Суджук-кале

Крепость
Суджук-кале тур. Sujuk-Qale или Soğucak
Страна	Россия
Город	Новороссийск
Строительство	1722—??? годы
Состояние	руины

Суджук-кале (тур. Sujuk-Qale или Soğucak) — турецкое поселение-порт с небольшой крепостью, прилегающее к территории, которую сейчас занимает город Новороссийск. Руины крепости находятся на территории Малой Земли. Имя поселения перешло на находящуюся рядом Суджукскую косу, а также Суджукскую лагуну и остров Суджук.

Название крепости

Название крепости в османском языке записывалось как صوعوجق قلعة и произносилось как «Соуджк-кале» (в современном турецком языке в слове Soğucak буква ğ также не произносится). В турецком, русском и других языках название крепости встречается в нескольких вариантах. В турецком: Soğucuk kale, Sucuk kale; в русском: Согуджук-кале, Согучак-кале, Сучак-кала и даже Сунджук-кале; в западноевропейских языках: Sudgiak kaleh, Soudjiack kale, Sujuk kaleh, Soudjouk kale, Sogoudjak kale и др.
Единого мнения о переводе слова Soğucak (Soğucuk) на русский язык нет. Наиболее близко по звучанию турецкое слово Soğukca — «холодноватый». В литературе 19 века встречался перевод названия как «колбасная крепость», однако в османском языке название колбасы «суджук» записывалось совершенно иначе: سوجوق. Встречались также мнения о происхождении названия крепости от названия Синдского царства, которое существовало здесь в начале 1 тысячелетия нашей эры.

История крепости

Основание крепости

Основание крепости не было связано с русско-турецким противостоянием — Чёрное море в то время было внутренним морем Османской империи, первые российские корабли войдут сюда только через 50 лет.
Эта часть Османской Империи управлялась Крымским ханством и турецкая власть здесь осуществлялась с помощью крымско-татарской администрации и татарского войска, которые удерживали в повиновении полукочевые горские племена, обитавшие в этих местах. Однако, ослабление ханской власти, вследствие непрерывных заговоров и дворцовых переворотов в конце 17 — начале 18 веков, привело к неповиновению ханам и частым нападениям горских племен на татарские поселения. И тем самым — к опасности для Турции утратить свою власть в этом регионе. Эту опасность и должно было исключить строительство крепости, задача которой была в покорении горцев и приведении их в повиновение.
Вопрос о строительстве крепости был поднят крымским ханом Саадет IV Гераем в 1717 году после очередного морского набега горцев на татарское поселение в Геленджике. По этой причине планировалось построить крепость в Геленджике, но по просьбе узденей местного абазинского племени, обратившихся к Ахмед-Герай султану (отцу последнего крымского хана Шахин Герая), было решено перенести строительство в другое место. Ахмед-Герай султан поручил Зам-Оглу-Булет-бею найти новое место, который выбрал его возле морской косы (на окраине будущего Новороссийска), откуда хорошо просматривался вход в Геленджикскую бухту.
Начальником строительства был назначен Алим-Гирей-султан. Крепость строилась по указаниям турецкого архитектора, для строительства сюда был прислан турецкий флот. Непосредственными строителями были татары бурлацкого поколения едичкульской орды. Строительство крепости было закончено в 1722 году.

Описание крепости

Крепость была сложена из кирпича и имела форму квадрата, со стороной 210 м. Диагонали квадрата были направлены по сторонам света. На углах располагались четыре пятигранные башни, имевшие форму бастионов. Толщина крепостных стен составляла 4 м. На каждой башне было установлено по 9 орудий. Орудия были установлены между зубцами трапецеидального сечения, что обеспечивало широкий сектор стрельбы.
Снаружи крепость имела ров, глубиной 6 м и вал. Вокруг вала находилась эспланада (кощунда). Главные ворота крепости располагались на северо-восточной стороне, обращенной к построенному здесь морскому порту. На юго-западной стороне располагались Константинопольские ворота. В дальнейшем, были сделаны ворота на северо-западной и юго-восточной сторонах.

Над главными воротами была установлена мраморная надвратная плита, частично сохранившаяся до нашего времени (выставлена в Новороссийском городском музее).
Надпись на плите гласит: «Падишах Запада и Востока… третий падишах Завоевавший Иран и Гурджистан… в период его правления создано множество красивого Для крепости Согуджак он издал приказ о начале строительства Эта новая крепость стала преградой на пути врагов И пусть Аллах даст ей долгую жизнь Рашид по окончании строительства указал такую дату… Властелин Ахмет Хан… ».
Внутри крепости находились дома для янычар и татарских семей.

История крепости включает в себя три отличных друг от друга периода: турецко-татарский, турецкий и турецко-горский.

Турецко-татарский период

Охватывает промежуток времени от основания крепости — до объявления независимости Крымского ханства. В этот период крепость была центром Суджукского санджака — административного района от Левобережья Кубани до Черноморского побережья. Суджукский санджак входил в состав Трабзонского эялета Османской империи.
По свидетельству М. Пейсонеля в крепости было 200 домов, в которых проживало 400 человек. В крепости не было никакой торговли, все продукты привозились из Тамани и, в небольших количествах, закупались казной у местных жителей. Дома располагались бессистемно, вперемешку с садами и огородами, улиц не было. Комендантом крепости был татарский бей, назначаемый кубанским сераскиром в г. Коплу (ныне — г. Славянск-на-Кубани). Российский историк В. А. Потто называл Суджук-кале «скромным татарским городком».
В 1747 году в крепость был сослан впавший в немилость хана Абд ал-Гаффар Кырыми — известный крымско-татарский ученый и поэт. Здесь он написал «Умдет уль-ахбар иль-му‘тебер» и другие религиозно-исторические произведения. В 1748 году он вернулся в Крым. Крепость он охарактеризовал как «ненадежное место». Порте довольно быстро удалось навести здесь порядок. Месяцеслов Екатерины II описывал Суджук-кале как «главнейшее место в Абхазии, где турки имеют начальника, который с близлежащих уездов собирает подать и содержит их в послушании».
Подать собиралась в виде рабов, источником которых были горские племена, продававшие пленных и членов их семей после набегов. В рабство обращались также все иноземцы, не пользовавшиеся покровительством местных князей.
Ежегодно из Суджук-кале и Геленджика в Константинополь вывозилось до 12 тысяч рабов, в том числе черкешенок для турецких гаремов.
В русско-турецкую войну 1768—1774 годов крепость и прилегающая к ней коса использовались как охраняемый плацдарм для высадки морского десанта, сосредоточения и переформирования войск, отправки их к месту боевых действий. 29 мая 1773 года эскадра Донской флотилии под командованием капитана 1-го ранга Я. Ф. Сухотина уничтожила под стенами крепости 6 турецких боевых кораблей. 23 августа 1773 года — эскадра Донской флотилии под командованием капитана 2 ранга И. Г. Кинсбергена обратила в бегство 18 турецких кораблей с десантом (6 тыс. человек), предназначенным для высадки в Крыму. Черноморского флота ещё не существовало — он появится только через 10 лет. В сражениях принимали участие «новоизобретенные» суда, построенные в Воронежской губернии — в Хопре, Икорце, Павловске, Таврово: фрегат «Второй», корабли: «Новопавловск», «Азов», «Морея» и др. «Новоизобретенными» они назывались потому, что это был новый тип боевых морских судов, имевших малую осадку, позволявшую проходить по мелководным местам на реках, но ничем не уступавший обычным морским кораблям.

Турецкий период

Турецкий период охватывает временной промежуток от объявления независимости Крымского ханства в 1774 году до его присоединения к России. В это время крепость Суджук-кале становится центром интриг Порты, имеющих целью возврат Крымского ханства под протекторат Османской империи путём приведения к власти на Кубани и в Крыму сторонников унии с Турцией и непосредственной высадки турецких войск в Крыму. В Суджук-кале стал базироваться турецкий флот, высаживались десанты, сюда один за другим приезжают высшие чины турецкой армии и флота, всевозможные эмиссары, агитировавшие татарское население выступить против независимости Крыма.
Одновременно, Порта выселяла татар из Суджук-кале с тем, чтобы лишить оснований требования крымских ханов о передаче крепости в состав независимого Крымского ханства.
Согласно Кучук-Кайнарджийскому договору Турция была обязана вывести свой гарнизон из Суджук-кале, оставив его татарскому населению. Однако Порта отказалась передать Суджук-кале Крымскому ханству, ссылаясь на отсутствие в договоре конкретного упоминания о Суджук-кале и наличие в этой местности других народов, которые являлись её подданными. Для того, чтобы горские племена согласились признать себя подданными Турции, многочисленные турецкие эмиссары и агенты подкупали князей местных племен, раздавали деньги авторитетным в той местности узденям.
В Суджук-кале остался только турецкий гарнизон, по сведениям Шахин Герая, состоявший всего из 30 янычар. Оказавшись без татарского населения, крепость пришла в упадок. По словам одного из российских дипломатов, в ней почти не осталось других строений «кроме двух или трех досочных изб, нескольких шалашей для прикрытия турецкого коменданта с небольшим малочисленным и ободранным гарнизоном».
Укрепить гарнизон у Порты не получалось — янычары отказывались ехать в Суджук-кале, и, по возможности, бежали в массовом порядке, вместе с офицерами, с направляемых туда судов.
Причины для этого были, так как горцы, почувствовав слабость власти, начали, в буквальном смысле, охоту на турецких солдат, с тем чтобы захватив их в плен, продать в качестве рабов.
В 1778 году горские князья гостеприимно встретили в Суджук-кале турецкий флот во главе с командующим флотом Османской империи Гази Хасан-пашой, и четырёхтысячный десант турецких войск, во главе с главнокомандующим армии Османской империи Джаныкли Али пашой; однако ночью напали на них и похитили 200 турецких солдат, которых увели в горы.
Наутро потребовали выкуп, эквивалентный 1 волу за каждого солдата, который Портой был выплачен.
Нападениям горцев стали подвергаться и татарские поселения, татары просили защиты у Порты, но безуспешно.

С 1775 по 1782 год эмиссары Порты, обосновавшиеся в Суджук-Кале, сумели организовать несколько мятежей и восстаний татарского населения на Кубани и в Крыму, сместить Сахиб II Герая и Шахин-Герая.
Интриги эмиссаров Порты сопровождались ощутимой военной поддержкой — только в 1778 году через Суджук-Кале прошло несколько десятков тысяч солдат. Количество морских судов на рейде Суджукской бухты доходило до 163, численность войск на них — до 40 тысяч человек.
В 1778 году сюда был назначен комендантом двухбунчужный Мехмед-паша, обер-комендантом — трехбунчужный (соответствует современному званию маршала) Ахмед-паша.
Назначения генералов такого уровня соответствовали признанию Суджук-кале центром уже не санджака, а эялета Османской империи. О Суджук-кале как центре будущего эялета говорил и визирь Османской империи Абди-паша назначенному в Суджук-кале комендантом Ферах Али-паше (Ferah Ali Paşa). Турецкий визирь видел в новом эялете опорный столп Османской империи.
Ферах Али-паша стал комендантом Суджук-кале после Сулеймана-аги, который ещё ранее бывал здесь в качестве эмиссара Порты. Однако агитация Сулеймана-аги произвела на местные племена противоположный эффект — в октябре 1780 года они пошли на штурм крепости. Взять крепость они не смогли и в отместку сожгли все расположенные возле наружные магазины с провиантом, закупленным Портой для крепости. Гарнизон крепости, оставшись без провизии, хотел расстрелять Сулейман-агу, но тот откупился, раздав тысячу турецких червонцев. После этого крепость фактически оказалась в длительной блокаде горцами.
Этот гарнизон почти весь погиб от голода. Прибывший в мае 1782 года новый комендант крепости Ферах Али паша нашел в живых только одну супружескую пару — янычара и его жену, обессиленных от голода.

Турецко-горский период

Этот период охватывает время от вхождения Крымского ханства в состав России, до оставления развалин крепости турецким гарнизоном в 1819 году.
Потерпев поражение в попытках вернуть себе Крым, Порта направила свои усилия на превращение Суджукского санджака в новый вилайет Османской империи с тем, чтобы получить из горцев 80 тысяч солдат. С их помощью Порта надеялась вернуть Крым. Но для этого следовало обратить в ислам непокорное горское население.
До этого времени Порту совершенно не интересовали религиозные убеждения горцев. Горцы, племена которых состояли из представителей разных народов и рас, не исповедовали какой-то определенной религии, среди них были христиане, мусульмане, ламаисты, последователи всевозможных языческих культов, почитались деревья и священные животные.
Ферах Али-паша сыграл выдающуюся роль в истории Суджукского санджака. Он происходил из грузинской семьи, принявшей ислам, дослужился в Турции до звания, соответствовавшего генерал-лейтенанту в европейских странах. В Суджук-кале привез с собой 60 человек свиты, положенной по его высокому положению. Выписал из Константинополя ещё 1000 новобранцев. Чтобы завязать хорошие отношения с местными племенами, женился на дочери местного князя, так же поступила и его свита. Организовал распространение ислама, строительство мечетей и нашел священнослужителей для них.
Не доверяя ни в какой мере татарам, выслал их на окраины своих владений.
Для обороны региона Порта предполагала построить ряд крепостей, в том числе крепость в Анапе и реконструировать Суджук-Кале.
Однако горцы, несмотря на исключительную храбрость и великолепную военную выучку, были непригодны для обороны крепостей. Их обычаи не позволяли им находиться в укрепленных или защищенных местах — это считалось проявлением трусости. Горские дома всегда были ветхими и делались из плетенного тростника, обмазанного глиной. В то же время стояло пустым генуэзское поселение с каменными домами и крепостью, существовавшими ещё в начале 19 века. Поэтому Ферах Али-паша заселил Суджук-кале выходцами из Малой Азии.
Строительство началось в 1784 году под руководством французского инженера Де-Лафит-Клаве. Суджук-Кале получила новые укрепления снаружи, была перестроена внутри. Появилась мечеть, казарма, дворец паши и помещение для помощника паши, арсенал.
Одновременно началось строительство крепости в Анапе, с окончанием которого Ферах Али-Паша перешел туда. Однако он оставался главой суджукского санджака и продолжал оставаться комендантом Суджук-кале.
В конце 1785 года Ферах Али-паша поехал в Константинополь. В это время гарнизон Суджук-кале под руководством интенданта Хасан-Али попытался присоединиться к войскам Мансура. Порта обратилась за помощью к России и с помощью русских войск волнения были подавлены. Прибывший в начале 1786 года в Суджук и Анапу новый комендант Биджан-оглу Али-паша казнил управляющего Суджук-кале, оставшегося вместо Ферах Али-паши.
Биджан-оглу Али-паша военными делами не интересовался и занимался исключительно работорговлей.
В 1787 году комендантом Анапы и Суджук-кале стал Мустафа-паша, которого в 1790 году сменил Батал-паша. После неудачного похода против русских войск он перешел на сторону России. Следующим комендантом Анапы и Суджук-Кале стал Ипекли-паша.

В 1791 году крепость Анапа была взята генералом Гудовичем, в плен попали Ипекли-Паша и Мансур. Узнав об этом, гарнизон Суджук-Кале покинул крепость. В Суджук-Кале был послан подполковник Сенненберг с небольшим отрядом, который взорвал укрепления крепости, после чего вернулся в Анапу.
После подписания Ясского мира эти места снова отошли к Турции. В 1792 году в Суджук-Кале был высажен крупный турецкий десант, крепость была восстановлена.
В ходе Русско-турецкой войны 1806—1812 годов крепость в конце 1810 года была занята без боя генералом Рудзевичем (крымским татарином по происхождению, будущим героем штурма Парижа в 1814 году). Российские войска укрепили её, выкопали новые рвы, установили современные орудия.
Однако ввиду непригодного для обороны расположения Суджук-кале, новую крепость было решено строить на противоположном берегу бухты. Работы по модернизации Суджук-Кале были прекращены.
В 1812 году по условиям Бухарестского мирного договора, в преддверии с войны с Наполеоном, Россия оставила эти места. Крепость была взорвана и после не восстанавливалась.
Турецкий гарнизон покинул развалины крепости в 1819 году, после чего на этой территории возник крупный рынок, состоящий из 250 лавок, где продавали различные виды товаров, в том числе рабов и оружие.
В 1829 году по Адрианопольскому мирному договору территория у Цемесской бухты перешла от Турции к России.
В 1836 году в честь крепости была переименована английская шхуна «Виксен», которая была объявлена призом Российской Империи, после того как была задержана у крепости с военным грузом для горцев. Шхуна «Суджук-кале» вошла в состав российского Черноморского флота.

12 сентября 1838 года корабли российской эскадры вошли в Цемесскую бухту, 5816 человек под командованием Н. Н. Раевского и М. П. Лазарева высадились в нескольких километрах от развалин турецкой крепости, в районе устья реки Цемес. Этот день празднуется теперь как День основания города Новороссийска.

Отрывок, характеризующий Суджук-кале

– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.