Качарава, Тимур Владимирович

Тимур Качарава
Фотография
Имя при рождении:	Качарава, Тимур Владимирович
Род деятельности:	музыкант, антифашист
Дата рождения:	21 августа 1985(1985-08-21)
Место рождения:	Киевская область
Дата смерти:	13 ноября 2005(2005-11-13) (20 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Отец:	Владимир Качарава

Тиму́р Влади́мирович Качара́ва (21 августа 1985 — 13 ноября 2005) — музыкант, антифашистский активист, студент философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Убит вечером 13 ноября 2005 года в результате нападения членов националистической группировки.

Биография

Отец — Владимир Качарава, полковник запаса, мать — учительница немецкого языка. Тимур родился в гарнизонном городке недалеко от Чернобыля. В связи с переменой места службы отца семья несколько раз меняла место жительства.

С 14-ти лет Тимур увлекался музыкой в стиле хардкор. В 2003 году он стал одним из создателей политизированной хардкор-группы Sandinista!, был её лидером и гитаристом (единственный альбом группы был записан уже после убийства Качаравы). Летом 2005 года в составе группы Distress он участвовал в турне по Швеции, где группа сыграла 5 концертов.

Тимур Качарава был активным участником антифашистского и анархического сообщества Санкт-Петербурга, неоднократно участвовал в антифашистских демонстрациях. Он был одним из организаторов движения «Еда вместо бомб» в Санкт-Петербурге, участники которого готовили еду для бездомных и кормили их на Владимирской площади; в связи с этой деятельностью он получал угрозы от нацистов.

Убийство и расследование

Нападение

По словам свидетелей, 13 ноября 2005 года, около 19:00, на площади Восстания Санкт-Петербурга, у входа в магазин «Буквоед», на Качараву и его приятеля Максима Згибая напали несколько коротко стриженных молодых людей с ножами, которые кричали «Антиантифа». Качарава получил шесть ножевых ранений в шею, от которых скончался. Згибай, успевший забежать в торговый зал, получил черепно-мозговую травму и ранение грудной клетки и был госпитализирован в тяжёлом состоянии.

Смерть Качаравы вызвала большой общественный резонанс как убийство на почве нацизма и политических убеждений. Студентами университета было собрано более трёх тысяч подписей под петицией к В. В. Путину с требованием найти убийц. По факту убийства было возбуждено уголовное дело.

В декабре 2005 года были арестованы подозреваемые в совершении убийства, которые вскоре начали давать признательные показания. Однако организатор нападения не был задержан и был объявлен в федеральный розыск.

Суд

31 июля 2007 года коллегия присяжных Городского суда Санкт-Петербурга вынесла вердикт, признав доказанным участие в нападении семи подсудимых. Один из подсудимых, Александр Шабалин, был признан виновным в убийстве Качаравы и нанесении ножевых ранений Згибаю.

7 августа 2007 года был вынесен приговор, четверо нападавших получили от 2 до 12 лет лишения свободы, трое получили условные сроки. Шабалин был приговорён к 12 годам лишения свободы в колонии строгого режима по статьям 105 УК РФ (убийство) и 282 УК РФ (возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды). При этом все нападавшие были признаны виновными в возбуждении национальной, расовой или религиозной вражды. Заместитель прокурора города отметил: «Обвиняемые даже и не отрицают того, что были готовы напасть на любую группу антифашистов. Качарава и Згибай оказались наиболее удобными жертвами».

Обвинительный приговор по делу об убийстве Тимура Качаравы был назван правозащитниками самой значимой победой в российских судах в 2007 году.

Память

В июне 2007 года в Санкт-Петербурге в творческом центре «ПикАрт» в рамках проекта «С миром по Питеру» проходила фотовыставка Тимура Качаравы. Выставка была названа по одной из фотографий, сделанной Тимуром за 3 месяца до гибели, на которой запечатлена надпись на стене «Don’t kill me I’m in love».

11 ноября 2007 года во многих городах России и других стран мира (Франция, США, Великобритания, Белоруссия, Украина, Литва, Румыния) прошли акции движения «Еда вместо бомб» памяти Тимура.

Место у входа в магазин «Буквоед» на площади Восстания стало местом проведения ежегодных акций памяти Тимура 13 ноября. Там же, 20 января 2009 года, началось шествие в память об убитых накануне в Москве Станиславе Маркелове и Анастасии Бабуровой.

13 ноября 2011 года активисты на Колокольной улице заклеили вывески с её названием надписями «улица Тимура Качаравы (бывшая Колокольная)».

Ссылки

• [Stop-it.narod.ru Сайт памяти Тимура]
• [redar.ru/2007/11/08/obyknovennyjj_antifashizm.html Обыкновенный антифашизм] // НТВ, 2005, автор — Андрей Лошак; часть сюжета посвящена Тимуру Качараве

Отрывок, характеризующий Качарава, Тимур Владимирович

Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»