Мэнкен, Джон

Джон Мэнкен
John Mahnken
Завершил карьеру
Центровой
Прозвища:	Long John
Рост:	203 см
Вес:	100 кг
Гражданство:	США США
Родился:	16 июня 1922(1922-06-16), Зап. Нью-Йорк, Нью-Джерси
Умер:	14 декабря 2000(2000-12-14) (78 лет), Кембридж, Массачусетс
Школа:	Мемориальная (Зап. Нью-Йорк, Нью-Джерси)
Колледж:	Джорджтаун (1942—1943)
Статистика в НБА
Игры:	414
Очки:	2388 (5,8 в среднем за игру)
Подборы:	533 (1,3 в среднем за игру)
Передачи:	539 (1,3 в среднем за игру)
Выступал за команды
Дейтон Дайв Бомберс (1944—1945) Рочестер Роялз (НБЛ) (1945—1946) Вашингтон Кэпитолс (БАА) (1946—1948) Балтимор Буллитс (БАА) (1948) Индианаполис Джетс (БАА) (1948) Форт-Уэйн Пистонс (БАА и НБА) (1948—1949) Три-Ситис Блэкхокс (НБА) (1949—1950) Бостон Селтикс (НБА) (1950—1951) Индианаполис Олимпианс (НБА) (1951) Бостон Селтикс (НБА) (1951—1953)
Личные награды и достижения Чемпион НБЛ (1946) Включён в спортивный зал славы Джорджтаунского университета (1958)

Джон Э. Мэнкен (англ. John E. Mahnken; 16 июня 1922, Западный Нью-Йорк, штат Нью-Джерси, США — 14 декабря 2000, Кембридж, штат Массачусетс, США) — американский профессиональный баскетболист. Чемпион НБЛ в сезоне 1945/1946 годов.

Ранние годы

Джон Мэнкен родился 16 июня 1922 года в городе Западный Нью-Йорк (штат Нью-Джерси), учился там же в Мемориальной средней школе, в которой играл за местную баскетбольную команду.

Студенческая карьера

В 1943 году закончил Джорджтаунский университет, где в течение одного года играл за баскетбольную команду «Джорджтаун Хойяс», в которой провёл успешную карьеру под руководством тренера, члена баскетбольного Зала славы, Элмера Рипли, став в сезоне 1942/1943 годов её лучшим бомбардиром, набирая в среднем за игру по 16 очков. При Мэнкене «Хойяс» ни разу не выигрывали ни регулярный чемпионат, ни турнир конференции Independent, однако один раз выходили в плей-офф студенческого чемпионата США (1943). На протяжении своей короткой студенческой карьеры Джон Мэнкен был лидером «Хойяс», после завершения которой был введён в спортивный зал славы Джорджтаунского университета (1958 год), но, будучи в 1943 году в числе соискателей награды, он так и не был включён во всеамериканскую сборную NCAA.

В 1943 году «Джорджтаун Хойяс» стали вице-чемпионами Национальной ассоциации студенческого спорта (NCAA). 24 марта они вышли в финал четырёх турнира NCAA (англ. Final Four), где сначала в полуфинальном матче, 25 марта, в упорной борьбе обыграли команду Джорджа Майкена «Де Поль Блю Демонс» со счётом 53—49, в котором Мэнкен стал лучшим игроком матча, набрав 17 очков, а затем в финальной игре, 30 марта, проиграли команде Кенни Сэйлорса и Майло Коменича «Вайоминг Ковбойз» со счётом 34—46, в которой Джон стал вторым по результативности игроком своей команды, набрав 6 очков.

Профессиональная карьера

Играл на позиции центрового. В 1944 году Джон Мэнкен заключил договор с командой «Дейтон Дайв Бомберс». Позже выступал за команды «Рочестер Роялз» (НБЛ), «Вашингтон Кэпитолс» (БАА), «Балтимор Буллитс» (БАА) и «Индианаполис Джетс» (БАА), «Форт-Уэйн Пистонс» (БАА и НБА), «Три-Ситис Блэкхокс» (НБА), «Бостон Селтикс» (НБА) и «Индианаполис Олимпианс» (НБА). Всего в НБА провёл 4 сезона, в БАА — 3 сезона, а в НБЛ — 1 сезон. В сезоне 1945/1946 годов Мэнкен, будучи одноклубником Рэда Хольцмана, Боба Дэвиса, Джорджа Гламака, Эла Керви и Отто Грэма выиграл чемпионский титул в составе «Рочестер Роялз». Всего за карьеру в НБЛ Джон сыграл 16 игр, в которых набрал 123 очка (в среднем 7,7 за игру). Всего за карьеру в БАА/НБА Мэнкен сыграл 414 игр, в которых набрал 2388 очков (в среднем 5,8 за игру), сделал 533 подбора и 539 передач. Помимо этого Джон Мэнкен в составе «Роялз» один раз участвовал во Всемирном профессиональном баскетбольном турнире, но без особого успеха.

Джон Мэнкен очень часто менял клубы, будучи постоянным объектом торговли на трансферном рынке. 5 мая 1948 года Мэнкен был обменян командой «Вашингтон Кэпитолс» в клуб «Балтимор Буллитс» на Клегги Хермсена. 19 ноября 1948 года Джон был обменян в клуб «Индианаполис Джетс» на Фредди Льюиса и Хэла Тидрика. 19 декабря 1948 года Мэнкен вместе с Брюсом Хейлом был обменян в «Форт-Уэйн Пистонс» на Ральфа Хэмилтона, Уолта Кёрка и Блэки Тауэри. 9 ноября 1949 года Джон был обменян в команду «Три-Ситис Блэкхокс» на Джека Керриса. 29 января 1950 года Мэнкен был обменян в клуб «Бостон Селтикс» на Джина Инглунда.

Смерть

После окончания университета, во время Второй мировой войны, в течение двух лет служил в армии (1943—1944). Джон Мэнкен скончался в четверг, 14 декабря 2000 года, на 79-м году жизни в городе Кембридж (штат Массачусетс).

Ссылки

• [www.basketball-reference.com/nbl/players/m/mahnkjo01n.html Статистика в НБЛ на сайте Basketball-Reference.com]  (англ.)
• [www.basketball-reference.com/players/m/mahnkjo01.html Статистика в БАА/НБА на сайте Basketball-Reference.com]  (англ.)
• [www.justsportsstats.com/basketballstatsindex.php?player_id=mahnkjo01 Статистика на сайте Justsportsstats.com]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Мэнкен, Джон

Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.