Польская школа кинематографа
Поделись знанием:
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Польская школа кинематографа (польск. Polska Szkoła Filmowa) — неформальное социальное и художественное объединение режиссёров и сценаристов Польши в период середины 1950-х — начала 1960-х годов.
Содержание
Художественные особенности
Творческие принципы и художественные приёмы Польской школа кинематографа находились под сильным влиянием итальянского неореализма. Основным толчком в развитии направления послужила общая либерализация взглядов в социалистическом лагере, последовавшая в начале 1950-х годов. Главной для национального кинематографа темой стал анализ места Польши во время Второй мировой войны, немецкой оккупации, Варшавского восстания, судьбы бывших солдат Армии крайова. Происходящие демократические перемены временно позволили говорить об этих событиях достаточно открыто. При этом политическая цензура в социалистическом государстве влияла на творческий процесс и этим обусловила отличие Польской школа кинематографа от совершенно открытого итальянского неореализма. Тем не менее, авторы направления первыми в Восточной Европе ярко подчёркивали национальные особенности характера и открыто выступали против навязанных стандартов социалистического реализма. При этом существовали две основные тенденции развития движения: молодые режиссёры, как Анджей Вайда[1], исследовал героику польского народа (что по-разному оценивалось в различные исторические периоды)[2][3], а другая группа (наиболее заметными из которых Анджей Мунк[4]) анализировали польский характер через иронию, юмор и развенчание национальных мифов. Среди не менее ярких режиссёров Польской школы кинематографа нужно назвать Ежи Кавалеро́вича, Войцеха Ежи Хаса, Тадеуша Конвицкого.
Кинематографисты и фильмы
Анджей Вайда[1]
- «Поколение» (польск. «Pokolenie», 1955 год) — фильм с участием Романа Полански о молодом подполье в Варшаве;
- «Канал» (польск. «Kanał», 1956 год) — продолжение трилогии об участниках Варшавского восстания;
- «Пепел и алмаз» (польск. «Popiół i diament», 1958 год) — третья, завершающая часть трилогии.
- «Всё на продажу» (польск. «Wszystko na sprzedaż», 1968 год) — фильм о польском кинематографе;
- «Человек из мрамора» (польск. «Człowiek z marmuru», 1977 год) фильм о строителе в послевоенной Польше.
- «Человек из железа» (польск. «Człowiek z żelaza», 1981 год) — о польском профсоюзном движении и забастовке на Гданьской судоверфи.
Анджей Мунк
- «Человек на рельсах» (польск. «Człowiek na torze», 1956 год) — о путево́м рабочем, уволенном по обвинению в саботаже;
- «Эроика» (Героика, польск. «Eroica», 1958 год) — две новеллы, балансирующие на грани трагедии и комедии, о гранях проявления героизма;
- «Косоглазое счастье» (польск. «Zezowate szczęście», 1960 год), в советском прокате «Шесть превращений Яна Пищика» — история незадачливого героя, который по недоразумению оказался в исправительном заведении и только там почувствовал себя на своём месте.
Ежи Кавалеро́вич
- «Настоящий конец большой войны» (польск. «Prawdziwy koniec wielkiej wojny», в прокате СССР — «Этого забыть нельзя», 1957 год) — о повторной встрече мужа и жены, которые на долгие годы были разлучены войной и заключением в концентрационном лагере. Груз прошлого, препятствующий созданию будущего, затяжной психологический конфликт и эмоциональные травмы, вызванные войной — эти темы фильма оказали значительное влияние на картины польского кинематографа этого периода.
- «Загадочный пассажир» (название в оригинале — «Поезд», польск. «Pociąg», известен также как «Night Train» или «Baltic Express»[5], 1959 год) — психологическая драма с детективным сюжетом. Фильм является «напряжённым, убедительным, проницательным портретом толпы, её поведения, эмоциональных потребностей, (подверженности) истерии».[6]
- «Мать Иоанна от ангелов» (польск. «Matka Joanna od Aniołów», 1961 год) — историко-психологическая драма. Фильм «Мать Иоанна от ангелов» служит «провокационным и навязчивым отображением вечной духовной борьбы человека с неопределимой природой греха и телесного существования».[7]
Войцех Ежи Хас
- «Петля» (польск. «Pętla», 1957 год) — драма человека, страдающего алкоголизмом.
- «Как быть любимой» (польск. «Jak być kochaną», 1963 год) — история театральной актрисы в оккупированной и послевоенной Польше.
Напишите отзыв о статье "Польская школа кинематографа"
Ссылки
- [www.polskaszkolafilmowa.pl/en/ Сайт к 50-летию Польской школы кинематографа] (англ.)
Примечания
- ↑ 1 2 Черненко М. М.. [chernenko.org/016.shtml Анджей Вайда] М., Искусство, 1965, LCCN 66049171
- ↑ [www.wajda.pl/en/filmy/film12.html Криштоф Метрак, «Всё на продажу» // «Фильм» (9 февраля 1969 года).]
- ↑ [www.inosmi.ru/translation/239888.html «Золотая рыбка по имени Вайда» // «Le Monde diplomatique» (28 февраля 2008 года).]
- ↑ [www2.polskieradio.pl/zagranica/ru/news/artykul59436.html «Анджей Мунк известный и неизвестный» // Польское радио (29 сентября 2007 года).]
- ↑ [www.imdb.com/title/tt0053176/releaseinfo#akas Страница фильма на IMDb]
- ↑ [www.filmref.com/directors/dirpages/kawalerowicz.html Рецензия на фильм «Загадочный пассажир» на Strictly Film School]
- ↑ [www.filmref.com/directors/dirpages/kawalerowicz.html Рецензия на фильм «Мать Иоанна от ангелов» на Strictly Film School]
Отрывок, характеризующий Польская школа кинематографа
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
