Нацистская политика по отношению к славянам

Нацистская политика по отношению к славянам — политика расовой дискриминации к славянским народам в Третьем рейхе.

Вопрос отношения нацистов к славянским народам был достаточно мало изучен. Это привело к тому, что в 90-е годы в праворадикальных кругах восточноевропейских стран стали распространяться идеи о том, что славяне якобы признавались равными в расовом отношении с немцами и сражались «за чистоту арийской крови». Однако источники свидетельствуют о том, что славяне в целом рассматривались нацистами в качестве «низшей расы». При этом из политических соображений Третий Рейх заключал союзы как с отдельными славянскими государствами, так и с рядом националистических организаций.

До начала войны

Идеи «второсортности» и «расовой неполноценности» славян зафиксированы ещё в работах Гобино. В частности он не включал в территорию современного ему расселения «арийского элемента» большую часть Германии на основании того, что население восточной и центральной Германии в Средние века смешалось с вендами. Сами же славяне будучи в древности «белым арийским народом», «ушли на северо-восток нашего континента и там вступили в разрушительное соседство с финнами», что привело к «пассивности» и «неспособности к творчеству». Также Гобино проводил аналогию славян с семитами, что в дальнейшем нашло отражение в нацистской расовой политике.

Одним из ведущих теоретиков расовых исследований в Третьем рейхе являлся Ойген Фрайхерр фон Эйкштедт. В 1938 г. его ассистентка Ильзе Швидецки опубликовала под его редакцией книгу «Расоведение древних славян». Основной идеей книги было то, что праславяне принадлежали к нордической расе, однако к настоящему времени славяне полностью утеряли этот компонент. Похожие идеи излагал и Ганс Гюнтер.Распространение других «европейских рас» (которые считались неравноценными) среди славян оценивалось по разному. Ганс Гюнтер заявлял про усиление нордического компонента в некоторых районах: по течению Вислы, Западной Двины, в Южной Волыни, а также в областях России, примыкающих к Прибалтике.

Альфред Розенберг следующим образом высказывался об украинцах: «украинский народ, который представляет низшую расу, не может существовать без немецкой организованной и руководящей власти».

В 1940 году в Нью-Йорке была опубликована книга Германа Раушнинга «Голос разрушения», где приводится цитата Гитлера о том, что «предотвращение развития славянских рас» одна из основных задач германского государства.

По мнению американского историка Джона Коннелли в ранних работах Гитлера и других нацистов можно найти не слишком много выпадов против славянских народов (кроме разве что чехов, которых Гитлер недолюбливал как австриец). На восприятие других ближайших соседей-славян (поляков, русских) также влияли многовековые предрассудки. «Моя борьба» Гитлера однако содержит идею расового превосходства германских элементов над славянскими в России:

Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы.

Коннелли обращает внимание на то, что выпущенная к ежегодному Нюрнбергскому съезду партии в 1938 году брошюра зачисляла славян в разряд «индогерманских народов». При этом в России европейские элементы объявлялись почти истреблёнными войной и большевизмом.

По мнению Коннелли изначально нацистские идеологи почти не делали разницы между разными группами славянского населения; на практике, однако, отношение к разным народам было различным, будучи продиктованным, как правило, оппортунистическими соображениями (так, Гитлер считал всех югославов принадлежащими к одной динарской расе, однако симпатизировал в целом лояльным хорватам (даже полагая, что они способны к ассимиляции немцами) и испытывал антипатию к непокорным сербам). А Геббельс называл болгар в 1938 «мужественным народом и нашими друзьями».

Во время войны

Незадолго до нападения на СССР Гитлер созывает совещание всех командующих и заявляет, что борьба между Россией и Германией — это борьба между расами.

По мнению Коннелли до начала Второй мировой войны нацисты, скорее всего, не имели последовательных планов осуществления расовой политики относительно славян, хотя считали их низшей группой народов. После же уничтожения Польши поляки и славяне в целом постепенно в глазах нацистов переходят в разряд «неевропейских народов». Польскую интеллигенцию предполагалось уничтожить полностью (в результате же во время войны погибли 37,5 % поляков с высшим образованием). После нападения на СССР по отношению к восточнославянским народам (особенно к русским) нацистские идеологи начинают употреблять слова «звери» и «животные» (хотя германский антрополог Вильгельм Абель в 1942 году писал, что «расовая ценность» русских выше, чем считалось ранее, а Эрхард Ветцель предлагал переселить несколько миллионов русских в Рейх, дабы «заменить нежелательных рабочих с юга и юго-востока Европы» и постепенно смешать их с местным немецким населением).

Крайним славянофобом проявлял себя Мартин Борман:

Славяне должны на нас работать. В той мере, в какой они нам не нужны, они могут вымирать. Поэтому обязательное проведение прививок и медицинское обслуживание со стороны немцев является излишним. Размножение славян нежелательно.. Они могут пользоваться противозачаточными средствами и делать аборты, и чем больше, тем лучше. Образование опасно. Для них достаточно уметь считать до ста. В лучшем случае приемлемо образование, которое готовит для нас полезных марионеток.

Не должно существовать польских хозяев, там, где они будут, как бы жестоко это ни звучало, их следует уничтожать…Должны быть уничтожены все представители польской интеллигенции — это звучит жестоко, но таков жизненный закон… Священники будут оплачиваться нами и за это станут проповедовать то, что мы захотим. Если найдется священник, который будет действовать иначе, разговор с ним будет короткий. Задача священника заключается в том, чтобы держать поляков спокойными, глупыми и тупоумными. Это — полностью в наших интересах…Последний немецкий рабочий и последний немецкий крестьянин должен всегда стоять в экономическом отношении выше любого поляка.

Рейхскомиссар Украины Эрих Кох отзывался о славянах и балтах как о «более низких народах».

Большая часть попавших в 1941 году в плен красноармейцев погибла уже к концу этого же года от голода в лагерях военнопленных, в чём некоторые исследователи видят сознательную политику, направленную против советских граждан.

Речь Гиммлера в Познани 4 октября 1943 отражает восприятие славян как рабов, есть в ней и расовые мотивы:

Мы должны …вести себя по-товарищески по отношению к людям одной с нами крови, и более ни с кем. Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха. Мы возьмём от других наций ту здоровую кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы прибегнем к отбиранию у них детей и воспитанию их в нашей среде. Живут ли другие народы в благоденствии или они издыхают от голода, интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны как рабы для нашей культуры, в ином смысле это меня не интересует. Погибнут или нет от изнурения при создании противотанкового рва 10000 русских баб, интересует меня лишь в том отношении, готов ли для Германии противотанковый ров… Если кто-нибудь придёт и скажет мне: «Я не могу сделать противотанковый ров с помощью женщин и детей, это бесчеловечно, это их погубит», — то я отвечу ему: "Вы убийца людей вашей крови, так как, если этот ров не будет закончен, то германские солдаты погибнут, а они — сыновья германских матерей. Известно, что такое славяне. Славянин никогда не был способен сконструировать что-либо. Славяне — смешанный народ на основе низшей расы с каплями нашей крови, не способный к поддержанию порядка и к самоуправлению. Этот низкокачественный человеческий материал сегодня так же не способен поддерживать порядок, как не был способен 700 или 800 лет назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков. Мы, немцы, единственные в мире, кто хорошо относится к животным. Мы будем прилично относиться и к этим человеческим животным. Однако было бы преступлением перед собственной кровью заботиться о них и внушать им какие бы то ни было идеалы и тем самым ещё больше затруднять нашим детям и внукам обращение с ними.

— Генрих Гиммлер

Только польские, русские и украинские остарбайтеры подлежали смертной казни за половые контакты с немецким населением. Рейхскомиссар Украины Эрих Кох называл украинцев «расово низшими», считая их мало отличными от животных и устраивал охоту на них в специальных резервациях (несмотря на то, что в дистрикте Галиция в 1939 году было допущено образование Украинского центрального комитета и украинцы находились в привилегированном по отношению к полякам положении).

Коннелли сообщает, что Гитлер, увидев во время визита на Украину множество голубоглазых и светловолосых женщин, распорядился внести в учебники истории упоминание о том, что крестьянское населения Украины, возможно, происходит от «германских племен, которые не мигрировали». По его данным казаков, перешедших на сторону Рейха, в СС считали потомками германского племени хаттов. В отдельных случаях германские расологи даже приходили к выводу, что местное славянское население имеет больше немецкой крови, чем сами местные немцы. В конечном счёте в 1942 году Гитлер заявил о том, что единой группы славянских народов не существует, а разные славянские народы принадлежат к разным «расам», в частности отмечая что болгары и чехи имеют явно тюркское и монгольское происхождение и что вопрос о допустимости смешивания с немцами должен решаться индивидуально. Аналогичный процесс на местном уровне проводился в Генерал-губернаторстве, где германские учёные и чиновники пришли к выводу, что единого польского народа не существует — вместо этого, как они считали, можно говорить о нескольких народностях с разной способностью к ассимилированию немцами (только в центральной части Польши они насчитали пять расовых зон). К 1943 была выпущена брошюра для СС, в которой сообщалось об открытых «общих корнях европейских народов основанных на их происхождении от германских предков на территориях от Балтийского до Чёрного морей, и от Атлантики до Северной Африки». Нацистская пропаганда в это время рассматривает белорусов и украинцев как «славянское ответвление арийской расы», что якобы скрывалось от них русскими; так, при вступлении в Союз белорусской молодежи подростки давали клятву, что они «арийского происхождения и белорусской национальной принадлежности».

Словаки, хорваты и болгары, имели собственные марионеточные государства и вступили в войну на стороне Оси, (при этом хорваты одновременно преследовали других южных славян — сербов). По данным Коннелли режим в Протекторате Богемия и Моравия был заметно мягче установленного в Генерал-губернаторстве и на оккупированной территории СССР: немецкие солдаты и чиновники имели право жениться на чешках, а Гитлер согласился с мнением германских расоведов, согласно которому половина чехов имеет нордические корни, а вторая половина подходит для ассимиляции немцами

В качестве причины такой непоследовательной политики по отношению к славянам по мнению Коннелли можно назвать то, что Юго-Восточная Европа не входила в планы Гитлера по занятию «жизненного пространства» и до 1943 года входила преимущественно в сферу итальянского влияния. Словакию немцы использовали как пример успешного коллаборационизма для остальных стран, нужда в ресурсах для армии заставляла действовать умеренно в Чехии, располагающей развитой военной индустрией (несмотря на первоначальные планы по «окончательному решению чешского вопроса»). Если бы не сопротивление, Польша предположительно могла бы разделить относительно спокойную участь Чехии. При этом города Советского союза как территории «жизненного пространства» напротив должны были быть разрушены, а территория опустошена и затем заселена сельскими немецкими жителями. Изменения в отношении также происходили на основе наблюдения цвета волос, глаз и антропометрических показателей местных жителей.

Среди славян одними из наиболее пострадавших были поляки. С 1939 по 1945 год не менее 1,5 миллионов польских граждан были депортированы в Германию на принудительные работы. Ещё сотни тысяч были заключены в нацистские концлагеря. По некоторым оценкам, во время Второй мировой войны гитлеровцы убили не менее 1,9 миллиона поляков нееврейского происхождения. Следует отметить, что в 1943 году, после тяжёлых поражений на Восточном фронте, нацисты официально разрешили представителям всех славянских народов, кроме поляков, служить в Ваффен-СС (к тому времени части, укомплектованные этническими украинцами, уже находились в составе вермахта — например, батальоны «Нахтигаль» и «Роланд»).

См. также

• Политика Третьего рейха в отношении гражданского населения на оккупированных территориях СССР

Отрывок, характеризующий Нацистская политика по отношению к славянам

– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.