Ромадин, Николай Михайлович

Ромадин Николай Михайлович
Дата рождения:	6 (19) мая 1903(1903-05-19)
Место рождения:	Самара, Российская империя
Дата смерти:	10 апреля 1987(1987-04-10) (83 года)
Место смерти:	Москва, СССР
Гражданство:	СССР СССР
Жанр:	пейзаж
Учёба:	ВХУТЕМАС
Стиль:	социалистический реализм
Награды:
Звания:
Премии:	Государственная премия РСФСР имени И. Е. Репина (1970)

Николай Михайлович Рома́дин (1903—1987) — советский живописец, мастер пейзажа, педагог.

Академик АХ СССР (1967; член корреспондент 1953). Народный художник СССР (1971). Лауреат Ленинской премии (1980), Сталинской премии второй степени (1946) и Государственной премии РСФСР имени И. Е. Репина (1970).

Биография

Николай Михайлович Ромадин родился 6 (19) мая 1903 года в Самаре в семье железнодорожного служащего. В 1922 году он поступил в Самарский художественный техникум, а с 1923 года начал учиться в Москве в ВХУТЕМАСе. За свою творческую жизнь написал множество пейзажей, в основном средней полосы России. Многие его картины находятся в коллекциях крупнейших музеев России, в частности, в ГТГ.

Н. М. Ромадин умер 10 апреля 1987 года. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.

Работы

• «Дзержинский в тюрьме», 1932
• «Волга — русская река» (Село Хмелевка, 1944)
• «Последний луч» 1945
• «Берендеев лес» 1963
• «Затопленный лес» 1970
• «Детство Есенина» 1959
• «Сон Андерсена» 1969
• «Красный интерьер» 1958
• «Вербы в половодье» 1967
• «Незамерзающая речка» 1969 — Государственная Третьяковская галерея
• «Первое цветение» 1956
• «Сортавальский лес»
• «Керженец» 1946
• «Село Хмелёвка»

Награды и премии

• народный художник СССР (1971)
• Сталинская премия второй степени (1946) — за серию пейзажей «Волга — русская река»
• Ленинская премия (1980) — за цикл пейзажей «Подмосковная зима», «Кудинское озеро», «Берендеев лес», «Весна на Северном Кавказе», «Есенинская Русь», «Лесная деревня», «Гроза. От дождя»
• Государственная премия РСФСР имени И. Е. Репина (1970) — за картины «У сельсовета», «Есенинский вечер», «У лесного кургана», «Золотая речка»
• орден Ленина
• орден Трудового Красного Знамени
• медали

Отрывок, характеризующий Ромадин, Николай Михайлович

Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“