Список картин Ивана Константиновича Айвазовского
Поделись знанием:
К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.
«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.
В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
 |
Эту страницу предлагается переименовать в Список картин Ивана Айвазовского. Пояснение причин и обсуждение — на странице Википедия:К переименованию/17 мая 2016.
Возможно, её текущее название не соответствует нормам современного русского языка и/или правилам именования статей Википедии. Не снимайте пометку о выставлении на переименование до окончания обсуждения. Переименовать в предложенное название, снять этот шаблон |
Ниже перечислены картины русского живописца Ивана Константиновича Айвазовского.[1][2][3][4][5][6]
| Картина | Название | Год создания | Техника | Размеры (см) | Галерея |
|---|---|---|---|---|---|
 |
Баржи у морского берега | до 1834 | Холст, масло | 37,5 x 50,6 | Екатеринбургский музей изобразительных искусств |
 |
Предательство Иуды | 1834 | Бумага серая, итальянский карандаш, белила | 41 х 56 | Государственный Русский музей |
 |
Вид на взморье в окрестностях Петербурга | 1835 | масло, холст | 133,6 х 107,3 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Большой рейд в Кронштадте | 1836 | Холст, масло | 71,5 x 93 | Государственный Русский музей |
 |
Берег моря ночью. У маяка | 1837 | Холст, масло | 56 x 81 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Вид на Большой Каскад и Большой Петергофский дворец | 1837 | Холст, масло | - | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Ветряная мельница на берегу моря | 1837 | Холст, масло | 67 x 96 | Государственный Русский музей |
 |
Фрегат под парусом | 1838 | Холст, масло | 57 x 82 | Центральный военно-морской музей |
 |
Фрегат на море | 1838 | Холст, масло | 42,7 x 77,9 | Луганский художественный музей |
 |
Ялта | 1838 | Холст, масло | 47 x 66 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Портрет вице-адмирала М. П. Лазарева | 1839 | Холст, масло | 47 x 39 | Центральный военно-морской музей |
 |
Лунная ночь в Крыму. Гурзуф | 1839 | Холст, масло | 101 x 136,5 | Сумской областной художественный музей имени Н. Х. Онацкого |
 |
Керчь | 1839 | Холст, масло | - | Оренбургский областной музей изобразительных искусств |
 |
Старая Феодосия | 1839 | Холст, масло | 46,5 x 56 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Десант Н. Н. Раевского в Субаши | 1839 | Холст, масло | 66 x 97 | Самарский художественный музей |
 |
Неаполитанский залив в лунную ночь. Везувий | начало 1840-х |
Холст, масло | 26,8 х 20 | Государственный Русский музей |
 |
Одесса | 1840 | Холст, масло | 52 х 52 | Государственный музей им. А. С. Пушкина |
 |
Кронштадтский рейд | 1840 | Холст, масло | 124 х 199 | Центральный военно-морской музей |
 |
Морской берег | 1840 | Холст, масло | 42,8 х 61,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Морской пролив с маяком | 1841 | Холст, масло | 48,5 х 60 | Государственный Русский музей |
 |
Побережье Амальфи | 1841 | Холст, масло | 71 х 105 | Государственный Русский музей |
 |
Лунная ночь на Капри | 1841 | Холст, масло | 26 х 38,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Вид на венецианскую лагуну | 1841 | Холст, масло | 76 х 118 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Неаполитанский залив | 1841 | Холст, масло | 73 х 108 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Сотворение мира. Хаос | 1841 | Холст, масло | 106 х 75 | Монастырь Санта-Ладзаро дельи Армени |
 |
Встреча рыбаков на берегу Неаполитанского залива | 1842 | Холст, масло | 58 х 85 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Неаполитанский маяк | 1842 | Холст, масло | 87 х 69 | Монастырь Санта-Ладзаро дельи Армени |
 |
Венеция | 1842 | Холст, масло | 116,5 х 188 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Неаполитанский залив в лунную ночь | 1842 | Холст, масло | 92 х 141 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Сорренто. Морской вид | 1842 | Бумага, карандаш | 29 х 45 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
В гавани | 1842 | Картон, акварель | 35,2 х 54 | Николаевский художественный музей |
 |
Берег моря. Штиль | 1843 | Холст, масло | 114 х 187 | Государственный Русский музей |
 |
Свеаборг | 1844 | Холст, масло | 115 х 188 | Государственный Русский музей |
 |
Ревель | 1844 | Холст, масло | 118 х 188 | Центральный военно-морской музей |
 |
Кронштадт. Форт «Император Александр I» | 1844 | Холст, масло | 120 х 185 | Центральный военно-морской музей |
 |
Бурное море | 1844 | Бумага, тушь, карандаш | 23 х 36 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Спасающиеся от кораблекрушения | 1844 | Холст, масло | 57 х 85 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Мхитаристы на острове св. Лазаря. Венеция | 1843 | Холст, масло | 58 х 100 | Музей М. Сарьяна |
 |
Неаполитанский залив утром | 1843 | Холст, масло | 67 х 100 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Венецианская лагуна. Вид на остров Сан-Джорджио | 1844 | Дерево, масло | 22,5 х 34,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Кораблекрушение | 1843 | Холст, масло | 116 х 189 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Венеция | 1844 | Холст, масло | - | Тверская областная картинная галерея |
 |
Вид на скалистый берег со стороны моря | 1845 | Бумага, сепия, графитный карандаш | 19,5 х 30,4 | Государственный Русский музей |
 |
Генуэзская башня | 1845 | Бумага, сепия | 19,5 х 30,2 | Государственный Русский музей |
 |
Бухта Золотой Рог. Турция | 1845 | Холст, масло | 51 х 76 | Чувашский государственный художественный музей |
 |
Морской вид с часовней на берегу | 1845 | Холст, масло | 58 х 88 | Одесский художественный музей |
 |
Неаполитанский залив | 1845 | Холст, масло | 57 х 81 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Старая Феодосия | 1845 | Холст, масло | 60 х 96 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Восточная сцена (Кофейня в мечети Ортакей в Константинополе) |
1845 | Холст, масло | 45,5 х 37 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Вид Одессы в лунную ночь | 1846 | Холст, масло | 122 х 190 | Государственный Русский музей |
 |
Вид Константинополя при вечернем освещении | 1846 | Холст, масло | 120 х 189,5 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Восточная сцена (В лодке) Поездка на лодке по Кумкапи в Константинополе |
1846 | Холст, масло | 45,5 х 37 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Вид Константинополя при лунном освещении | 1846 | Холст, масло | 124 х 192,5 | Государственный Русский музей |
 |
Пётр I при Красной горке | 1846 | Холст, масло | 223 х 335 | Государственный Русский музей |
 |
Русская эскадра на севастопольском рейде | 1846 | Холст, масло | 121 х 191 | Государственный Русский музей |
 |
Морское сражение при Ревеле 2 мая 1790 года | 1846 | Холст, масло | 222 х 335 | Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского |
 |
Морское сражение при Наварине 2 октября 1827 года | 1846 | Холст, масло | 222 х 334 | Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского |
 |
Морское сражение при Выборге 29 июня 1790 года | 1846 | Холст, масло | 222 х 335 | Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского |
 |
Петербургская биржа | 1847 | Холст, масло | 81 х 116,5 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Портрет А. И. Казначеева | 1847 | Холст, масло | 56 х 43 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Смольный монастырь. Закат солнца | 1847 | Холст, масло | 42 х 60 | Частное собрание |
 |
Часовня на берегу моря | 1847 | Холст, масло | 42 х 60 | Тверская областная картинная галерея |
 |
Бриг «Меркурий» после победы над двумя турецкими судами встречается с русской эскадрой | 1848 | Холст, масло | 123,5 х 190 | Государственный Русский музей |
 |
Вид Леандровской башни в Константинополе | 1848 | Холст, масло | 58 х 45,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Закат на море | 1848 | Холст, масло | 36 х 43 | Латвийский национальный художественный музей |
 |
Бой в Хиосском проливе | 1848 | Холст, масло | 220 х 190 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Вечер в Крыму. Ялта | 1848 | Холст, масло | 126 х 196 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Портрет сенатора А.И. Казначеева | 1848 | Холст, масло | 116,5 х 81,5 | Государственный Русский музей |
 |
Лунная ночь | 1848 | Холст, масло | 123 х 192 | Государственный Русский музей |
 |
Чесменский бой в ночь с 25 на 26 июня 1770 года | 1848 | Холст, масло | 220 х 188 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Гурзуф ночью | 1849 | Холст, масло | 89 х 106 | Государственный музей им. А. С. Пушкина |
 |
Буря на море ночью | 1849 | Холст, масло | 121,5 х 191,5 | Музей-заповедник «Павловск» |
 |
Вид на Москву с Воробьевых гор | 1849 | Холст, масло | 40 х 51 | Государственный Русский музей |
 |
Утро на море | 1849 | Холст, масло | 40 х 51 | Музей-заповедник «Павловск» |
 |
Георгиевский монастырь. Мыс Фиолент | 1846 | Холст, масло | 122,5 х 192,5 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Лунная ночь у взморья | 1847 | Холст, масло | 64,5 х 52,5 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Морской пейзаж | 1850-е годы | Картон, карандаш, процарапка | 17,1 х 24,5 | Государственный Русский музей |
 |
Девятый вал | 1850 | Холст, масло | 221 х 332 | Государственный Русский музей |
 |
Буря на море | 1850 | Холст, масло | 82 х 117 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Гавань | 1850 | Холст, масло | 82 х 117 | Горловский художественный музей |
 |
Портрет неизвестного | 1850 | Холст, масло | 83 х 59 | Одесский художественный музей |
 |
Овцы на пастбище | 1850 | Холст, масло | 60 х 89,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Мельница на берегу моря | 1851 | Холст, масло | 50 х 57 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Ураган на море | 1850 | Холст, масло | 120 х 190 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Ураган на море | 1851 | Холст, масло | ? | Нижегородский государственный художественный музей |
 |
Буря | 1851 | Холст, масло | 112 х 183,5 | Государственный Русский музей |
 |
Суда на рейде | 1851 | Холст, масло | 71 х 89 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Море у скалистого берега | 1851 | Дерево, графитный карандаш, процарапка | 18,7 х 27,2 | Государственный Русский музей |
 |
Закат на море | 1851 | Холст, масло | 39 х 67 | Одесский художественный музей |
 |
Морской берег | 1851 | Холст, масло | 82 х 118 | Государственный Русский музей |
 |
Вид Константинополя | 1851 | Холст, масло | 35 х 55,5 | Рязанский областной художественный музей |
 |
Морской вид | 1855 | Холст, масло | 95 х 142,5 | Тверская областная картинная галерея |
 |
Сигнал бури | 1851 | Холст, масло | 81 х 117 | Тульский музей изобразительных искусств |
 |
Лунная ночь. Купальня в Феодосии | 1853 | Холст, масло | 94 х 143 | Таганрогский художественный музей |
 |
Синопский бой | 1853 | Холст, масло | 220 х 400 | Центральный военно-морской музей |
 |
Утро на берегу залива | 1853 | Холст, масло | 56 х 89 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Синопский бой 18 октября 1853 года | 1853 | Холст, масло | 220 х 331 | Центральный военно-морской музей |
 |
Море. Коктебель | 1853 | Холст, масло | 82,5 х 118 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Бурное море ночью | 1853 | Холст, масло | 82 х 117 | Частное собрание |
 |
Малага. Морской пейзаж | 1854 | Холст, масло | 44 х 53,6 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Тонущий корабль | 1854 | Папье пелле, карандаш, цветные карандаши, процарапка | 9,5 х 28,8 | Государственный Русский музей |
 |
После бури | 1854 | Холст, масло | 91 х 65 | Харьковский художественный музей |
 |
Вид Амстердама | 1854 | Холст, масло | 59,5 х 84,8 | Харьковский художественный музей |
 |
Вид Вико близ Неаполя | 1855 | Холст, масло | ? | Тверская областная картинная галерея |
 |
Овцы, загоняемые бурею в море | 1855 | Эскиз. Дерево, масло | 13 х 35,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Взятие Севастополя | 1855 | Холст, масло | 59 х 84 | Государственный музей Грузии |
 |
Итальянский пейзаж | 1855 | Холст, масло | 95 х 142,5 | Тверская областная картинная галерея |
 |
Вход в Севастопольскую бухту | 1852 | Холст, масло | 28 х 38,7 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Лунная ночь на берегу моря в Крыму | 1852 | Холст, масло | 120 х 188 | Государственный Русский музей |
 |
Крым | 1852 | Холст, масло | 58 х 89 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Рыбаки на берегу моря | 1852 | Холст, масло | 93,5 х 143 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Двадцатипушечный корабль | 1852 | Холст, масло | 95,5 х 141,5 | Государственный Русский музей |
 |
Набережная восточного города | 1852 | Холст, масло | ? | Омский музей изобразительных искусств |
 |
Феодосия. Восход солнца | 1852 | Холст, масло | 60 х 90 | Музей изобразительных искусств Республики Карелия |
 |
Восход солнца в Феодосии | 1852 | Холст, масло | 82 х 117 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Феодосия. Лунная ночь | 1852 | Холст, масло | 29 х 36 | Частное собрание |
 |
Лунная ночь на Черном море | 1855 | Холст, масло | 47 х 58 | Козьмодемьяновский художественно-исторический музей |
 |
Вид на Константинополь и бухту Золотой Рог | 1856 | Холст, масло | 125 х 195 | Частное собрание |
 |
Вид Венеции со стороны Лидо | 1855 | Холст, масло | 71 х 99,5 | Харьковский художественный музей |
 |
Морской бой | 1855 | Холст, масло | 35 х 42 | Краснодарский краевой художественный музей |
 |
Скалистый остров | 1855 | Холст, масло | 66 х 90 | Пермская государственная художественная галерея |
 |
Буря у Суниона | 1856 | Холст, масло | 59 х 83 | Национальная Пинакотека (Афины)[7] |
 |
Закат у крымских берегов | 1856 | Холст, масло | 58,5 х 83,7 | Государственный Русский музей |
 |
Вид на Аю-Даг. Крым | ? | Холст, масло | 21,6 х 28,6 | Частная коллекция |
 |
Пристань в Феодосии | 1856 | Холст, масло | 55 х 84 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Трапезунд с моря | 1856 | Холст, масло | 27,1 х 41,1 | Саратовский художественный музей имени А. Н. Радищева |
 |
Кораблекрушение у Афонской горы | 1856 | Холст, масло | 97 х 148 | Центральный военно-морской музей |
 |
Сильный ветер | 1856 | Бумага, карандаш | 23 х 33 | Частное собрание |
 |
Море перед бурей | 1856 | Холст, масло | 36 х 48 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Утро на морском берегу. Судак | 1856 | Холст, масло | 96 х 146 | Государственный Русский музей |
 |
Отара овец | 1857 | Холст, масло | 107 х 161 | Челябинская областная картинная галерея |
 |
Итальянский пейзаж. Вечер | 1857 | Холст, масло | 108 х 160 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Буря | 1857 | Холст, масло | 100 х 149 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Вид в Ореанде | 1858 | Холст, масло | 34 х 27 | Музей-заповедник «Петергоф» |
 |
Парусник у берегов Крыма в лунную ночь | 1858 | Холст, масло | 47 х 64 | Музейное объединение «Художественная культура Русского Севера» |
 |
Вид на Везувий в лунную ночь | 1858 | Холст, масло | 121 х 190 | Вологодская областная картинная галерея |
 |
Лунная ночь. Всадник | 1858 | Холст, масло | 136 х 27 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Неаполитанский залив в лунную ночь | 1858 | Холст, масло | 121 х 191 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Вид Георгиевского монастыря | 1858 | Бумага, сепия | 14 х 21,1 | Государственный Русский музей |
 |
Русский и французский фрегаты | 1858 | Холст, масло | 58 х 80 | Центральный военно-морской музей |
 |
Старый Крым. Фонтан | 1858 | Бумага, сепия | 14,3 х 22,7 | Государственный Русский музей |
 |
Гибель корабля «Лефорт». Аллегорическое изображение | 1858 | Холст, масло | 102 х 81 | Центральный военно-морской музей |
 |
Портрет бабушки художника Ашхен | 1858 | Холст, масло | 92 х 73 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Парусник | 1859 | Холст, масло | 72,5 х 58,5 | Одесский художественный музей |
 |
Башни на скале у Босфора | 1859 | Холст, масло | 107 х 161 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Гурзуф | 1859 | Холст, масло | 64,5 х 95,5 | Харьковский художественный музей |
 |
Лунная ночь в Крыму | 1859 | Холст, масло | 58,3 х 76,2 | Государственный Русский музей |
 |
Море в лунную ночь | 1859 | Холст, масло | 54 х 54 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Осада Севастополя | 1859 | Холст, масло | 32,5 х 72 | Феодосийская картинная галерея |
 |
Бурное море | 1860 | Холст, масло | 80,5 х 117 | Частное собрание |
 |
Лиссабон. Восход солнца | 1860 | Холст, масло | 42 х 55 | Частное собрание |
 |
Тихое море. Скалистый берег | 1860-е | Бумага, акварель | 22 х 37 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Берег моря | 1861 | Холст, масло | 20 х 25 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Буря над Евпаторией | 1860 | Холст, масло | 206,6 х 317,3 | Музей-заповедник «Царское Село» |
 |
Вид в Крыму при закате солнца | 1862 | Холст, масло | 59 х 83 | Государственный Русский музей |
 |
Вид из Ливадии | 1861 | Холст, масло | ? | ? |
 |
Волы на перешейке | 1860 | Холст, масло | ? | Рыбинский музей-заповедник |
 |
Лунная ночь в Константинополе | 1862 | Холст, масло | 123 х 169 | Национальная картинная галерея Армении |
 |
Марина | 1860-е | Бумага, карандаш | 24 х 33 | Частное собрание |
 |
Море | 1860 | Бумага, сепия, процарапка | 16,6 х 26,7 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Море ночью | 1861 | Холст, масло | ? | Новгородский музей-заповедник |
 |
Морской берег | 1861 | Бумага, сепия | 29 х 43 | Частное собрание |
 |
Ночь в Венеции | 1861 | Холст, масло | 91 х 126 | Феодосийская картинная галерея |
 |
По дороге в Ялту | 1860-е | Холст на картоне, масло | 9,8 х 27,7 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Портрет Габриэла Айвазовского | 1882 | Холст, масло | ? | Феодосийская картинная галерея |
Напишите отзыв о статье "Список картин Ивана Константиновича Айвазовского"
Примечания
- ↑ [aivazovski.ru/all_date По дате. Айвазовский Иван Константинович]
- ↑ [allaivazovsky.blogspot.ru/2009/09/1930.html Весь Айвазовский: Каталог ‘ Весь Айвазовский‘, 1930 год. Н.С. Барсамов]
- ↑ [www.liveinternet.ru/users/shalygin/post81320371/ беяэ !!! юИБЮГНБЯЙХИ хБЮМ йНМЯРЮМРХМНБХВ - 395 ЙЮПРХМ. нАЯСФДЕМХЕ МЮ LiveInternet - пНЯЯХИЯЙХИ яЕПБХЯ нМКЮИМ-дМЕБМХЙНБ]
- ↑ [nnm.me/blogs/umopit/427_kartin_ivana_ayvazovskogo/ 427 картин Ивана Айвазовского :: NoNaMe]
- ↑ [see-art.ru/art_1850 1835 - 1850. Айвазовский Иван Константинович]
- ↑ [nnm.me/blogs/dj-truba/raboty-hudozhnika-ayvazovskiy-ivan-konstantinovich/ Работы художника - Айвазовский Иван Константинович :: NoNaMe]
- ↑ [www.nationalgallery.gr/site/content.php?sel=247&artwork_id=74280 National gallery]
Отрывок, характеризующий Список картин Ивана Константиновича Айвазовского
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.
«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.
В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
