna-). При этом др.-перс. pārsa- — этноним и название страны — представляет собой вриддхи-форму от этого этнонима (*pārśṷa «относящийся к богатырскому племени»).

В возвысившейся в VI в. до н. э. Ахеменидской империи персы были ведущим этносом, благодаря чему их имя стало широко известно в Средиземноморье (через др.-греч. Πέρσες). В аршакидский период Парс (Персида) стала лишь одной из областей империи парфян, этноним которых однако стал известен в античном мире в юго-западноиранской (древнеперсидской форме).

В персидской более поздней форме этноним парфян проник и в Древнюю Индию — санскр. pahlava-. Начиная с Сасанидской эпохи этим же именем в Индии стали называть самих персов.

Отрывок, характеризующий Древние персы

И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.