Плавание (способ передвижения)

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Это статья о способе передвижения. О плавании как о виде спорта см. Плавание.

Пл́авание — способ передвижения биологических организмов (беспозвоночных, членистоногих, рыб, млекопитающих, некоторых видов птиц) в водной среде.

Медузы

Все медузы - свободноплавающие, хотя многие из них чаще всего движутся в воде пассивно, вместе с течением (на поверхности — также под воздействием ветра), почти не затрачивая при этом собственной энергии.

Для целенаправленного изменения положения в вертикальной плоскости медузы используют реактивный способ движения: вода выбрасывается из полости купола за счет сокращения его мускульных волокон, в результате чего медуза толчками поднимается и опускается в толще воды.

Рыбы

В ходе эволюции у рыб развилась специфическая опорно-двигательная система, позволяющая им осуществлять движения и корректировать своё положение в окружающей среде.

Движущая сила при плавании рыб вырабатывается плавниками — парными грудными и брюшными, а также спинным, анальным и хвостовым. Присоединённые к плавникам мышцы могут разворачивать или свёртывать плавники, изменять их ориентацию или генерировать волнообразные движения. У большинства рыб основным генератором движения является хвостовой плавник.

Плавание рыб осуществляется благодаря сокращению мышц, которые объединены сухожилиями с позвоночником. Сокращение мышц, передающееся на позвоночник, побуждает его к волнообразному движению — по всей длине тела, или лишь в хвостовом отделе. Мускулатура рыб представлена двумя типами мышц. «Медленные» мышцы (красного цвета) используются при длинном монотонном плавании, благодаря постоянному насыщению кислородом они могут долго не утомляться. В отличие от них, «быстрые» белые мышцы способны к быстрому внезапному сокращению. Они используются при быстрых внезапных рывках, при этом могут генерировать бо́льшую, чем красные мышцы мощность, но быстро утомляются.

Головоногие

Большинство головоногих (спруты, каракатицы, кальмары) способны использовать для движения реактивную струю воды, которую они выпускают из мантийной полости через воронку. Насыщенная кислородом вода поступает в мантийную полость через жабры и выводится из организма мускульными сокращениями мантийной полости по завершении дыхательного цикла.

Тем не менее подобный способ передвижения требует гораздо бо́льших затрат энергии, чем тот, который используют рыбы (у них основным источником движущей силы являются волнообразные движения хвостового плавника). Сравнительная эффективность реактивного способа передвижения ещё более снижается с повышением массы животного. В ходе борьбы между головоногими и рыбами за источники пищи, в которой выживал наиболее быстрый, реактивный способ передвижения постепенно стал играть второстепенную роль (источника мгновенного ускорения или остановки при нападении на добычу или, наоборот, при необходимости скрыться от более крупного хищника), в то время как для поддержания постоянной скорости движения используются плавники и щупальца.

Использование реактивного способа ускорения делает головоногих самыми быстрыми водными беспозвоночными, причём они способны обгонять большинство рыб.

Земноводные

Млекопитающие

Многие млекопитающие, проводящие большую часть жизни в воде, прекрасно плавают и ныряют в поисках пищи в толще воды и на дне. Для многих из них характерно наличие плавательных перепонок между пальцами ног, густой мех, высокое расположение на голове глаз, ушей и ноздрей. Рулём при плавании и нырянии в воде обычно служит длинный хвост.

Полуводный образ жизни ведут такие насекомоядные, как, например, водяные землеройки (куторы), выхухоли, среди грызунов — южноамериканские капибары, нутрии, североамериканская ондатра, водяные крысы. Из грызунов лучшими пловцами считаются бобры. Они способны задерживать дыхание на 4—5 минут, проплывая при этом под водой 750 метров.

Из хищных млекопитающих, ведущих полуводный образ жизни, наиболее распространена выдра. Выдры живут в реках, озёрах и морях и водятся почти во всех частях света, за исключением Австралии и крайнего севера. Выдры вообще редко и ненадолго выходят из воды. Они великолепно плавают и ныряют и могут довольно долго оставаться под водой. Выдры хорошо приспособлены к водному образу жизни — их маленькие уши почти спрятаны в шерсти, ушные отверстия закрываются клапаном, пальцы до самых когтей соединены перепонками, череп выдры сильно уплощён и расширен в задней части, всё туловище покрыто густым коротким мехом. Как пишет А. Брэм, строение выдры «даёт ей возможность удивительно ловко плавать и нырять. У неё широкое вытянутое тело с короткими ногами, превращёнными почти в ласты, сильный хвост, служащий рулём, и гладкий мех… В светлой и прозрачной воде горных озёр можно видеть, как выдра гоняется за рыбой, то поднимаясь вверх, то уходя вглубь. Всё это она проделывает легко, без всякого напряжения, как бы играя. Место, где плавает выдра, нетрудно найти: когда она плывёт под водой, то на поверхности появляется масса воздушных пузырьков. Если бы выдре не нужно было выплывать на поверхность, чтобы подышать, то никакая рыба не могла бы спастись от её преследования. Зимою выдра охотится подо льдом, лазая в проруби и полыньи».

Очень выносливыми пловцами являются белые медведи, обитающие на плавучих льдах Северного Ледовитого океана. Они редко выходят на сушу и почти никогда не удаляются от воды. В воде белые медведи способны плавать часами, проплывая по 5 км/час. Их часто можно встретить в открытом море, вдали от берега и льдов. Эти звери прекрасно ныряют и умеют ловить рыбу. Замечая вдалеке лежащего на льдине тюленя, медведь бесшумно погружается в воду и подплывает к своей добыче против ветра. Тюлени обычно лежат вблизи отверстий или расщелин во льду, куда уходят при опасности. Медведь пользуется этим — он ныряет под лёд и снизу находит вход в тюленье убежище.

Хорошо приспособлены к жизни в воде ластоногие (моржи, ушастые тюлени и настоящие тюлени) — ближайшие родственники хищных млекопитающих. Их ноги — короткие и широкие ласты — похожи на плавники рыб. Пальцы ступней соединены между собой плавательной перепонкой. У некоторых ластоногих пальцы совершенно неподвижны, и границы их неразличимы при внешнем осмотре. Часть ластоногих при нахождении на суше переступает задними ластами, тогда как большинство видов их просто волочит. Попадая в воду, ластоногие движутся с чрезвычайной ловкостью, как рыбы — на боку, на брюхе и на спине, и даже задом вперёд, великолепно ныряют и делают всевозможные развороты. Вот, например, как описывает поведение сивучей натуралист Финч, наблюдавший за ними на скалистом побережье Тихого океана недалеко от Сан-Франциско: «Они часто соскальзывают в море прямо с вершины скалы и, как дельфины, начинают играть среди волн. Они выпрыгивают из воды, опрокидываются навзничь, ныряют, гоняются и нападают друг на друга, затевая возню…» А. Брэм пишет, что тюлени плавают со скоростью хищной рыбы, быстро повёртываясь назад и в стороны, при этом могут по полчаса стоять в воде неподвижно на одном месте. Передними ластами тюлени работают, как рыба плавниками. Задние ласты они то сдвигают вместе, то отбрасывают в стороны, подвигаясь вперёд. Задним ластам помогают боковые изгибы мускулистой задней части тела. На коротких участках тюлени могут при необходимости развивать скорость до 24 км/ч. Тюлени прекрасно ныряют; чемпионом по глубине и продолжительности погружений является тюлень Уэдделла, который достигает глубины 600 м, оставаясь под водой более часа. Брэм также рассказывает: «Тюлени, бывшие в неволе на моём попечении, обыкновенно не оставались под водой более пяти-шести минут, и то лишь в том случае, если спали. Тюлени действительно спят под водой, но не глубоких местах. Сделав несколько ударов ластами, они поднимаются на поверхность воды, не открывая глаз, набирают воздух в лёгкие и опять опускаются на дно. Через пять-шесть минут они снова поднимаются, выдыхают испорченный воздух и вдыхают запас свежего. Так они спят подолгу в воде, подымаясь и опускаясь, по-видимому, автоматически. Могут они спать и лёжа на поверхности воды».

Если ластоногие хотя бы около трети своей жизни проводят на суше, то китообразные совсем не способны передвигаться по земле, не могут покидать воду. К отряду китообразных принадлежат самые крупные из сохранившихся на земле животных. По внешнему виду они похожи на гигантских рыб и так же, как рыбы, легко и быстро они плавают в воде. Наименьшее сопротивление воды при плавании китообразным обеспечивает обтекаемое тело торпедовидной или каплевидной формы. Этому же способствуют исчезновение волосяного покрова и ушных раковин. Кожа китообразных отличается большой упругостью, эластичностью и несмачиваемостью, что уменьшает трение при быстром плавании. Голова обычно массивная; заканчивается тупо, заострена или вытянута в «клюв» (рострум). Голова почти без видимого шейного перехвата переходит в туловище, которое постепенно сужается в хвостовой стебель. Передние конечности превратились в плоские и жёсткие грудные плавники (ласты), которые служат в основном «рулями глубины», а также обеспечивают повороты и торможение. Кистевые части ласт внешне не расчленены, а иногда и сращены внутри. Свободные задние конечности атрофировались. Хвостовая часть тела латерально уплощена; она очень гибкая и мускулистая, служит основным локомоторным органом. На её конце имеются парные, горизонтальные хвостовые лопасти. Хвостовой плавник кита, расположенный плашмя, а не ребром, как у рыб, способен совершать вращательные движения наподобие корабельного винта. Кроме того, у большинства видов на спине находится непарный спинной плавник, который служит своеобразным стабилизатором при плавании. Хвостовые и спинной плавник относятся к кожным образованиям и лишены скелета; внутри них находится хрящевая ткань. Грудные, спинной и особенно хвостовой плавники обладают переменной упругостью, которая обеспечивается особыми кровеносными сосудами. Упругость плавников зависит от скорости плавания.

Особой подвижностью и склонностью к играм в водной стихии отличаются от других своих сородичей дельфины. Стада дельфинов приближаются к морским кораблям, кружатся около них, непрерывно ныряют и возвращаются на поверхность. Вот как это описывает натуралист Пехуэль-Леше: «Весёлые животные плывут длинной и относительно узкой вереницей, легко прорезывая волны. Они спешат, словно вперегонки, и успевают при этом ещё делать резвые прыжки. Блестящие тела их время от времени описывают в воздухе дугу, падают в воду и снова взлетают над нею. Самые ловкие кувыркаются в воздухе, очень забавно махая при этом хвостом. Другие ложатся на бок или на спину. Наконец, третьи прыгают совершенно вертикально, поднимаясь из воды несколько раз подряд, и словно танцуют, опираясь на свой сильный хвост».

В отличие от дельфинов, собирающихся в многочисленные стаи, косатки держатся небольшими группами, от четырёх до десяти штук. Ещё раз обратимся к описанию Пехуэль-Леше: «Когда видишь, как эти разбойники плывут по волнующемуся морю и, грациозно двигаясь по воде, то высоко поднимаются на гребни волн, то низко опускаются между ними, невольно вспоминаешь красивый полёт ласточек. Это сравнение ещё больше подтверждается одинаковым расположением цветов у тех и других:спина чёрная, низ белый. Косатки — самые красивые из китообразных. Они очень долго остаются под водой и затем около пяти минут держатся на поверхности воды, выпуская от трёх до десяти раз короткие и мало заметные фонтаны».

Кашалоты в быстроте движений мало уступают другим китообразным - даже в спокойном плавании они проходят от 5 до 10 км в час. При спокойном плавании кашалот движется под водой бесшумно, но когда спешит, то так сильно работает хвостом, что голова его то высоко поднимается над водой, то глубоко опускается вниз. Нередко кашалот становится в воде отвесно, высоко выставляя свою голову или хвостовой плавник. Иногда он с большой силой выскакивает из воды по два-три раза подряд, после чего надолго уходит в глубину.

Третьим крупным таксоном водных млекопитающих, наряду с китообразными и ластоногими, являются сирены. Как и китообразные, они вообще не могут передвигаться по суше. Их передние конечности превратились в плавники, а задние в ходе эволюции полностью исчезли. Спинного плавника, как у некоторых видов китов, у сирен нет. Хвост преобразился в плоский задний плавник.

Человек не имеет врождённой способности к плаванию; для передвижения в воде люди используют более широкий диапазон движений, чем другие неводные животные. Напротив, многие обезьяны могут естественно плавать, и некоторые, такие как обезьяна носач, Crab-eating Macaque, и Макак-резус плавают регулярно.

Некоторые породы собак плавают. Umbra, собака (чёрный лабрадор) поставившая мировой рекорд, проплыла 4 мили (6.4 км) за 73 минуты. Хотя большинство кошек ненавидит воду, взрослые кошки — хорошие пловцы. Кошка-рыболов — одна из разновидностей дикой кошки, которая адаптировалась к водному или полуводному образу жизни. Тигры и некоторые ягуары — единственные, способные войти в воду с готовностью, хотя наблюдались случаи плавания и других больших кошек, включая львов. Некоторые виды домашних кошек, такие как Turkish Van, тоже плавают.

Лошади, лоси и вапити — очень сильные пловцы, и могут совершать водные путешествия на большие расстояния. Слоны тоже способны плавать, даже в глубоких водах. Свидетели подтверждают, что верблюды, включая одногорбых и двугорбых верблюдов, могут плавать, несмотря на то, что в их естественных средах обитания мало глубоководных мест.

Пресмыкающиеся

Полуводный образ жизни ведут все современные крокодилы. Их тело адаптировано к обитанию в водной среде: голова плоская, с длинным рылом; туловище приплюснутое; хвост мощный, сжатый с боков; ноги довольно короткие. Пальцы на конечностях соединены перепонкой. Глаза расположены на верхней части головы, так что животное может выглядывать из воды, выставляя наружу только ноздри и глаза; ноздри и ушные отверстия под водой закрываются подвижными клапанами. В воде крокодилы движутся с помощью хвоста.

Большинство современных черепах ведёт полуводный образ жизни, они населяют реки, озёра, болота, опреснённые заливы. Морские черепахи, исключая период размножения, живут в океане. У пресноводных видов конечности более подвижные, их пальцы соединяются плавательными перепонками. У морских черепах ноги преобразованы в ласты.

Многие разновидности змей являются водными и проживают всю жизнь в воде, но все наземные змеи — также превосходные пловцы. Большие взрослые анаконды ведут водный образ жизни и испытывают трудности, оказываясь на суше.

Водоплавающие птицы

Водный образ жизни ведут все представители пяти отрядов птиц (гусеобразные, гагарообразные, поганкообразные, пеликанообразные, пингвинообразные, а также некоторые журавлеобразные и ржанкообразные, например чайки и крачки ). Сходный образ жизни привёл у многих из них к формированию сходных черт. Прежде всего это наличие кожной перепонки между пальцами, весьма плотного оперения и развитой копчиковой железы, секрет которой используется для ухода за перьями и придания им водоотталкивающих свойств.

Плавание птиц под водой может выполняться при помощи крыльев (у пингвинов, чистиковых, ныряющих буревестников (Pelecanoididae)) или лап (у баклановых, поганок, гагарообразных и некоторых питающихся рыбой уток). Как правило, птицы, использующие крылья, движутся быстрее. Использование крыльев или лап при движении под водой приводит к ухудшению других функций: так, например, гагарообразные и поганки по земле передвигаются с трудом, пингвины не умеют летать, а чистиковые хоть и летают, но делают это маломанёвренно и неуклюже.

Человек

Плавание известно человеку с незапамятных времён. Первое письменное упоминание относится к 2000 году до н. э. Самыми ранними источниками, в которых упоминалось плавание, считают Эпос о Гильгамеше, Илиаду, Одиссею, Библию (Ezekiel 47:5, Acts 27:42, Isaiah 25:11), Беовульф и др.

Рисунки на археологических находках свидетельствуют, что люди в Древнем Египте, Ассирии, Финикии и во многих других странах умели плавать за несколько тысячелетий до нашей эры, и известные им способы плавания напоминали современные кроль и брасс. В то время плавание носило чисто прикладной характер — при рыбной ловле, охоте за водоплавающей дичью, подводном промысле, в военном деле. В Древней Греции плавание стало использоваться как важное средство физического воспитания.

В 1538 немецкий профессор Николас Винман (нем. Nikolaus Wynmann) написал первую книгу о плавании — «Пловец, или Диалог об Искусстве Плавания» (Der Schwimmer oder ein Zwiegespräch über die Schwimmkunst), в которой он впервые проанализировал технику стиля брасс.

Человеку, в отличие от многих животных, не дано от природы умение плавать. Человек, однако, научился этому самостоятельно - возможно, наблюдая за животными, обладающими врождённой способностью к плаванию. Человек может держаться на поверхности, например, имитируя плавание собаки; этот способ плавания так и называется — «по-собачьи». Однако таким образом невозможно передвигаться с большой скоростью.

Самым древним стилем спортивного плавания считают брасс, или «плавание по-лягушачьи». Очень похожий стиль изображён в египетской «Пещере Пловцов», наскальная живопись которой относится к 9 тыс. до н. э.

Гораздо позже появились другие стили спортивного плавания:

• овер-арм (англ. overarm stroke) — усовершенствованный англичанами в середине XIX века народный способ плавания на боку (англ. sidestroke);
• треджен-стиль (англ. Trudgen; первоначальное название — double overarm stroke) — стиль плавания, который впервые продемонстрировал в 1873 году англичанин Джон Артур Треджен (англ. John Arthur Trudgen, 1852—1902);
• кроль - впервые продемонстрирован австралийцем Ричмондом Кэвиллом (англ. Richmond Cavill, 1884—1938);
• плавание на спине (кроль на спине);
• баттерфляй (разработан в XX веке).

См. также

• Конвергентная эволюция

Отрывок, характеризующий Плавание (способ передвижения)

– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.