Ягодынский, Павел Николаевич

Павел Николаевич Ягодынский
Образование:	Петровская земледельческая и лесная академия
Партия:	Союз 17 октября
Род деятельности:	член Государственной думы IV созыва от Пензенской губернии
Награды:	4-й ст. 2-й ст. 3-й ст.

Па́вел Никола́евич Ягоды́нский (1 ноября 1853 — после 1917) — русский общественный деятель и политик, член IV Государственной думы от Пензенской губернии.

Биография

Православный. Из потомственных дворян Пензенской губернии. Землевладелец Нижнеломовского уезда (199 ½ десятин).

Окончил Пензенскую гимназию и Петровскую земледельческую и лесную академию (1877). По окончании академии в течение трех лет занимался сельскохозяйственной практикой в частных имениях.

В 1880 году поступил на государственную службу преподавателем естествоведения в Туркестанском учительском институте и заведующим институтской сельско-хозяйственной фермой. В 1884 году перешел на службу в Министерство государственных имуществ, был командирован на Кавказ для исследования земельного и экономического быта крестьян, чтобы иметь материал для составления законопроекта землеустройства кавказских крестьян. Результатом этой командировки стала статья «Метод учета экономической обеспеченности крестьян Закавказья», напечатанная в «Известиях Петровской академии». Затем выполнял такие же работы в Вятской губернии.

В 1888 году перешел в Министерство финансов на должность податного инспектора Тульской губернии, которую занимал до 1897 года, когда приобрел своё родовое имение при селе Кочалейке Пензенской губернии и, поселившись там, посвятил себя ведению хозяйства и общественной деятельности.

Служил земским начальником в Нижнеломовском уезде (1897—1909). Избирался гласным Нижнеломовского уездного и Пензенского губернского земских собраний, председателем Нижнеломовской уездной земской управы и Нижнеломовским уездным предводителем дворянства (1913—1917). Кроме того, с момента основания землеустроительных комиссиий состоял по выборам от Пензенского губернского земства членом губернской землеустроительной комиссии, а с 1911 года по выборам того же земства — и членом Сельско-хозяйственного совета при Главном управлении землеустройства и земледелия. Дослужился до чина действительного статского советника (1914). Был членом Пензенского отдела Союза 17 октября.

В 1912 году был избран членом Государственной думы от Пензенской губернии. Входил во фракцию октябристов, после её раскола — в независимую группу, а с августа 1915 — в группу прогрессивных националистов и Прогрессивный блок. Состоял членом комиссий: по запросам, сельскохозяйственной, финансовой и по народному образованию. Выступал в поддержку Столыпинской аграрной реформы:

Об общине я не буду говорить, ей полстолетием поставлен крест, …и её нужно уничтожить. Но если брать крупное, среднее и мелкое землевладение, то я скажу вам, что к крупному и среднему землевладению вы можете приложить ка­питал в таком размере, в каком вы не можете прило­жить его к мелкому, а капитал с землей увеличивает производство, а, увеличивая производство, он дает большее приложение труду, больше продуктов производства.

После Февральской революции выехал из Петрограда в Нижний Ломов. После Октябрьской революции имение Ягодынского было конфисковано, а в его доме устроена школа.

Дальнейшая судьба неизвестна. Был женат, имел двоих детей.

Награды

• Орден Святого Станислава 3-й ст. (1895);
• Орден Святой Анны 2-й ст. (1905);
• Орден Святого Владимира 4-й ст. (1905).
• Медаль «В память царствования императора Александра III»;
• Медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых» (1913).

Источники

• Список гражданским чинам четвертого класса на 1915 год. — Пг., 1915. — С. 2120
• 4-й созыв Государственной думы: Художественный фототип. альбом с портретами и биографиями. — Санкт-Петербург: издание Н. Н. Ольшанского, 1913.
• [www.tez-rus.net/ViewGood42506.html Государственная дума Российской империи: 1906—1917. — Москва: РОССПЭН, 2008.]

Отрывок, характеризующий Ягодынский, Павел Николаевич

Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.