Филимонов, Владимир Сергеевич

Владимир Сергеевич Филимонов<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архангельский губернатор
22 марта 1829 — 25 октября 1831
Монарх:	Николай I
Вице-губернатор:	Павел Васильевич Чуфаров
Предшественник:	Иван Яковлевич Бухарин
Преемник:	Илья Иванович Огарёв
Образование:	Московский университет
Деятельность:	беллетрист, драматург, поэт
Награды:

Влади́мир Серге́евич Филимо́нов (13 [24] февраля 1787, Рязань — 12 [24] июля 1858, Нарва) — русский чиновник, в 1829-31 гг. архангельский губернатор. Известен также как беллетрист и драматург.

Биография

В. С. Филимонов родился 13 февраля 1787 года в Рязани, в семье богатого помещика. Уже в 12 лет был зачислен на службу в коллегию иностранных дел. В 1805 году поступил в Московский университет. После его окончания служил чиновником в коллегии иностранных дел. Участвовал в Отечественной войне 1812 года (служил адъютантом при графе Толстом) и заграничных походах 1813—1814 годов. В 1817-м назначается новгородским вице-губернатором. В 1819 году был избран почётным членом Московского университета. В 1822-м уходит в отставку и некоторое время живет в Москве, действительный статский советник. В январе 1825 года переехал в Петербург, одно время работал в Министерстве внутренних дел.

В 20-30-х годах XIX века в центральных журналах часто печатались его повести и романы, поэмы и стихи, стихотворные послания, басни, статьи и драматические произведения. Александринский театр поставил его пьесы в авторской переделки с французских водевилей: «Круговая порука» — 1835; «Мельничиха в Марли» (La meuniere de Marly) — сезон 1834—1835 гг. Среди его повестей и романов: «Супружеские благополучия», «Русская девушка», «Непостижимая». Он перевел трагедию немецкого поэта Клопштока «Смерть Адама» и некоторые оды Горация. Сделанный им полный перевод «Опытов» Монтеня не был опубликован. Издавал журнал «Бабочка», ориентированный на аристократический круг, где публиковал свои произведения: стихи, драмы и переводы, в том числе переводы из Горация; журнал не окупался, но богатый издатель был владельцем водочного завода в Москве и нескольких имений и потому мог позволить себе иметь собственный журнал. Особой популярностью пользовались его стихи, полные юмора, гладкие, звучные, по содержанию и отчасти манере напоминающие поэзию Языкова. Самым известным произведением В. С. Филимонова является сатирически-шутливая поэма «Дурацкий колпак», над которой работал с 1824 и печатал частями.

Автор прислал её А. С. Пушкину. 17 апреля 1828 года В. С. Филимонов устроил литературный вечер, чтобы «спрыснуть „Колпак“» — рассказывает автор Сергей Яковлев в статье «Арест архангельского губернатора». Среди приглашенных были князь Вяземский, Пушкин, Жуковский и многие другие известные литераторы. Здесь А. С. Пушкин зачитал свой ответ на «Дурацкий колпак», чем практически обессмертил литературное имя В. С. Филимонова. Видно, хорошо «спрыснули» и громко читали стихи, потому что о вечере стало известно в полиции..

Пушкин ответил на это сочинение в «Послании к Ф.»: «Вам музы, милые старушки,/ колпак связали в добрый час,/ и, прицепив к нему гремушки,/ сам Феб надел его на вас, — пишет великий поэт и заключает послание словами: — Итак, в знак мирного привета,/ снимая шляпу, бью челом,/ узнав философа-поэта под осторожным колпаком».

1 мая 1828 Филимонов послал Грибоедову в рукописи свою поэму «Дурацкий колпак», сопроводив её посвятительным стихотворением «Александру Сергеевичу Грибоедову»: «В веселом „Горе от ума“/ Вы век полковничий столкнули с бригадирским…/ В нем живы: Фамусов и Хлестова-вдова,/ Антоныч-лжец, Молчалин низкий;/ В нем доказали вы ум светлый мудреца/ И живописца дар, писать уменье кстати,/ Любовь к стране родной, могущество певца,/ И что успех важней печати».

Стихи эти не предназначались для печати, однако Погодин опубликовал их в «Московском вестнике» (1828. № 16) (Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Вып. II. СПб., 1889. С. 195).

Среди друзей Филимонова были Дельвиг, Языков, Баратынский, Жуковский и иные великосветские литературно-художественные деятели времени. И прожить бы Владимиру Сергеевичу до конца своих дней в радужном аристократическом обществе в безбедности — но случилось по-другому.

С 1829 г. был архангельским губернатором. Однако губернаторская карьера не задалась и закончилась крахом и арестом в 1831 году. В 1831 г. он привлекался к дознанию по делу Сунгуровского студенческого кружка; в его доме был устроен обыск и обнаружились случайно по неосторожности попавшие к нему копии переписки с декабристами Батеньковым и Муравьевым, копия письма декабриста Штейнгеля, тетрадь с цитатами из проекта конституции и 65 заметок о государственном управлении. Все его героические военные подвиги были моментально забыты. Делом стал заниматься лично Император Николай I. Лишь чужой почерк переписанных копий спас архангельского губернатора от каторги. После четырехмесячного заключения в крепости он был выслан в Нарву под надзор полиции. Филимонову запретили жить в обеих столицах, он остался без средств к существованию. До конца жизни сохранив горячую любовь к литературе, он, лишенный зрения и страдая водянкой, не переставал писать, лишь изредка отдавая в печать написанное, и готовил автобиографию: «Жизнь В. С. Ф., описанная им самим». В 1837 издал «гастрономическую» поэму «Обед»; в 1840-е писал преимущественно басни, которые вышли отдельным изданием в 1857 году. Одинокий и всеми забытый бывший губернатор до самой смерти ощущал роковые последствия истории с письмом. 12 июля 1858 года он тихо умер (подробнее: читать [az.lib.ru/f/filimonow_w_s/text_0050.shtml «Арест архангельского губернатора», автор Сергей Яковлев]).

Однако сайт [www.poesis.ru/poeti-poezia/filimonov/biograph.htm Поэзия Московского университета] уверяет, что скончался поэт в Москве: «Лишь в 1836 ему было разрешено жить в Москве».

Отдельно изданы его: «Система естественного права», «Рассуждение о науках правоведения», «Проза и стихи В. Ф.», «Русская песнь», «Дурацкий колпак», «Обед», «Москва». Ср. «Библиографические Записки» (1859, том 2).

Награды

— орден Святого Владимира 4-й степени с бантом за проявленную в заграничных походах храбрость
— орден Святой Анны 2-й степени за отличную ревность к службе.

Масонство

Во время заграничного похода В. С. Филимонов в Дрездене был принят в масонскую походную ложу Трёх мечей. В 1826 г. с него была взята подписка о непринадлежности к тайным обществам, дававшая в соответствии с действовавшим рескриптом Александра I «О запрещении тайных обществ и масонских лож» право на государственную службу.

Примечания

Комментарии

Литература

• [www.ebiblioteka.ru/browse/doc/39318188Ефимова В. В. Деятельность В. С. Филимонова на посту архангельского губернатора // Вопросы истории. — 2014. — № 3. — С. 70—81.]
• Черейский Л. А. Современники Пушкина. Документальные очерки. М., 1999, с. 443.

Ссылки

• Филимонов В. С. «Я не в Аркадии — в Москве рожден…» — М.: Моск. раб, 1988, 416 с.
• [dic.academic.ru/dic.nsf/biograf2/13216 Биографический словарь, автор П. В. Б.]
• [www.poesis.ru/poeti-poezia/filimonov/biograph.htm Поэзия Московского университета]
• Читать [az.lib.ru/f/filimonow_w_s/ Произведения В. С. Филимонова]

Отрывок, характеризующий Филимонов, Владимир Сергеевич

– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.