Перелешин, Павел Александрович

Павел Александрович Перелешин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
член Адмиралтейств-совета
1883 — 1901
Севастопольский градоначальник, командир порта и комендант
7 февраля 1872 — 1 марта 1876
Предшественник:	должность учреждена; Пётр Иванович Кислинский как и. о. военного губернатора (1858—1865)
Преемник:	Михаил Ильич Кази
Градоначальник Таганрога
1864 — 1866
Предшественник:	Михаил Адреянович Лавров
Преемник:	Иван Алексеевич Шестаков
Рождение:	27 июня 1821(1821-06-27) усадьба Щетинино, Буйский уезд, Костромская губерния
Смерть:	28 февраля 1901(1901-02-28) (79 лет) Санкт-Петербург
Место погребения:	Владимирский собор (Севастополь)
Отец:	Александр Леонтьевич Перелешин
Образование:	Морской кадетский корпус
Военная служба
Годы службы:	1837—1864, 1866—1901
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Род войск:	флот
Звание:	адмирал
Командовал:	35-й флотский экипаж; линейный корабль «Париж»; 41-й флотский экипаж; корвет «Рында»; линейный корабль «Не тронь меня»; Гвардейский экипаж
Сражения:	Синопское сражение; Оборона Севастополя
Награды:

Па́вел Алекса́ндрович Переле́шин (27 июня 1821, усадьба Щетинино, Костромская губерния — 28 февраля 1901, Санкт-Петербург) — адмирал, ученик адмирала Нахимова, «деятельный помощник адмиралу Истомину в Синопском сражении и при защите Малахова кургана», почётный гражданин Севастополя; Севастопольский градоначальник, командир порта и комендант (1872—1876). 18.11.1898 в Севастополе, во время открытия памятника адмиралу П. С. Нахимову, он лично рассказывал присутствовавшему на торжестве Николаю II о Синопе и о 349-дневной обороне «Русской Трои». Вполне закономерно, что после кончины адмирала Перелешина император повелел захоронить Павла Александровича в соборе святого Владимира, «дабы тот мог после смерти соединиться со своими боевыми товарищами».

Биография

Павел Александрович Перелешин родился в семье помещика, отставного унтер-лейтенанта Российского флота Александра Леонтьевича Перелешина. В 1832 г. вслед за старшим братом Михаилом поступил кадетом в Морской кадетский корпус, по окончании которого в 1835 году гардемарином отправлен плавать в Балтийское море на фрегате «Нева», а через два года в декабре 1837 года произведён в мичманы с назначением в Черноморский флот.

В 1838—1853 гг. на разных судах флота крейсировал у абхазских берегов, перевозил войска и грузы по черноморским портам, занимался гидрографическими работами. В 1839 г., находясь на линейном корабле «Султан Махмуд», отличился в десантной высадке при взятии местечка Су-баши на Кавказском побережье, за что был удостоен ордена Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». В 1840 году занимался съёмкой берегов на шхуне «Забияка». В 1843 г. произведён в лейтенанты, в 1852 г. — в капитан-лейтенанты.

В середине 1853 г. назначен старшим офицером на 120-пушечный линейный корабль «Париж», которым командовал Владимир Иванович Истомин. 18 ноября 1853 года в составе экипажа участвовал в Синопском сражении. Тогда артиллерия «Парижа» взорвала 22-пушечный корвет «Гюли-Севид», потопила 64-пушечный фрегат «Низамие», вывела из строя 56-пушечный фрегат «Дамиад» и повредила турецкую береговую батарею № 5. Вице-адмирал П. С. Нахимов, командовавший эскадрой Черноморского флота в этом сражении, представил капитан-лейтенанта Перелешина «за отличную храбрость и распорядительность по всем частям управления кораблем» к ордену Святого Георгия 4-й степени. Однако эта награда не была утверждена, и Павел Александрович наряду с командирами палубных батарей был удостоен ордена Святого Владимира 4-й степени с бантом. Считая эту награду не соответствующей заслугам Перелешина при Синопе, Нахимов обратился с повторным ходатайством в высшие инстанции, и старший офицер «Парижа» П. А. Перелешин 20.01.1854 был произведён в капитаны 2-го ранга со старшинством с 18 ноября 1853 года, назначен командующим 35-м флотским экипажем и кораблём «Париж». Однако «Парижу» так и не пришлось покинуть пределы Севастопольской бухты вплоть до своего затопления 28.08.1855, как, впрочем, и другим находившимся там парусным судам Черноморского флота, поскольку с конца марта 1854 г. господство в Чёрном море объединённой эскадры Британии и Франции стало подавляющим.

Оборона Севастополя

С 13 сентября 1854 года Павел Александрович состоял в гарнизоне осаждённого Севастополя. Командовал 3-м морским батальоном, сформированным из команд кораблей «Париж» и «Гавриил», и левым флангом 4-го отделения оборонительной линии. За участие в отражении 1-й бомбардировки Севастополя в октябре 1854 г. награждён орденом Святой Анны 2-й степени, за отличие при вылазке на французские позиции в ночь с 10 на 11.03.1855 произведён в капитаны 1-го ранга. 28.03.1855 был контужен в висок, 26.05.1855 — в голову и руку. В мае 1855 г., представляя Перелешина к награждению орденом Святого Владимира 3-й степени, начальник 4-го отделения капитан 1-го ранга Н. Ф. Юрковский отмечал:

Командуя левым флангом вверенной мне дистанции, несмотря на сильный огонь неприятеля во время бомбардирования, действующего перекрестно с двух сторон, благоразумными распоряжениями своими и хладнокровием, сосредотачивая огонь заведуемых им батарей, неоднократно заставлял молчать неприятельские батареи…

Надобно было видеть ту хладнокровную распорядительность, которой отличался П. А. Перелешин. Командуя правым флангом [Малахова] кургана, он гордо стоял на возвышении, головою выше бруствера, зорко следя за полетом каждого ядра, не обращая никакого внимания на рвавшийся кругом его чугун и свист пролегавших пуль.
После каждого выстрела он громко отдавал приказание повысить или понизить орудие, смотря по полету ядра.

— Д. И. Никифоров, офицер Бутырского полка

30.05.1855 назначен начальником образованного 5-го отделения оборонительной линии, включавшего 1-й и 2-й бастионы. 6.06.1855, в день первого штурма укреплений Севастополя, капитан 1-го ранга Перелешин, управляя огнём артиллерии и пехоты, отбил все атаки французов на своём отделении. За умелое командование, храбрость и героизм Походная Дума Георгиевских кавалеров во главе с адмиралом П. С. Нахимовым представила Павла Александровича к ордену Святого Георгия 3-й степени. В документе отмечалось: «В короткий промежуток времени успел сделать очень многое относительно укрепления и вооружения отделения, действуя с такой энергией, что именно ему должно приписать отражение неприятельского приступа на отделение. Во время предшествовавшего штурму усиленного бомбардирования этот штаб-офицер, больной, сильно контуженный камнем в голову, пренебрегая опасностями с истинно героическим самоотвержением, своими благоразумными распоряжениями принял все меры для сбережения людей; 6 июня во время штурма (три атаки были отбиты артиллерией и огнём пехоты) сам управлял огнём артиллерии и был деятельным помощником генерал-майору Свиты ЕИВ Урусову, начальнику пехоты…»

В конце июля 1855 г. награждён орденом Святого Владимира 3-й степени; в середине августа отбыл на отдых в д. Саблы близ Симферополя и более участия в обороне Севастополя не принимал.

Среди других наград за Крымскую войну имел золотое оружие с надписью «За храбрость» (1856 г.). В 1856—1857 годах командовал кораблями «Не тронь меня» и «Владимир», а в 1860 году прикомандирован вследствие плохого состояния здоровья — результат полученных ран — к морскому корпусу.

Балтийское море

С 16.11.1855 — командир 41-го флотского экипажа и корабля Балтийского флота «Рында». 26 ноября 1855 награждён орденом Святого Георгия 4-й степени за 25 лет выслуги в офицерских чинах (был внесён в Вечный список кавалеров ордена Святого Георгия 4-й степени под № 9656). В это время Павел и Михаил Перелешины находились в отпуске на родине, где жители Костромы устроили в Дворянском собрании радушный приём своим прославленным землякам.

1.01.1856 награждён Золотой саблей с надписью «За храбрость» за героизм при обороне Севастополя.

29.02.1856 император Александр II утвердил постановление Думы Георгиевских кавалеров, сделанное в Севастополе в июне 1855 г., удостоив П. А. Перелишина ордена Святого Георгия 3-й степени «в воздаяние подвигов, оказанных во время обороны Севастополя, где, командуя 5-м отделением оборонительной линии, постоянно отличался мужеством и храбростью и при отражении неприятельского штурма 6 июня 1855 г. находился беспрерывно в брешах, сделанных неприятелем, а также на всех важных пунктах вверенного отделения, и, наконец, отбил неприятеля, который в больших силах атаковал эти важные пункты» (Святого Георгия 3-й степени, № 499).

В 1856—1859 гг. капитан 1-го ранга П. А. Перелешин командовал на Балтике судами «Не тронь меня» и «Владимир».

С мая 1861 г. служил начальником Бакинской морской станции и капитаном над Бакинским портом, в августе 1863 г. произведён в контр-адмиралы. В 1864 г. оставил действительную службу во флоте и в течение двух лет являлся градоначальником Таганрога и Главным Попечителем Азовского купеческого судоходства. Его достижения на новом поприще были отмечены в 1866 г. орденом Святого Станислава 1-й степени и переводом в Санкт-Петербург на должность командира Гвардейского экипажа (11.04.1866 — 08.04.1873). Здесь происходит новый взлёт в карьере Перелешина: в октябре 1867 г. его назначили в Свиту Его Величества, в 1869 и 1871 гг. за «усердно-ревностную службу» наградили орденом Святой Анны 1-й степени и Императорской короной к нему, в 1872 г. Александр II назначил Павла Александровича генерал-адъютантом, в апреле 1873 г. — произвёл в вице-адмиралы. В 1866 г. награждён орденом св. Станислава 1-й степени.

Севастопольский градоначальник

13.08.1873 П. А. Перелешина назначили Севастопольским градоначальником, командиром порта и военным комендантом. Именно при Павле Перелешине стал возрождаться разрушенный войной город. Адмирал добился разрешения на использование Южной бухты для торгового судоходства, открытия в Севастополе отделения государственного банка. По ходатайству Павла Александровича и городского головы М. И. Кази городу ассигновали 300 тыс. рублей на постройку 10 хлебных магазинов. Чтобы добиться выделения Севастополю 50 тыс. рублей на устройство городской больницы и средств на устройство пожарной части, адмирал П. А. Перелешин сам отправился в С.-Петербург. Именно при нём в 1875 г. в г. Севастополь пришёл первый поезд.

В 1876 г. с Высочайшего соизволения по решению Севастопольской городской думы градоначальнику вице-адмиралу Павлу Перелешину было «поднесено звание Почётного гражданина Севастополя».

1.03.1876 по болезни Перелешин был уволен с должности Севастопольского градоначальника. За заслуги перед Отечеством в 1876 г. награждён орденом Святого Владимира 2-й степени. 5.10.1879 г. ему было назначено добавочное содержание по чину капитана 2-го ранга в размере годового жалования за участие в отражении 1-й бомбардировки Севастополя 5.10.1854.

С 1881 г. — директор Инспекторского департамента Морского министерства, член Комитета морских учебных заведений. В том же году удостоен ордена Белого Орла. В 1883 г. награждён орденом Святого Александра Невского и назначен членом Адмиралтейств-совета, в 1887 г. получил бриллиантовые знаки к ордену Святого Александра Невского; в апреле 1891 г. произведён в полные адмиралы. Удостоен высших наград Российской империи — орденов Святого Владимира 1-й степени (1893) и Святого Апостола Андрея Первозванного (1898).

В июне 1875 года вместе с городским головой Севастополя г-ном М. И. Кази выступил за сохранение оборонных сооружений, возведённых в период героической защиты Севастополя, как исторического памятника. 28 ноября 1875 года Император Александр II разрешил подписку для сбора средств на это мероприятие по всей России.

Явился одним из главных создателей Музея Черноморского Флота в Севастополе, председателем Комитета которого оставался до самой своей кончины. Вместе с городским головой г-ном М. И. Кази много сделал для возрождения Севастополя, упрочения его благосостояния. Они первые энергично и успешно хлопотали о развитии коммерческого значения города, учредили реальное училище, отделение Государственного банка, добились ассигнования 300 тыс. рублей на постройку 10-ти хлебных городских магазинов, 50 тыс. рублей на постройку больницы и, самое главное по мнению городского руководства, добились предоставления Южной бухты для торгового судоходства.

В 1876 году решением городской Думы Севастополя удостоен почётного звания Почётного гражданина города Севастополя. Как писала крымская газета, сообщавшая о кончине адмирала П. А. Перелешина: «…Во всех делах покойный адмирал принимал самое горячее участие, и его сердечному отношению к нуждам города Севастополь обязан был своим процветанием. Благодарное население, в лице своих представителей — гласных Думы и решило одновременно поднести звание Почётных граждан градоначальнику П. А. Перелешину и городскому голове М. И. Кази. В том же 1876 году на это последовало Высочайшее соизволение» («Крымский вестник», 4 марта 1901 г.).

В 1881 году в чине вице-адмирала и звании генерал-адъютанта (с 1 января 1872 г.) назначен директором инспекторского департамента Морского министерства, а затем членом комитета морских учебных заведений и главного военно-тюремного комитета.

В 1883 году назначен членом адмиралтейств-совета, в начале 1880-х годов возглавлял специальную Комиссию, созданную для составления документа, с целью упорядочения прохождения службы офицерского состава флота. Комиссией под его руководством было разработано «Положение о морском цензе» и «Положение о чинах по Адмиралтейству», утверждённые в 1885 г.

23 декабря 1887 года — пожалованы бриллиантовые знаки ордена Св. Александра Невского — за пятидесятилетнюю отлично-усердную службу в офицерских чинах.

21 апреля 1891 года произведён в адмиралы. 22 августа 1891 года — вручён «Знак отличия за 50 лет беспорочной службы».

В 1895 году был Высочайше командирован для присутствия при церемонии открытия памятника адмиралу Корнилову на Малаховом кургане.

14 мая 1896 года — в день Священного Коронования Государя Императора Николая II Высочайше пожалован перстнем с портретом Его Императорского Величества.

В «Морском сборнике» за 1858 г. напечатана его статья «Несколько слов о характере П. С. Нахимова».

18 ноября 1898 г., в день 45-летия Синопского сражения Высочайшим именным рескриптом Государя Императора Николая II награждён орденом Св. Апостола Андрея Первозванного. Тогда же присутствовал в Севастополе при открытии в Высочайшем присутствии памятника адмиралу Нахимову.

Имел все российские ордена и многие иностранные.

Павел Александрович Перелешин был женат на Александре Михайловне Корсаковой, дочери Михаила Матвеевича Корсакова, потомственного дворянина Костромской губернии, отставного коллежского советника, (между прочим, известного декабриста). Женился Павел Александрович в 1858 г. У них было 6 детей, в том числе 2 сына — Михаил и Павел (род. 13 февраля 1865 г.), и 4 дочери — Александра (род. 19 июня 1859 г.), Екатерина (род. 9 октября 1861 г.), Надежда (род. 3 апреля 1863 г.) и Мария (род. 18 мая 1866 г.).

Умер 28 февраля 1901 г. в Санкт-Петербурге.

Брат Павла Александровича, Михаил Александрович, также принимал участие в Севастопольской обороне и был награждён за отличие орденом св. Георгия.

Похороны

По Высочайшему повелению тело после отпевания 3 марта в столице было перевезено на Николаевский вокзал и отправлено в Севастополь для погребения в храме святого Владимира. Главный командир Черноморского флота и портов адмирал С. П. Тыртов послал вдове покойного телеграмму следующего содержания:

От себя и Черноморских моряков просим принять наше искреннее соболезнование в постигшем Вас глубоком несчастии; неожиданная смерть высокопочитаемого адмирала лишила нас заслуженного старшины Черноморского флота. Портрет покойного адмирала П. А. Перелешина Почетного гражданина Севастополя, был выставлен в здании городской управы, в котором 2 марта 1901 года в 6 часов вечера была совершена панихида по скончавшемся первом градоначальнике Севастополя. Покойный генерал-адъютант, адмирал Перелешин, состоял до своей кончины почетным председателем музея Севастопольской обороны. После смерти это почетное звания взял на себя Великий Князь Александр Михайлович, по распоряжению которого был возложен венок от музея на гроб адмирала Перелешина.

В связи с кончиной Павла Александровича был издан приказ Главного командира Черноморского флота и портов от 4.03.1901:

В среду 7 марта в 6 утра будет привезено в Севастополь по железной дороге тело умершего 28 февраля 1901 г. адмирала П. А. Перелешина. Предлагаю чинам морского ведомства явиться на Севастопольский вокзал в парадной форме, с трауром на левом рукаве. После заупокойной литургии погребение состоится в храме Св. Владимира — по правой стороне, рядом с могилой адмирала Шестакова.

Для участия в похоронной процессии были приглашены проживавшие в Севастополе инвалиды Морского ведомства, защитники Севастополя 1854—1855 гг. и участники Синопского боя. К 7 часам утра 7 марта на вокзал прибыло все флотское и гражданское начальство. После краткой литии из вагона был вынесен гроб, на котором лежала Золотая сабля с надписью «За храбрость», венки. Гроб установили на «колесницу», началось траурное шествие по Вокзальному спуску мимо войск Севастопольского гарнизона. Впереди — духовенство во главе с настоятелем Николаевского собора протоиереем Золотухой, за ними — 3 адмиральских флага, лафет с гробом, за которым шли две дочери покойного. От Вокзального спуска процессия через Екатерининскую улицу по Пологому спуску проследовала на улицу Соборную. Наблюдавший за похоронами корреспондент городской газеты «Крымский вестник» так описал увиденное:

Гроб в храм Св. Владимира внесли градоначальник Федосьев, племянник покойного генерал-майор Перелешин, гласные севастопольской думы К. П. Гаврилов, И. Г. Финченко и др. В нижнем приделе храма под руководством инженер-подполковника Смульского была приготовлена могила. Здесь, как известно, назначены могилы для 18, из коих 2 места уже заняты. Это углубления, заранее приготовленные и закрытые мозаикой. Для адмирала П. А. Перелешина вскрыто углубление рядом с могилой Шестакова. В 10 утра протоиерей Золотуха совершил литургию, затем все духовенство отслужило панихиду и гроб перенесли в нижний придел. У могилы была совершена краткая лития. Гроб опущен в могилу, по желанию супруги покойного туда опустили живые цветы и венки. На могилу временно возложена деревянная доска: «Адмирал П. А. Перелешин, скончался 28 февраля 1901 г.»

На следующий день, 8 марта, в здании музея Севастопольской обороны была совершена панихида по Павлу Перелешину, почётному председателю музея.

Награды

• орден Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» (1839)
• орден Святого Владимира 4-й степени с бантом (1853)
• орден Святой Анны 2-й степени (1854)
• орден Святого Владимира 3-й степени (1855)
• орден Святого Георгия 4-й степени (1855)
• Золотая сабля «За храбрость» (1856)
• орден Святого Георгия 3-й степени (1856)
• орден Святого Станислава 1-й степени (1866)
• орден Святой Анны 1-й степени (1869)
• Императорская корона к ордену Святой Анны 1-й степени (1871)
• Почётный гражданин Севастополя (1876)
• орден Святого Владимира 2-й степени (1876)
• орден Белого Орла (1881).
• орден Святого Александра Невского (1883)
• бриллиантовые знаки к ордену Святого Александра Невского (1887)
• орден Святого Владимира 1-й степени (1893)
• Орден Святого апостола Андрея Первозванного (1898).

Память

С конца XIX в. до 1975 г. в Севастополе была ул. Перелешинская (в честь братьев Павла и Михаила Перелешиных), переименованная затем в ул. Демидова. В 2008 г. Городской совет Севастополя принял решение о присвоении имени адмирала Российского флота П. А. Перелешина новой набережной, которая тянется от яхт-клуба в Мартыновой бухте до набережной Адмирала Клокачева.

Литература

• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
• Милорадович Г. А. Список лиц свиты их величеств с царствования императора Петра I по 1886 год. — СПб., 1886.
• Список лицам, Главный морской штаб составляющим, на 1866 год. — СПб., 1866.

Отрывок, характеризующий Перелешин, Павел Александрович

На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.