Шенкендорф, Максимилиан фон (генерал)

Не следует путать с поэтом Максимилианом фон Шенкендорфом.

Максимилиан фон Шенкендорф
Maximilian von Schenkendorf
Дата рождения	24 февраля 1875(1875-02-24)
Место рождения	Пренцлау
Дата смерти	6 июля 1943(1943-07-06) (68 лет)
Место смерти	Карпач
Принадлежность
Род войск	пехота
Звание	генерал пехоты
Командовал	тыл группы армий Центр

Максимилиан фон Шенкендорф (нем. Maximilian von Schenkendorf; 24 февраля 1875, Пренцлау — 6 июля 1943, Карпач) — немецкий генерал, участник Первой и Второй мировых войн.

Биография

Родился в 1875 году в городе Пренцлау. Окончил кадетский корпус, с 1894 года служил в пехоте.

В 1908 году ему было присвоено звание капитана.

В первую мировую войну служил командиром батальона, а с июля 1918 года — майор по особым поручениям при начальнике генерального штаба.

С 1922 по 1926 годы служил в мини­стерстве обороны. В 1924 году получил чин полковника, в 1928 году — генерал-майора, в 1929 году — генерал-лейтенанта. В феврале 1930 года был уволен с действи­тельной военной службы.

Возвращён на действительную военную службу во время всеобщей мобилизации в 1939 году, в декабре 1940 года получил звание генерала пехоты.

Во время оккупации СССР

Во время войны Германии с СССР командовал частями обеспечения и тылом группы армий Центр.

Был одним из инициаторов создания коллаборационистских воинских частей и сторонником сокращения репрессий против местного населения в тылу немецкой армии. На Смоленском процессе назван одним из главных виновников массовых убийств и угона в Германию жителей Смоленщины.

По мере роста партизанского движения на оккупированной территории был вынужден уделять много внимания антипартизанским операциям.

Также был одним из активных проводников политики преследования и геноцида еврейского населения. В частности, согласно его приказу № 1 от 7 июля 1941 года вводились обязательные для ношения евреями с 10 лет нарукавные повязки белого цвета с нарисованной жёлтой звездой. 21 августа он же издал приказ, который в целях «строгого контроля за деятельностью евреев» запрещал им покидать район местожительства. Подчинённые Шенкендорфу войска отличались жестокостью и массовым участием в истреблении евреев.

Умер летом 1943 года в городе Карпач.

Литература

• Ekkehard Meyer-Düttingdorf: General der Infanterie Max von Schenckendorff. In: Gerd R. Ueberschär (Hrsg.): Hitlers militärische Elite. Band 1. Primus, Darmstadt 1998, ISBN 3-89678-083-2, S. 481—488.

Ссылки

• [flot.com/publications/books/shelf/germanyvsussr/10.htm Немецкий оккупационный режим]
• [www.lexikon-der-wehrmacht.de/Personenregister/S/SchenckendorffMaxv-R.htm von Schenckendorff, Max Heinrich Moritz Albert]  (нем.)

Отрывок, характеризующий Шенкендорф, Максимилиан фон (генерал)

Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.