Шаторов, Методий

Методий Тасев Шаторов
серб. Методије Тасев Шаторовић, макед. Методија Тасев Шаторов, болг. Методи Тасев Шаторов
Прозвище	Старый болгарин (болг. Стария българин)
Псевдоним	Шарло (серб. и болг. Шарло), Панайот (болг. Панайот)
Дата рождения	10 января 1898(1898-01-10)
Место рождения	Прилеп, Османская империя
Дата смерти	12 сентября 1944(1944-09-12) (46 лет)
Место смерти	Милеви-Скали, Болгария
Принадлежность	Югославия Югославия/Болгария Болгария
Род войск	партизанские войска
Годы службы	1941—1944
Командовал	3-я Партизанская оперативная зона Партизанский отряд имени Панайота Волова
Сражения/войны	Вторая мировая война

Методий Тасев Шаторов (серб. Методије Тасев Шаторовић, макед. Методија Тасев Шаторов, болг. Методи Тасев Шаторов), известный под кличкой Шарло (серб. и болг. Шарло; 10 января 1898, Прилеп — 12 сентября 1944, Милеви-Скали) — болгарский и югославской политический деятель, участник Второй мировой войны.

Биография

Ранние годы

Методий Шаторов родился 10 января 1898 года в городе Прилеп Османской империи. Окончил болгарскую экзархийскую гимназию в Прилепе, а позднее преподавательские курсы в Скопье. В 1919 году после присоединения Вардарской Македонии к Югославии эмигрировал в Болгарию, в Софию. Спустя год был принят в Болгарскую коммунистическую партию, в 1923 году участвовал в Сентябрьском восстании. С 1925 года являлся членом ВМРО. В 1928 году вошёл в состав ЦК Компартии Болгарии. Был арестован полицией 4 сентября 1928 за поддержку коммунистов и отправлен в тюрьму, однако в июле 1929 года был освобождён и сбежал в СССР.

В СССР Методий окончил Коммунистический университет национальных меньшинств Запада, после чего работал в Заграничном бюро БКП. В 1933 году он нелегально вернулся в Болгарию. С февраля 1937 по октябрь 1939 года он жил в Париже, где руководил Болгарским комитетом помощи республиканской Испании. Позднее он вошёл в состав Коминтерна. В связи с решением Коминтерна в 1934 году о признании македонской национальности и проектом по строительству Балканской федерации Шарло был отправлен в Югославию для того, чтобы возглавить ЦК Компартии Македонии. В 1936 году болгарский суд заочно приговорил его к пяти годам тюрьмы и штрафу в размере 50 тысяч болгарских левов по итогам процесса над ВМРО (объединённой). В начале 1940 года как секретарь Компартии Македонии Шаторов заявил, что Македония будет бороться за выход из состава Югославии. Осенью того же года его избрали в ЦК КПЮ вместе с Милованом Джиласом и Иосипом Брозом Тито. Ещё до разгрома Королевства Югославия во время правления коалиции Цветковича-Мачека Шаторов выступал решительно против сербской политики в Вардарской бановине.

После вторжения немцев в Югославию

После разгрома Югославии в апреле 1941 года и её оккупации вермахтом Шатаров вышел на связь с руководством Болгарской рабочей партии. По его инициативе была проведена серьёзная реорганизация курьерской службы для установления отношений с зарубежными отделениями партии. По инициативе Шатарова Компартия Македонии вошла в состав отделения Болгарской рабочей партии в Македонии. Назревал серьёзный конфликт между Методием и Тито ввиду поддержки Шаторовым создания болгарских комитетов в городах Македонии после отвода немецких войск и перед вводом болгарских. Практически последовала аннексия Македонии Болгарией и добровольное слияние отделений БРП и КПЮ. Большинство местных коммунистов приветствовало подобный шаг, поскольку среди местного населения были сильны проболгарские настроения.

22 июня 1941 Германия вероломно напала на СССР, что радикально поменяло ситуацию. После этого Тито ещё сильнее надавил на Шатарова и отправил несколько писем Коминтерну, Иосифу Сталину и Георги Димитрову, однако Лазар Колишевский вступился за Методия и обратился за помощью к Болгарской рабочей партии. В августе 1941 года Шаторов вместе с Перо Ивановски и Коче Стояновски выступили против Драгана Латаса и Лазара Колишевски, которые пытались передать письмо Тито с призывом начать оказывать сопротивление болгарским силам.

17 августа 1941 года на конференции Региональных комитетов КПЮ Петр Богданов как представитель ЦК БРП официально заявил о желании Компартии Македонии присоединиться к Болгарской рабочей партии и выступил в защиту Методия Шаторова. Богданов и Павлович решили дождаться решения Коминтерна по этому вопросу и не расформировывать региональные комитеты преждевременно. В свою очередь, Лазар Колишевский перешёл к фракционным действиям. В итоге Коминтерн принял решение, согласно которому Компартии Македонии было отказано в просьбе покинуть Компартию Югославии. Шарло был исключён из КПЮ после этого, а в сентябре был уволен со всех постов Компартии Македонии.

Движение Сопротивления

Шаторов, желавший восстановить Болгарию в её исторических границах, переехал в Пловдив, где возглавил военный комитет Болгарской рабочей партии. В начале 1942 года он отправился в Софию по распоряжению руководства партии, после чего был назначен секретарём ЦК БРП. Он был одним из тех партийных руководителей, кто защищал евреев Софии, оказывал помощь антигитлеровской коалиции и снабжал всем необходимым силы Отечественного фронта. Весной 1943 года Методий вступил в партизанский отряд имени Панайота Волова, возглавил 3-ю Пазарджикскую партизанскую оперативную зону. Три раза он вступал в открытые бои до сентября 1944 года, четвёртым и последним боём в его жизни стала битва за Милеви-Скали.

Загадочная гибель

В течение пяти дней с 9 сентября 1944 в районе Велинграда шла ожесточённая битва между полицейскими частями и силами партизан. 240 человек отражали натиск болгарских полицейских частей, в бою было убито 12 партизан. Методий Шаторов был тяжело ранен и спустя несколько дней скончался. Его тело долго не могли найти, однако вскоре после обнаружения трупа Методия была установлена точная дата смерти: 12 сентября 1944.

В настоящее время распространена версия, согласно которой Шаторов был убит не болгарскими полицейскими, а югославскими коммунистами, которые не простили Шаторову его про-болгарские позиции и действия. Согласно некоторым источникам, Тито заочно приговорил Шаторова к смертной казни за сепаратистскую деятельность в Вардарской Македонии. Хотя не сохранилось письменных источников, подтверждающих этот смертный проговор, теперь версия считается весьма вероятной, имея также в виду, что на Балканах зачастую практиковались заказные убийства крупных политических деятелей.

Память

В Болгарии после 1944 года в честь Шаторова были названы несколько промышленных предприятий и воздвигнуты памятники, однако его деятельность не была достаточно популярна. Политические деятели и мемуаристы, как Цола Драгойчева, часто отдавали его заслуги другим руководителям, несмотря на то, что Шаторов являлся одним из основных защитников болгарских евреев. В 1958 году Болгарская коммунистическая партия реабилитировала Методия Шаторова, признав его национальным героем.

В Югославии имя Шаторова было под запретом: с 1944 года началась ликвидация людей Шаторова, которые все еще имели общественное влияние в Македонии. Правительство Тито расценивало его как буржуазного националиста и предателя партии. Вместе с тем для нормализации отношений с Болгарией, в обход политических позиций Шаторова, югославское правительство продолжало развивать идею о Балканской федерации.

В 2005 году Шаторов был частично реабилитрован в Республике Македонии.

Высказывания о Методии Шаторове

Иосип Броз Тито:

Дорогие друзья, поступки «Старого болгарина», который был ответственен за нашу работу в Македонии, расцениваются не просто как противопартийные, но и контрреволюционные.

1. Он саботировал заявление ЦК КПЮ и принял националистическую позицию.
2. Он разорвал все связи с ЦК КПЮ после оккупации и не ответил на приглашение встретиться с членами ЦК.
3. Он занял враждебную позицию в отношении наших сербских друзей, которая не отличается от позиции македонской реакционной буржуазии.

Светозар Вукманович-Темпо:

Несмотря на то, что Шарло сменил руководство, его следы злодейской фракционной деятельности не были уничтожены. В любой партийной организации чувствуется нездоровое наследие реакционной деятельности руководства Шарло.

Партийные организации в организационном отношении разваливаются. Фракционная деятельности руководства Шарло оставила глубокие корни в партийных организациях.

Лазар Колишевский:

А когда 6 апреля Югославия подверглась нападению, вместо того, чтобы призывать добровольцев защищать страну и поднимать боевой дух солдат на линии фронта… Шарло начал заниматься созданием национального фронта для борьбы с великосербским режимом вне зависимости от того, кто его поддерживал: ванчомихайловцы, тайные фашисты или простые сербофобы. Он не видел ничего, кроме слепой борьбы с великосербским режимом.

Цветко Узуновски, глава МВД СР Македонии в 1944/45 годах:

Теория Шарло о том, что болгарские фашисты не были оккупантами, и его действия по передаче оружия оккупантам… открыто отрицают национальный вопрос в Македонии, и в его великоболгарской душе Македония означает только провинцию Болгарии, где живут именно болгары, а не македонцы, у которых свои национальные различия и чувства. Отсюда ясно, почему Шаторовово руководство призвало македонцев согласно листовкам перейти под фашистскую власть, а не оказывать сопротивление и гнать болгарских оккупантов с нашей земли.

Подобные теории возродились в 1942 году и ходили вплоть до конца войны за освобождение нашего народа. И сегодня мы должны бороться против убеждения некоторых людей, которые всё ещё не разрушили великоболгарские иллюзии, продолжая распространять различные антимакедонские стереотипы о нашем языке, нашей нации, фальсифицировать нашу историю и организовывать подстрекательства против Народной Республики Македония.

Вера Ацева:

… Если читать внимательно и рассматривать с политической точки зрения, вы увидите, что в глубине души М. Шаторов — болгарин. Он говорит о Македонии, но имеет в виду болгарскую Македонию и болгарских македонцев. Он не говорил о Болгарии, но подразумевал это, что вытекало из его поведения летом 1941 года в качестве секретаря Македонского регионального комитета — он ориентировался на то, что Македония должна быть частью Болгарии. Я его лично знаю — работала с ним, была членом Регионального комитета, поэтому могу лучше судить.

Галерея

• Metodi Shatorov partizanin.JPG

  Памятник Методию Шаторову в Брацигово

• Shatorov's document.jpg

  Заявление югославских властей Методию Шаторову

• Shatorov's paper-1.jpg

  Личная карта Методия Шаторова

• Shatorov's paper-2.jpg

  Сопровождающая карта Методия Шаторова

Литература

• Семерджиев А. Во имя жизни. — М.: Воениздат, 1975
• Енциклопедија Југославије (књига осма). «Југословенски лексикографски завод», Загреб 1971. година.
• Крсте Црвенковски и Славко Милосавлевски. «Наш поглед на време Колишевског» (мк: Нашиот поглед за времето на Колишевски). Скопље, 1996. година

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_sh/shatorov_mt.php Шаторов Методи Тасев]
• [www.bgbook.dir.bg/book.php?ID=18882 «Убийството на Методи Шаторов»]
• «Час по България», Телевизионно предаване на Телевизия Скат за «Методи Шаторов», част [uk.youtube.com/watch?v=MYaZOLtE2ik 1], [uk.youtube.com/watch?v=NgmifVWMf5s&feature=related 2], [uk.youtube.com/watch?v=_M1hlFPQHU4&feature=related 3], [uk.youtube.com/watch?v=J-r4l8vJX-c&feature=related 4], [uk.youtube.com/watch?v=KZ3n_kZoBWU&feature=related 5], [uk.youtube.com/watch?v=lzcqN1H0_QM&feature=related 6]
• Методи Шаторов — между «Осанна» и «Разпни го», Илия Стефанов, вестник «Нова зора», бр. 32, 9 септември 2008 г., стр. 5-6.[macedonia-history.blogspot.com/2008/09/metodi-shatorov-mezdu-osanna-i-razpni.html]
• Методи Шаторов — македонския българин, Илия Стефанов, вестник «Нова Зора» — бр. 41, 11 октомври 2005 г. [www.novazora.net/2005/issue41/story_06.html]
• Родена в Париж — загинала над Братислава, Илия Стефанов, вестник «Нова Зора» — бр. 46, 21 ноември 2006 г. [www.novazora.net/2006/issue46/story_15.html]
• [www.macedonia-science.org/news.php?extend.531#_ftn31 Д-р Ташо Ив. Ташев, «Някол­ко пис­ма на Мето­ди Шато­ров», списание «Македонски преглед», г. XXII, 1999 г, стр. 75-82.]
• [anamnesis.info/documents/LD_MSH_1939-1940.pdf Лични документи на Методи Шаторов от периода 1939—1940 г.]

Отрывок, характеризующий Шаторов, Методий

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.