Заользье

Заользье (польск. Zaolzie, чеш. Zaolží, Zaolší, нем. Olsa-Gebiet, «За рекой Олше») — восточная часть Тешинской Силезии. В первой половине XX века был спорным регионом между Чехословакией и Польшей, в настоящее время — в составе Чехии (район Карвина и восточная часть района Фридек-Мистек).

История региона

В древние времена регион был частью Великой Моравии. С 950 по 1060 год он входил в состав Чешского княжества, а после 1060 года стал частью Польши. С 1327 года всё Тешинское герцогство стало леном Богемской короны, и после смерти в 1653 году Евдокии Лукреции — его последнего правителя из польской династии Пястов — перешло под прямое управление Богемских королей из династии Габсбургов. Когда в 1742 году Силезия была захвачена прусским королём Фридрихом II, то район Тешина оказался в южной части региона Австрийская Силезия, оставшегося под властью Габсбургов.

В Тешинской области всегда говорили на смешанном чешско-польском диалекте, который чешский лингвисты считали чешским диалектом, а польские — польским. До середины XIX века местные жители свою национальность определяли просто как «местные». В XIX веке «местные» стали делиться на поляков, чехов и силезцев. Никто из них не составлял в крае большинство, но в конце XIX века многочисленные польские эмигранты, которые приезжали в поисках работы из Галиции, переломили ситуацию и в восточной части Тешинской области поляки стали преобладать.

1918—1920

После распада Австро-Венгрии 5 ноября 1918 года польское правительство Тешинского княжества — Национальный совет Тешинского княжества (Rada Narodowa Księstwa Cieszyńskiego) — подписало договор с чешским местным правительством (Národní výbor pro Slezsko) о разделе Тешинской Силезии. 23 января 1919 года Чехословакия, однако, ввела войска в Тешинскую область и заняла её; 3 февраля состоялось прекращение огня.

Планировалось провести на спорной территории плебисцит в 1920 году, однако ситуация была столь напряжённой, что от этой идеи отказались. 10 июля Польша и Чехословакия обратились за международным арбитражем, и по решению конференции в Спа, и 28 июля регион был разделён: Чехословакия получила 58,1 % территории, на которой проживало 67,9 % населения. Так как мнение местного населения не учитывалось, то этот результат не удовлетворил ни одну из сторон. Так как граница была проведена по реке Олше, то восточная часть Тешинской Силезии с преобладающим польским населением стала известна в Польше как «Заользье».

В составе Чехословакии (1920—1938)

Местное польское население посчитало, что Варшава предала их. 12-14 тысяч поляков выехало в Польшу, оставшиеся (точная численность неизвестна, разные источники дают на 1921 год оценки в 110—140 тысяч человек, в зависимости от того, считаются ли силезцы поляками или нет) начали подвергаться процессу «чехизации»: хотя формально в Чехословакии декларировались равные права для представителей национальных меньшинств, но в реальности всё было не так. Постепенно национализм спал, и польское меньшинство начало ассимилироваться чехами.

В составе Польши (1938—1939)

21 сентября 1938 года, в самый разгар Судетского кризиса, польские власти предъявили Чехословакии ультиматум, требуя передачи Заользья. Спешка Варшавы объяснялась стремлением не оказаться в стороне от возможного сближения Великобритании, Франции, Германии и Италии, а также нежеланием просить Тешин у Германии. Чтобы не раздражать Запад, в польских требованиях не было указано никакого срока. Кроме того, польские дипломаты в Париже и Лондоне настаивали на равном подходе к решению судетской и тешинской проблем.

Получив польский ультиматум, Прага попыталась оказать давление на Варшаву с помощью Москвы, которую попросила о поддержке. Вместе с тем уже вечером 22 сентября Чехословакия уведомила Польшу о согласии передать её Тешин. Около 4 часов утра 23 сентября советская сторона обратила внимание польского представителя в Москве на то, что в случае вторжения польских войск в Чехословакию СССР денонсирует пакт о ненападении от 1932 года, однако Варшава ответила, что «меры, принимаемые в связи с обороной польского государства, зависят исключительно от правительства Польской республики, которое ни перед кем не обязано давать объяснения».

28 сентября сравнение польских и германских претензий показало, что обе стороны претендуют на город Богумин, который был важным железнодорожным узлом. Германия заявила о согласии уступить город полякам, но окончательное решение должна была принять конференция в Мюнхене. Мюнхенская конференция признала право Польши и Венгрии на территориальное урегулирование с Чехословакией, и 30 сентября Варшава направила в Прагу ультиматум с требованием принять польские условия до 12:00 1 октября и выполнить их в течение 10 дней. 1 октября чехословацкие войска начали отводиться от границы, и Заользье было передано Польше.

На новоприобретённой территории Польша начала проводить политику «полонизации», притесняя чешское и немецкое национальные меньшинства; порядка 35 тысяч чехов выехало в Чехословакию. Местные поляки также остались не вполне удовлетворёнными воссоединением с исторической родиной, так как всё равно остались гражданами второго сорта — лучшие места теперь занимали не чехи, а лица, назначаемые из Варшавы.

Вторая мировая война

1 сентября со вторжения Германии в Польшу началась Вторая мировая война. Заользье сначала стало частью Верхнесилезского военного района, а 26 октября 1939 года было аннексировано Германией и вошло в состав Тешенского округа. В регионе началась «германизация».

После 1945

Сразу по окончании Второй мировой войны Заользье вернулось в состав Чехословакии в границах 1920 года (несмотря на желание части местного польского населения остаться в составе Польши). Наряду с депортацией немецкого населения начались притеснения и местных поляков, которых чехи считали ответственными за притеснения, имевшие место в 1938—1939 годах. Ситуация улучшилась с приходом к власти в Чехословакии в 1948 году коммунистов. 13 июня 1958 года в Варшаве был подписан договор между Польшей и Чехословакией о признании границы, существовавшей на 1 января 1938 года.

После произошедшего в 1993 году распада Чехословакии Заользье оказалось в составе независимой Чехии.

Отрывок, характеризующий Заользье

– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.