Иешива «Слободка»

Иешива «Слободка» (Слободкер Ешива) — одна из самых известных современных иешив, относится к «литовскому» направлению в ортодоксальном иудаизме. Возникла в 1882 году близ Ковно, ныне — в Израиле (город Бней-Брак).

Иешива была создана одним из лидеров движения «Мусар» рабби Носоном Цви Финкелем (известном как Дер Алтер, или старец из Слободки) для поддержания идеала изучения Торы вместе с нравственным развитием учеников по системе «Мусар» («мораль»). Иешива была противопоставлена как хасидизму, так и просветительскому движению Гаскала..

Сам раввин Финкель занимал должность ивр. ‏mashgiah‏‎, придуманную в иешивах сустемы «мусар», а главами иешивы были длительные период зятья Финкеля. Рабби Финкель проводил поиск перспективных учеников по всей Европе, особо одарёнными занимался лично, и даже размещал у себя в доме, как, например, будущего выдающегося раввина Иехиэля Яакова Вайнберга.

В движении «мусар» были разные направления. Мрачное аскетическое направление развивалось в иешиве в Наваградак (Новардок), где всё время проповедывали ничтожество человека, в то время как в Слободке царило более оптимистическое учение рабби Финкеля, где большую роль играло понятие о достоинстве и величии Человека. Рабби Финкель стремился к тому, чтобы иешиботники пользовались уважением и имели самоуважение, чтобы они были хорошо одеты по текущей буржуазной моде, придавалось значение личной гигиене.

Система «мусар» подразумевала большую самоотдачу учеников, их сосредоточение на Торе и изоляция от посторонних влияний. В иешиве бытовало мнение, что администрация осуществляет надзор за учениками, в частности через агентов в их собственной среде. Такое подозрение пало, например, на упомянутого Вайнберга. Кроме того, Финкель использовал дифференцированную стипендию с предпочтением к более верным последователям его движения. То же справедливо относительно другого видного представителя «мусара» в Слободке рабби Исаака Блазера (известного как реб Ицеле Петербургер), в силу этого отстранённого от управления еврейскими фондами самим рабби Ицхаком Эльхананом Спектором. Девять видных раввинов выступили против раввина Блазера в печати, он вынужден был расстаться со Слободкой в 1902 году и, произнеся речь, которую ученики вспоминали и десятки лет спустя, уехал в Палестину.

Иешива в Слободке стала играть особенно большое значение после закрытия властями в 1892 году ведущей иешивы в Воложине. Хотя та и открылась через несколько лет, центр тяжести переместился в Слободку. В Слободке тоже были свои трудности, главным образом, вокруг применения системы «мусар», как и в Воложине. Сопротивление «мусару» привело в 1897 году к расколу в слободкинской иешиве. Отколовшаяся часть скоро переехала в другое место, так что название «Слободка» осталась за иешивой Финкеля, хотя официальное название стало «Кнесес Исроэл» (Кнессет Исраэль), в отличие от «диссидентов», выбравших название «Кнесес бейс Ицхок» (Кнессет бейт Ицхак) и более похожий на иешивы Воложина. Но и после раскола внутри «Слободки» были противники «мусара», и в 1901 году иешива снова оказалась на грани раскола. Определённую роль сыграло тяготение студентов к Гаскале и сионизму, с которыми боролся Финкель. В иешиве обнаружился сионистский кружок, и администрация закрыла его, в качестве оружия применялась угроза лишить звания раввина или не допустить его получения, а также препятствия к нахождению хорошей жены.

К 1899 году в Иешиве было уже около 300 учеников, она стала одной из ведущих. В ходе Первой мировой войны иешива часть времени была закрыта, рав Финкель был арестован немецкими властями, переезжал с места на место. Иешива восстановила уровень к 1920 году, после чего начался новый расцвет. Количество учеников дошло до 500.

В 1925 году правительство независимой Литвы поставило иешиву перед выбором: ввести светские предметы или потерять право на освобождение учеников от армии. Финкель не пошёл на компромисс, а открыл отделение иешивы в Палестине в городе Хеврон, куда переехала основная масса учеников и преподавателей, в том числе и сам Финкель, умерший в Иерусалиме в 1927 году.

В ходе печально известного погрома 1929 года в Хевроне 25 учеников было убито, и иешива переехала в Иерусалим. В настоящее время в Хевроне действует музей, посвящённый погрому, и там на фотографиях видны студенты, одетые по европейской моде, даже с тросточками.

В Иерусалиме иешива продолжала действовать под названием «Хеврон». Исходная иешива в Слободке действовала до 1941 года, пока не была закрыта нацистами. Почти все ученики и преподаватели погибли в ходе Холокоста. В 1945 году иешива под тем же названием была создана в Бней-Браке, и существует и по сей день, пользуясь репутацией одной из самых сильных «литовских» иешив.

Знаменитые ученики

• раввин Медалье, Шмер-Лейб Янкелевич
• раввин Шах, Элиэзер Менахем
• писатель Горен, Натан
• раввин Вайнберг, Иехиэль Яаков
• историк Динур, Бен-Цион

Ссылки

• Marc B. Shapiro. Между Иешивой и современным миром. Жизнь и труды рабби Иехиэля Яакова Вайнберга. 1884-1966 = Between the Yeshiva World and Modern Orthodoxy. The Life and Works of Rabbi Jehiel Jacob Weinberg. 1884-1966. — London. Portland, Oregon.: The Littman library of Jewish Civilization, 1999. — 283 с. — ISBN 1-874774-52-8.
• [www.eleven.co.il/article/13841 Слободская иешива] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Дов Кац. Спор о движении «мусар» = Mahloket al Tnuat Musar (Hebrew). — Иерусалим., 1972.

Отрывок, характеризующий Иешива «Слободка»

Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал: