Полуектов, Яков Леонтьевич

Яков Леонтьевич Полуектов
Род деятельности:	дворянин московский судостроитель
Дата рождения:	около 1630
Гражданство:	Русское царство Русское царство
Дата смерти:	после 1679
Отец:	Леонтий Яковлевич Полуектов

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Яков Леонтьевич Полуектов (около 1630 — после 1679) — дворянин московский, один из первых организаторов судостроения в России, главный распорядитель верфи при постройке судов в Дединово Коломенского уезда, строитель первого русского военного парусного корабля «Орёл».

Биография

Яков Леонтьевич Полуектов происходил из древнего дворянского рода Полуектовых (Полуехтовых). Его отец Леонтий Яковлевич Полуектов в 1632—1635 годах был вторым дьяком при воеводе князе Андрее Андреевиче Голицыне в Тобольске и в 1637—1638 годах при воеводе боярине Иване Васильевиче Морозове в Казани (умер в 1642 году).

20 июня 1658 года Яков Полуектов в чине жильца московского участвовал во встрече царя Кахетии Теймураза I, который прибыл в Москву просить о военной поддержке против Персии. 6 июля 1658 года при царском столе Алексея Михайловича в честь царя Теймураза находился в «терликах бархатных черевчатых». С 1662 года упоминается в боярских книгах, уже как дворянин московский. В феврале — марте 1663 года состоял приставом (сопровождающим) у купчины «Шаха Индейского».

У корабельных дел

19 июня 1667 года Яков Полуектов был назначен распорядителем постройки первого российского корабля «Орёл» и других судов — яхты, двух шняк и бота, предназначенных для торговли и её охраны на Каспийском море. Строились суда на берегу Оки в дворцовом селе Дединове Коломенского уезда. Наблюдающим за постройкой судов был назначен боярин Афанасий Ордин-Нащокин — шеф приказа Новгородской Чети, вместе с помощниками думными дьяками Дохтуровым, Голосовым и Юрьевым.

Указали мы, Великий Государь, для посылок из Астрахани на Хвалынское море делать корабли в Коломенском уезде, в нашем, Великого Государя, дворецком селе Дединове иноземцам полковнику Корнелиусу фон Буковену да корабельным мастерам Ламберту Гельту с товарищи. А у того корабельного дела быть Якову Полуектову да подьячему Степану Петрову.

— Указ Алексея Михайловича Никите Кутузову — Коломенскому о воеводе от 19 июня 1667 г.

Корабль был заложен 14 ноября 1667 года. Руководил постройкой голландец полковник Корнелиус фон Буковен и его помощники подполковник Старк и корабельщик Гельт. Яков Полуектов вместе с подьячим мытной избы Степаном Петровым организовывал работы на верфи и руководил плотниками и кузнецами.

15 мая 1668 года Я. Л. Полуектов докладывал Великому Государю:

И у меня, холопа твоего, корабль и яхту делают; а у корабля, Государь, дно и стороны основаны, и кривые деревья все прибиты <…> Корабль опущен и доделывается на воде, а яхта и шлюпка поспеют в скором времени.

В мае 1668 года корабль «Орёл» был готов к спуску на воду, но ещё не был оснащён из-за того, что епископ Коломенский Мисаил не организовал доставку снастей и канатных мастеров. Полуектов и епископ начали писать друг на друга доносы, что практически вызвало остановку строительных работ. Правительство повелевало ускорить работы, однако «Орлу» пришлось зазимовать в Дединове. Орёл являлся первым русским парусным кораблём западноевропейского типа и представлял собой разновидность голландского пинаса. По одной из версий на корабле был поднят триколор, первый в истории России флаг военного корабля. 25 апреля 1669 года корабль по государеву указу был назван «Орлом», изображение орла как государственного герба России было нашито на корабельные флаги. Строительство корабля обошлось казне в 2221 рубль. Командиром корабля был назначен голландец Давид Бутлер, все матросы экипажа корабля были иностранцами. 12 мая 1669 года, после окончательного осмотра специалистами корабельного дела, и его приёмки от Полуектова, корабль вышел из Дединова в Нижний Новгород, где на него установили артиллерию, а 13 июня из Нижнего корабль отравился в Астрахань. Это было единственное плавание корабля. Длительное время считалось, что вскоре после захвата Астрахани в 1670 году, корабль сожгли восставшие казаки Степана Разина. Но найденные документы Астраханского воеводства, датированные 1678 годом, свидетельствуют о том, что восставшие только загнали корабль вместе с другими судами дединовской постройки в протоку Кутум. По мнению русского военного историка А. В. Висковатова, корабль «Орел» был оставлен на мели капитаном Бутлером, который потом бежал на одной из шлюпок в Персию. Корабль и малые суда простояли в протоке много лет и пришли в ветхость.

В 1672 году Яков Полуектов под Лебедянью близ Воронежа заложил 30 морских и 30 «чернопроточных» стругов «для промыслу над турецкими и крымскими берегами». Под предводительством военачальника Григория Косагова эта флотилия в 1674 году сумела обойти турецкую крепость Азов и вышла в Азовское море.

За постройку корабля и других судов Яков Полуектов получил в награду богатые имения. Ему и его семейству принадлежали две усадьбы — в сельце Назариха в приходе села Липки и в сельце Ромашево в приходе Успенского погоста, которые после создания Владимирской губернии вошли в состав Вязниковского уезда. Яков был бездетным, и имения унаследовали его племянники — дети родного брата — дипломата Ивана Полуэктова.

Как московский дворянин Полуектов упоминается в Боярских книгах 1676 и 1679 годов. Дальнейшая судьба Якова Леонтьевича Полуектова неизвестна.

Ссылки

• [dlib.rsl.ru/viewer/01002921692#?page=454 Полуектов Яков Леонтьевич] // Русский биографический словарь / Изд. Русское историческое общество: под ред. Б. Л. Модзалевского. — Петроград: тип. И. Н. Скороходова, 1910. — Т. 14. — С. 452. — 800 с.

Отрывок, характеризующий Полуектов, Яков Леонтьевич

Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.