Марсель, Поль Александрович

Поль Александрович Марсель

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Поль Марсе́ль (настоящее имя — Поль Алекса́ндрович Русако́в, первоначальная фамилия Иоселе́вич; 1908, Марсель — 1973, Ленинград) — советский композитор-песенник, дирижёр.

Биография

Поль Марсель (Леопольд-Поль Русаков-Иоселевич) родился в еврейской семье, в 1905 году после волны еврейских погромов эмигрировавшей из Ростова через несколько стран во Францию. Его отец А. И. Иоселевич (1875—1934) сочувствовал анархистам и принимал участие в революционном движении под партийными псевдонимами Ананьев и Александр Иванович Русаков (последний впоследствии стал его официальным именем), был секретарём Союза русских моряков в Марселе. В 1918 году семья Иоселевич-Русаковых была интернирована в Дюнкерке из-за участия главы семейства в забастовке портовых рабочих и в следующем году вместе с также интернированным В. Л. Кибальчичем выслана в Россию. В Петрограде он вскоре открыл усовершенствованную прачечную, основал два детских дома, а после свёртывания НЭПа работал красильщиком на гардинно-тюлевой фабрике имени Конкордии Самойловой. Семья жила на улице Желябова, 19/8.

С 1924 года П. А. Русаков писал музыку к песням и драматическим спектаклям под псевдонимом Поль Марсель. Первой постановкой стал спектакль студентов III курса Государственного института и техникума сценических искусств (мастерская С. Э. Радлова) «Копилка» по пьесе Л. Лябина, с Борисом Чирковым и Николаем Черкасовым в главных ролях. В 1932 году Поль Русаков закончил Ленинградскую консерваторию по классу фортепиано и композиции. В том же году, после двух арестов отца, был вынужден покинуть Ленинград, работал музыкальным руководителем Театра Особой Дальневосточной Армии (1932—1934). Оставшаяся в Ленинграде семья находилась в бедственном положении: отец, из-за своих личных и родственных связей с В. Л. Кибальчичем, был уволен с работы и лишён права на хлебные карточки и внутренний паспорт.

Автор музыки к ряду эстрадных шлягеров, в том числе песне «Дружба» («Веселья час и боль разлуки…») на стихи Андрея Шмульяна (1934, первая грамзапись — 1937), входившей в репертуар Вадима Козина и Клавдии Шульженко. На грамзаписях, изданных после ареста композитора, автором музыки указывался Вадим Сидоров (до 1938 года он и Борис Бокру-Крупышев указывались как аранжировщики варианта песни в исполнении Вадима Козина). Среди других песен Поля Марселя — романс на стихи Сергея Есенина «Отговорила роща золотая», романсы на стихи Александра Блока («Гармоника»), Бориса Тимофеева («Я ненавижу вас!») и Бориса Пастернака («До свидания»), музыка к стихотворениям Михаила Светлова «Гренада», Николая Агнивцева («Винтик шпунтик»), Бориса Тимофеева («Те, кто платят») и Веры Инбер («Девушка из Нагасаки»), популярные танго «Блюстлинг», «Тайная любовь», «Танго-тампа», «Игра любви», «Танго» из кинофильма «Петер» (с Н. Бродским), «Танголита» из оперетты «Бал в Савойе» (с Н. Бродским), оратория «Стенька Разин» на слова Василия Каменского.

Арестован 2 июня 1937 года по обвинению в принадлежности к троцкистской организации. 20 ноября 1937 года осуждён на 10 лет исправительно-трудовых лагерей, отбывал срок в Вятлаге, где работал в образцовом Музыкально-драматическом театре ВятЛАГа НКВД. В это же время по обвинению в троцкизме были арестованы его мать Ольга Григорьевна, брат Жозеф (три года ИТЛ), сёстры Эстер и Анита (по пять лет ИТЛ). Мать и сестра Эстер погибли в лагере.

Во время работы в лагерном театре осуществил ряд постановок, среди которых инсценировка в 6-ти картинах с апофеозом «Василий Тёркин» (1943), программа «Марица» (1943, после этой постановки приказом начальника лагеря был назначен дирижёром), «Запорожец за Дунаем» (20 августа 1944), «Цыганский барон» (29 октября 1944); был художественным руководителем постановки спектакля «Свадьба в Малиновке» (7 ноября 1944), «Где-то в Москве» В. Масса и М. Червинского (27 августа 1945), «Травиата» (ноябрь 1945).

«За высокие производственные показатели» освобождён за 11 месяцев до окончания срока в январе 1947 года. Работал дирижёром в цирках Воронежа (1947—1949), Днепропетровска, Куйбышева, Иваново (1949—1956). После реабилитации в октябре 1956 года вернулся в Ленинград, где по ходатайству Дмитрия Шостаковича получил квартиру. Работал музыкальным руководителем и главным дирижёром Ленинградского цирка (1956—1963). В 1964—1970 годах — дирижёр ансамбля «Цирк на сцене» в Ленинграде.

Семья

• Сестра — Эстер Александровна Русакова (урождённая Иоселевич; 1909—1938), первая жена писателя Даниила Хармса, арестована в 1936 году по обвинению в троцкизме, погибла в лагере.
• Сестра — Блюма Александровна Иоселевич (Люба Русакова, Любовь Александровна; 1898—1984), с 1919 года жена революционера Виктора Кибальчича (Виктора Сержа), работала переводчицей в аппарате исполкома Коминтерна. Их сын — Владимир Викторович Кибальчич (Русаков, 1920—2005), мексиканский художник, известный как Vlady; дочь — Жанин (Jeannine Kibalchich Roussakova, 1935—2012).
• Сестра — Женни (Евгения Александровна) Иоселевич-Русакова (Eugénie Jenny Roussakova), с 1921 года жена французского филолога, историка и переводчика Пьера Паскаля.
• Сестра — Анита Александровна Русакова (1906—1993), работала в редакции журнала «Огонёк» и личным секретарём В. Л. Кибальчича; арестовывалась дважды, в 1935 году была осуждена на 5 лет ИТЛ по обвинению в «техническом содействии троцкистам», затем срок заключения был продлён и она провела в заключении и ссылке 20 лет..
• Сын — Саша Поль-Марсель (Александр Поль-Марсельевич Русаков).
• Гражданская жена (в заключении) — Галина Антоновна Адасинская (1921—2009), внучка меньшевиков Марка Исаевича Бройдо и Евы Львовны Бройдо; их дочь Ольга Павловна Адасинская (в замужестве Рывкина, 1945—1990) родилась в Вятлаге.

Нотные издания

• Те, кто платят. Репертуар Даниила Оленина. Музыка Поля Марселя. Слова Бориса Тимофеева. Л., 1926.

Отрывок, характеризующий Марсель, Поль Александрович

И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.