Лазарис, Герман Владимирович

Герман Владимирович Лазарис (1884,Симферополь — 1937, Москва) — советский служащий.

Биография

Еврей. Родился в Симферополе. Окончил юридический факультет университета. Будучи студентом Московского университета в 1906 г. был сослан в Архангельскую губернию за революционную деятельность.

До 1916 занимался литературным трудом. В 1917-1919 служил заведующим отделом и управляющим делами в Таврической губернской продовольственной управе и наркомпроде Крыма. С 1920 по 1921 — секретарь и управляющий делами Крымской конторы Центросоюза.

В 1921 году переехал в Москву. Заведовал экономическим отделом НКПТ, затем работал заместителем начальника управления СТО.

С 1921 по 1927 исполнял обязанности председателя делегации СССР в советско-польской комиссии при НКИД.

1 июля 1927 поступил на работу в Эрмитаж заместителем директора (в это время обязанности директора временно исполнял О.Ф. Вальдгауэр.) С февраля 1928, после отстранения Вальдгауэра, временно исполнял обязанности директора Эрмитажа. В ноябре 1928 освобожден от работы в Эрмитаже и уехал в Москву.

В Москве проживал по адресу Малый Харитоньевский переулок, дом 6, кв. 2. Начальник 2-го сектора иностранного отдела Аэрофлота. Был включен в расстрельный список от 1 ноября 1937 года, подписанный Сталиным (после смерти) и Молотовым (подпись поддельная). Расстрелян 3 ноября 1937. Место захоронения: Коммунарка.

Литература

• Государственный Эрмитаж. Музейные распродажи 1928-1929 годов. Архивные документы. СПб. Эрмитаж, 2006.

Ссылки

• [stalin.memo.ru/spiski/pg04139.htm ЛАЗАРИС Герман Владимирович]
• [mos.memo.ru/shot-70.htm Расстрелы в Москве]

Отрывок, характеризующий Лазарис, Герман Владимирович

– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.