Фролов, Пётр Козьмич

Пётр Козьмич Фролов<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Томский губернатор
22 июля 1822 — 29 апреля 1830
Монарх:	Александр I; Николай I
Предшественник:	Игнатий Иванович Соколовский (и.о.)
Преемник:	Евграф Петрович Ковалевский
Начальник округа Колывано-Воскресенских заводов
26 января 1817 — 29 апреля 1830
Монарх:	Александр I; Николай I
Предшественник:	Иван Иванович Эллерс
Преемник:	Евграф Петрович Ковалевский
Рождение:	16 (27) января 1775(1775-01-27) Змеиногорский рудник, Барнаульский уезд, Томская губерния, Российская империя
Смерть:	10 декабря 1839(1839-12-10) (64 года) Санкт-Петербург, Российская империя
Отец:	Козьма Дмитриевич Фролов
Образование:	Петербургское горное училище
Профессия:	горный инженер

Пётр Козьми́ч Фроло́в (16 января 1775, Змеиногорский рудник, Томская губерния — 10 декабря 1839, Санкт-Петербург) — горный инженер, изобретатель и организатор горнозаводского производства на Алтае, томский губернатор с 1822 по 1830 год.

Биография

В 1793 году закончил Петербургское горное училище. В чине шихтмейстера поступил на Колывано-Воскресенские (Алтайские) заводы, служил «по маркшейдерской должности и заведованию лесов» на Змеиногорском, а затем на Гольцовском, Семеновском, Лазурском и 8-м рудниках. В 1797 году заведовал припасами на Сузунском медиплавильный заводе. С 1798 по 1801 год руководил поставкой свинца с Нерчинских на Колывано-Воскресенские заводы.

С 1801 года маркшейдер, затем форстмейстер при Барнаульской чертёжной. В 1804—1805 годах составил карты Иртыша и его притоков. В 1806—1807 годах вносил предложение о постройке конных рельсовых путей заводского назначения общей длиной более 150 км, а также сети водных путей сообщения, однако проекты приняты не были. В 1806 году представил горному ведомству разработанный им проект чугунной дороги от Змеиногорского рудника до Корбалихинского сереброплавильного завода. Выгода была настолько очевидна, что в этом же году проект был утверждён. В эксплуатацию дорога длиной около 2 км — первая в России чугунная дорога с конной тягой — была сдана в 1809 году и функционировала более 25 лет. В 1808 году руководил постройкой судов собственного изобретения и опытным сплавом на них руд в Барнаул по Алею и Оби. В 1808—1809 году проделал большую работу по упорядочению казённой библиотеки.

С 1811 года назначен начальником чертёжной департамента горных и соляных дел в Петербурге. В этот период:

• в 1812 году исследовал устье Камы для определения возможности постройки здесь соляных магазинов;
• в 1812—1813 годах изучал варианты доставки соли с озера Эльтон на Волгу при помощи канала или «чугунной дороги», составив первый проект такой дороги, который однако реализован не был;
• в 1814 году проводил инспекцию Старорусского солеваренного завода для изыскания средств к его восстановлению;
• в 1815 году исследовал причины ропота крестьян на Белорецких заводах Пашкова.

В 1817 году назначен начальником округа Колывано-Воскресенских заводов, а в 1822 году одновременно и Томским гражданским губернатором. При его содействии и по его инициативе:

• в 1819 году введены доменное и железное производства на Гурьевском заводе;
• прекращена плавка серебра на Сузунском заводе (завод остался только медеплавильным);
• увеличена чеканка монеты с 250 до 350 тысяч рублей в год;
• увеличена выплавка железа и чугуна, а выплавка свинца увеличена настолько, что с 1824 по 1830 год не требовалась его поставка из Нерчинского завода;
• производство серебра стабилизировалось на уровне 1000 пудов в год;
• Высочайшим указом 22 июня 1822 года управление приписными крестьянами выделено из ведения горного начальства и передано особым управителям, что давало приписным крестьянам некоторую возможность обжалования действий горного начальства;
• Высочайшим указом 16 апреля 1828 года утверждено учреждение об управлении заводов и положение о мастеровых и приписных к заводам крестьянах, в соответствии с которым мастеровые стали получать бесплатный провиант;
• построены первые в Западной Сибири бумажная фабрика и типография;
• основаны метеорологическая и магнитная станции;
• в Барнауле началось строительство горного госпиталя, училища и богадельни с церковью, обелиска в честь 100-летия горного дела на Алтае (этот архитектурный ансамбль позже стали называть «уголком Петербурга»);
• в 1823 году основан Краеведческий музей (совместно с доктором Ф. А. Геблером), для которого по его приказу были изготовлены 43 модели станков, машин, механизмов, в том числе модель «огненной машины» И. И. Ползунова;
• в Барнауле на Московском переулке появился первый бульвар.

В 1830 года Пётр Козьмич вышел в отставку в чине обер-берггауптмана 4 класса и уехал в Петербург.

В 1831 году вновь поступил на службу с производством в тайные советники и назначен сенатором. Вместе с сенаторами Б. Я. Княжниным, Кочубеем и князем Голицыным с 1837 года — член временного совета по управлению государственным имуществом. Кроме того, председательствовал в комиссии при департаменте государственных имуществ по выяснению дел о конфискованных имениях. С 26 декабря 1837 года, с учреждением министерства государственных имуществ, назначен членом совета министерства. Одновременно состоял членом особого присутствия при 1-м департаменте Сената для рассмотрения проекта откупных условий, в 1838 году — председателем комиссии для устройства управления государственными имуществами в западных губерниях, а в 1839—1843 годах членом присутствия Сената по производству торгов на питейные откупа.

Известный собиратель и знаток старинных русских книг, картин, других произведений искусства. Часть коллекций подарил музею, казённой библиотеке, а также Димитриевской церкви (картины религиозного содержания), Императорской публичной библиотеке.

Об интеллигентности Петра Козьмича на Алтае сложены легенды. Из-за его честности и принципиальности в Барнауле говорили: «Не боюсь ни огня, ни меча, а боюсь Фрола Козьмича».

Семья

Отец — Козьма Дмитриевич Фролов (29 июня [10 июля] 1726 — 9 [20] марта 1800), горный офицер, начальник канцелярии Колывано-Воскресенских горных заводов.

Братья: Павел (1770—1815), также горный инженер, и Гаврила.

Адреса в Барнауле

• пр. Ленина, 18 — дом начальника Алтайского горного округа.

Литература

• Виргинский В. С. Замечательные русские изобретатели Фроловы. — Изд. 2-е. — М.: Машгиз, 1952. — 176 с. — (Из истории техники).
• Савельев Н. Я. Петр Кузьмич Фролов: Жизнь и деятельность новатора русской техники XIX века / Под ред. д-ра геогр. наук Д. И. Абрамовича; Обложка художника И. Вяткина. — Новосибирск: Новосиб. обл. гос. изд-во, 1951. — 144 с. — (Замечательные сибиряки). — 3000 экз.
• [elib.tomsk.ru/purl/1-5913/ Яковенко А. В. , Гахов В. Д. ТОМСКИЕ ГУБЕРНАТОРЫ. Томск, 2012]
• Савельев Н. Я. Сыны Алтая и Отечества: Часть I / Сост., вступит. статья, примеч., словарь В.Ф. Гришаева; Художник И.М. Мамонтов. — Барнаул: Алтайское книжное издательство, 1985. — 376 с. — 10 000 экз.

Ссылки

• Гахов В. Д. [gato.tomica.ru/publications/region/2008gahov1 «Нетленны лишь одни заслуги, добродетель…»] // Пятница (Красное Знамя) : газета. — 2008, 16 октября. — № 41. — С. 11.
• [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/30367/Фролов Фролов, Петр Козьмич] // Большая биографическая энциклопедия. — 2009.
• [www.susun.ru/o_susune_i_susunzah/lichnost_i_jepokhapetr_kozmich_frolov Петр Козьмич Фролов: личность и эпоха]. Сузунский район. Проверено 18 октября 2012. [www.webcitation.org/6BceShgSM Архивировано из первоисточника 23 октября 2012].
• При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Отрывок, характеризующий Фролов, Пётр Козьмич

– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.