Йованович, Пая
| Павел Йованович | |
| Учёба: | |
|---|---|
| Стиль: |
академический реализм |
Йованович, Павел (Пая) (серб. Павле «Паја» Јовановић) (16 июня 1859, Вршац — Вена, 30 ноября 1957) — сербский художник, воплотивший в своем творчестве реалистическую манеру живописи. Как представитель академического реализма Пая Йованович поддерживал традиции академической школы живописи, несмотря на то, что вокруг него происходили глобальные изменения, мировые войны, социальные катаклизмы — исчезал мир империй и выдвигался новый порядок — революционных, а затем социалистических государств. Пая Йованович был и остается одним из самых известных сербских художников. Его интерес к национальной жизни, к историческим сюжетам оказал влияние на образование в области культуры и искусства, на национальное самосознание сербов, их патриотизм.[1]
Содержание
Биография
Будущий художник родился в городе Вршац Южно-Банатского округа (ныне Воеводина, Сербия), принадлежавшего в то время Габсбургской монархии, которая в 1867 году стала именоваться Австро-Венгрией. Отец — Стефан Йованович первым браком был женат на Эрнестине Деот. Она умерла в 1863 году, оставив трех сыновей — Павле (Пая), Светислава и Милана. На следующий год Стефан Йованович женился во второй раз на Марии де Понти, которая родила ему еще пятерых детей — четверых сыновей (Александра, Джуру, Ивана, Тинку) и дочь Софью, умершую во младенчестве. В молодости занимавшийся торговлей отец ныне большого семейства открыл фотоателье в центре Вршца. После окончания школы Пая поступил в местную гимназию, но не отличался большим прилежанием, с большим удовольствием он оставался в фотоателье отца, где познакомился с приемами фотографирования и ретуши.
В это время во Вршце он мог видеть работы художников — иконописца Арсения Теодоровича (1767—1826), Павла Джурковича, расписавшего иконостас в Соборной церкви Вршца (1772—1830), Йована Поповича (1810—1864). Пая подружился с сыном Й. Поповича, вместе они стали копировать работы старых мастеров, изучали живопись, делали первые наброски. Так Пая начал рисовать, поначалу тайно, проводя часы в Соборной церкви. Скоро ему представился случай проявить свой талант. В общине Вршца было решено заново отлить колокола, и нужно было нарисовать копию иконы из церкви для создания рельефа на теле колокола. Пая блестяще справился с заданием и получил этот заказ, ставший своеобразным пропуском в мир живописи и негласным разрешением поступить в Венскую академию художеств. Ему было 14 лет.
Завершив гимназический курс и посещая художественную школу профессора Малхолдса, в 1877 году Пая поступил в Венскую академию художеств, которая переживала свой расцвет. При поддержке императора Франца-Иосифа I Академия получила статус высшего художественного учебного заведения страны, в 1877 году была закончена постройка нового здания Академии на Рингсштрассе[2], в котором она располагается по сей день. В Академии была проведена реформа обучения студентов — было введено разделение на общие и специальные предметы. Среди специальных появились классы исторической живописи, пейзажа, графики, скульптуры, архитектуры, как профильные. За основу была взята модель Дюссельдорфской академии художеств, которая позволяла создавать небольшие группы студентов в классах и обеспечивать им лучшие условия для консультаций с мастером (профессором) и совершенствования мастерства.[3] Пая Йованович записался в класс исторической живописи, который вел профессор Кристиан Гриппенкерль. 21 июля 1880 Пая Йованович получил диплом, подтверждающий, что он успешно окончил этот курс. На первом году обучения Пая Йованович претендовал на стипендию мецената Христофора Фифмана в 300 флоринов, но её получил учившийся курсом старше Урош Предич, также ставший впоследствии известным художником. На следующий год Йованович получил более скромную стипендию в 200 флоринов от мецената Гаврилы Романовича, которая выплачивалась ему до 1883 года. После окончания обучения у Гриппенкерля Пая 3 года провел в классе исторической живописи профессора Леопольда Карла Мюллера, который стяжал славу ориентальными композициями, успешно продававшимся в картинных галереях Европы.
Пая Йованович много путешествовал — в своих странствиях по Балканам он находил вдохновение для своих работ. Будучи студентом Венской академии художеств он путешествовал по побережью Черногории, был в Албании, Боснии, восточной и южной Сербии. Он много работал над эскизами и интересовался повседневной жизнью и обычаями балканских народов. Он старался детально зарисовывать костюмы, украшения, оружие. Большое внимание уделял и окружающим его пейзажам. По окончанию первого года обучения в классе Мюллера, картина «Раненый черногорец» была показана на отчетной выставке и Пая Йованович получил вторую премию. На следующий год Пая Йованович представил картину «Гусляр» и снова получил премию.
Художественная карьера и признание
После окончания Академии перед ним встал выбор, как дальше распорядиться своей судьбой — он мог вернуться в родные края, по примеру Уроша Предича. Однако в этом случае он остался бы региональным художником балканских народов и Габсбургской монархии, в конце 19 века сербская живопись в основном сводилась к религиозной живописи. Поэтому основными жанрами здесь были портрет и икона. Другой путь — остаться в европейской столице живописи и создавать карьеру академического художника. Успехи Йовановича в его последние годы обучения, а также его амбициозность обусловили выбор. Пая Йованович работал в Вене, Мюнхене, Париже, Лондоне, где написал многочисленные портреты.[4] В Лондоне Йованович познакомился с галеристом Томасом Уоллисом, с которым сотрудничал до 1889 года. По предложению Уоллиса художник снова отправился в путешествие по Балканам — побывал в Черногории в 1885 году, а в 1886 отправился еще дальше — посетил северную Африку, Марокко и Египет. Затем Йованович переехал в Париж и перешел к другому галеристу Артуру Туту. Полотна художника пользовались популярностью, его участие в выставках было удачным — Пая Йованович награждался премиями, . В 1889 году на выставке в Вене картина «Петушиный бой» получила золотую медаль. На государственной выставке в Париже картина «Коронация царя Душана» также была удостоена золотой медали. На юбилейной выставке, состоявшейся в Вене в 1908 году Пая Йованович получил почетный диплом министерства культуры Австрии.[5]
Список картин
| Название | Оригинал | Год | Примечания |
|---|---|---|---|
| Раненый черногорец | Ranjeni Crnogorac | 1882 | Первая картина, принесшая художнику успех. Была удостоена первой премии Академии и приобретена магнатом из Будапешта за 1000 форинтов. Холст, масло; 186×114см (Галерея Матицы сербской, Нови-Сад) |
| Коронация короля Душана | Krunisanje Cara Dusana | 1900 | Картина была удостоена золотой медали на Всемирной выставке в Париже в 1900 году. Впоследствии было создано несколько вариаций и авторских копий картины. На Первой выставке югославского искусства в Белграде в 1904 году картина заняла первое место за композицию, рисунок и технику. |
| Таковское восстание | Takovo ustanak | 1895 | |
| Вышивальщица | Vezilja | ||
| Петушиный бой | Borba petlova | Картина удостоена золотой медали на выставке в Вене в 1889 году | |
| Переселение сербов | Seoba srba | 1896 | Картина была заказана парламентским комитетом Карловица во главе с Патриархом Сербским Георгием Бранковичем. Было решено увековечить грандиозное Великое переселение сербов во главе с карловицким патриархом Арсением III в 1690 году. В настоящее время хранится в Национальном музее Сербии. |
| Возвращение черногорцев после боя | Povratak cete crnogoraca iz boja | 1888 | |
| Укротитель змей | Ukrotitelj zmija | ||
| Веселая компания в корчме | Veselo drustvo u krcmi | 1890 | |
| Украшение невесты | Kicenje neveste | 1886 | |
| Фехтование | Мачевање | ||
| Сокольничий | Sokolar | 1890 | |
| Женщина перед зеркалом | Zena pred ogledalom | ||
| Святой Савва мирит братьев | Sveti Sava miri bracu | Эпизод из жизни святого Саввы Сербского, прекратившего гражданскую войну между двумя своими братьями Стефаном II Неманичем и Вуканом Зетским. | |
| Святой Савва коронует Стефана | Sveti Sava krunise Stevana prvovenchanog | В 1219 году архиепископ Савва Сербский короновал своего брата Стефана православным королём сербов в монастыре Жича. | |
| Карагеоргий среди повстанцев | Karadjordje medju ustanicima | ||
| Королевич Марко вершит правосудие | Kraljevic Marko deli prvdu | ||
| Кровная месть | Krvna osveta | 1889-1912 | |
| Боско Югович | Boško Jugović | 1922 | Картина изображает знаменосца царя, один из девяти братьев Юговичей, героев сербского эпоса, погибших в битве при Косово в 1389 году. |
См. также
Напишите отзыв о статье "Йованович, Пая"
Примечания
- ↑ [www.galerijamaticesrpske.rs/akademizam-paja-jovanovic-i-uros-predic.html Академизам]
- ↑ [www.riznicasrpska.net/likovnaumetnost/index.php?topic=22.0 W. Wagner, Die Geschichte der Akademie der bildenden Kunste in Wien, Wien 1967, noc. 235—247. Od starije literature nezaobilazno je delo: C .v. Lützm, Geschichte derk k. k. Akademie der biblenden Künste. Festchrifi zur Erofnung des Neuen Akademie — Gebaudes, Wien 1887.]
- ↑ [www.riznicasrpska.net/likovnaumetnost/index.php?topic=22.0 W. Vaughan, Cultivation and Control: The Düssedolf Academy in the Nineteenth Century, Art and the Academy in the Nineteenth Centurv, Ed. by R. Cardoso Denis, C. Trodd, Manchester University Press 2000,150—163; A. D. Efland, A History of Art Education: intellectual and Social Currents in Teaching the Visual Arts, New York, London 1990,53—54, Od sintetičke literature: W. Hütt, Die Düsseldorfer Malerschule, 1819—1896, Leipzig 1995.]
- ↑ [www.riznicasrpska.net/likovnaumetnost/index.php?topic=22.0 O vezi između umetnika i aristokratije posredstvom umetnosti: C. A. Riley, Aristocracy and the Modern Imagination, University Press of New England 2001,41. i dalje, gde se ona obrazlaže sponom elitističkog koncepta zasnovanog na ideji genija umetnika i gena aristokratije.]
- ↑ [www.riznicasrpska.net/likovnaumetnost/index.php?topic=22.0 M. Živković, Paja Jovanović akademski slikar. Prilog istoriji srpske umetnosti, Letopis Matice srpske, knj. 165, sv. I (Novi Sad 1891), 1—19.]
Отрывок, характеризующий Йованович, Пая
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.
Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.
Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
