Сиринга
Сири́нга (др.-греч. σῦριγξ) — древнегреческий музыкальный инструмент, род продольной флейты. Термин впервые встречается в «Илиаде» Гомера (X,13). Различались одноствольная сиринга (σῦριγξ μονοκάλαμος) и многоствольная сиринга (σῦριγξ πολυκάλαμος); за последней позднее закрепилось название флейты Пана. Русские переводчики традиционно передают σῦριγξ несколько невнятным словом «свирель»[1]. Греческое слово послужило анатомическим наименованием голосового органа птиц (см. сиринкс); от него же произошло название шприца в некоторых языках (англ. syringe, исп. jeringa, фр. seringue, и др.).
Этос инструмента
В то время как авлос занимал традиционно высокое место в греческой культуре, сиринга оставалась простым пасторальным инструментом, символом идиллии и безмятежной радости. Платон в «Государстве» (III.10), призывая исключить все сложные музыкальные инструменты из города, считал полезными только лиру и кифару, «а в полях у пастухов пусть будет сиринга». Типичный поэтический образ сиринги дал Еврипид в «Альцесте» («Алкесте», 568—577):
— перевод Владислава Некляева (Вланеса)
Мифы о сиринге
Сиринга была наядой из нонакринских гамадриад, известной своим целомудрием. Дочь Ладона, речного бога из Аркадии[2]. Спутница Артемиды. В неё влюбился Пан и преследовал её. Спасаясь от Пана, Сиринга превратилась в болотный тростник[3]. Из тростника Пан сделал себе многоствольную сирингу[4], отсюда пошла традиция называть такую сирингу флейтой Пана.
Гомеровский гимн «К Гермесу» (511-12) и некоторые другие авторы описывают сирингу как изобретение Гермеса. Афиней в «Пире мудрецов» (4.82) говорит, что [многоствольную] сирингу и авлос изобрёл Марсий в Келенах, где до этого играли на одноствольной сиринге.
Сюжет мифа обыгрывают К.Дебюсси в пьесе «Сиринга» для флейты соло (1913), К.Нильсен в симфонической поэме «Пан и Сиринга» (1918) и другие композиторы.
Напишите отзыв о статье "Сиринга"
Примечания
- ↑ Например, в переводе «Поэтики» Аристотеля В.Аппельрота: «…только гармонией и ритмом пользуются авлетика и кифаристика и другие музыкальные искусства, относящиеся <к этому же роду>, например, искусство игры на свирели»(ἡ <τέχνη> τῶν συρίγγων). Так же в переводах данного места у Н.Новосадского и М.Гаспарова.
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т.3. С.348
- ↑ Овидий. Метаморфозы I 690—702
- ↑ Первый Ватиканский мифограф II 25, 6.
Литература
- Greek Musical Writings. Volume I: The Musician and his Art, edited by Andrew Barker. Cambridge, 1984, pp.90-92.
- Thomas J. Mathiesen. Apollo’s Lyre. Greek Music and Music Theory in Antiquity and the Middle Ages. Lincoln & London, 1999, pp.222-225.
Отрывок, характеризующий Сиринга
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
