Феодал

Феодал — землевладелец в эпоху феодализма (владелец феода).

Феодалы в Западной Европе

В Западной Европе в Средние века феодалы были выстроены в феодальную лестницу: нижестоящий (рыцарь) получает за службу земельный надел (лен, феод или фьеф) и крепостных у вышестоящего (барона). Во главе феодальной лестницы стоял король, но его власть обычно была значительно ослаблена по сравнению с полномочиями крупных сеньоров, которые, в свою очередь, не имеют абсолютной власти над всеми землевладельцами, стоящими ниже их в феодальной лестнице (принцип «вассал моего вассала — не мой вассал», действовавший во многих государствах континентальной Европы). Крестьяне трудились на землях, принадлежащих феодалам всех уровней, платя им барщиной или оброком.

Во времена установления феодализма в Западной Европе владение крупного феодала напоминало самостоятельное государство.

Права феодала:

• сбор налогов с населения его феода;
• суд над жителями;
• объявление войны другим феодалам и заключение мира с ними;
• обеспечение безопасности вверенного феода.

Между сеньором и вассалом заключался устный договор. Вассал обязывался верно служить господину, а сеньор обещал вассалу поддержку и покровительство. Однако договор нередко нарушался. Вассалы нападали друг на друга, на владения своего сеньора. Шли непрерывные междоусобные войны. Их целью был захват:

• земель, населённых крестьянами;
• знатного соседа, с которого требовали выкуп за освобождение;
• добычи (грабёж чужих крестьян, церквей и т. п.).

Феодалы в Древней Руси и Российской империи

В Древней Руси феодальная лестница (система сеньоров и вассалов) отсутствовала. Имелись лишь бояре, владевшие наследственными вотчинами. Позднее появились помещики (дворяне), которым монарх предоставлял поместье в условное держание (при условии военной службы). С XV века возникло крепостное право. С начала XVIII века статус поместья и вотчины был уравнен, а с 1762 г. дворяне были избавлены от обязательной службы (Манифест о вольности дворянства).

Мораль и обычаи феодалов

Феодалы обычно презирали расчётливость и бережливость. Чтобы заслужить уважение других феодалов, феодал должен был проявлять щедрость. Доходы, получаемые от крестьян, и военная добыча чаще всего шли на подарки, пиры, охоту, дорогую одежду, на содержание множества слуг.

Позднее феодалы выработали особые правила рыцарской чести: рыцарь должен искать подвигов, бороться с врагами христианской веры, защищать слабых и обиженных. Правила чести применялись только в отношениях между феодалами. Но и здесь они постоянно нарушались. В повседневной жизни, в семье многие феодалы были грубы, жестоки и заносчивы.

К труженикам крестьянам, ко всем «неблагородным» они относились свысока, называли их «подлым простонародьем». «Лучше всего, когда крестьянин плачет; худо, когда он радуется»,- говорили господа. Даже в песнях феодалы выражали ненависть к людям, которые их кормили и одевали:

Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищими мне любы!
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, необогретым!..
Чтоб крестьяне не жирели,
Чтоб лишения терпели,-
Надобно из года в год
Всех держать их в чёрном теле…
(Бертран де Борн, 1195 год, перевод В. А. Дынник)

Знаменитая крестьянская война «Жакерия» в средневековой Франции, была вызвана именно тяжкой эксплуатацией крестьянства спесивыми феодалами. Ведь само название война приобрела от презрительного названия французского крестьянина «Жак — простак» (фр.Jacque — bon homme), буквально «Жак — хороший человек».

Примечания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Феодал

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.