Яначек, Леош
Поделись знанием:
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
| Леош Яначек Leoš Janáček | |
 Леош Яначек | |
| Основная информация | |
|---|---|
| Страна |
Австрийская империя, Чехословакия |
| Профессии | |
Ле́ош Я́начек (чеш. Leoš Janáček, 1854—1928) — чешский композитор, музыковед-этнограф и педагог. Член Чешской академии наук и искусства.
Содержание
Биография
Сын учителя, учился музыке в Старобрненском монастыре (Брно), пел в монастырском хоре, затем учился в Праге, Лейпциге и Вене. В 1874 познакомился в Праге с А. Дворжаком, знакомство перешло в многолетнюю дружбу. В 1881 Яначек женился и вернулся в Брно, преподавал музыку. Основал школу органистов, которой руководил до 1920. Глубоко усвоил моравские песенные и танцевальные традиции. Стал крупнейшим – наряду с Б. Сметаной, Дворжаком и Б. Мартину – композитором Чехии.
Творчество
На раннем этапе творчества Яначек в основном изучал чешский фольклор, а его раннее произведения созданы под сильным влиянием творчества популярных современников, таких как Антонин Дворжак. Более позднее творчество представляет собой некий синтез национальной народной музыки и современной (для того времени), что стало особенно заметно в опере «Енуфа» (Jenůfa), премьера которой состоялась в Брно в 1904 году. Успех этого произведения, также часто называемого «Моравская национальная опера», дал возможность Яначеку ставить свои сочинения на лучших оперных площадках мира. Самые поздние работы традиционно считаются наиболее удачными. Среди них — знаменитая «Симфониетта», оратория «Glagolitic Mass», рапсодия «Тарас Бульба» (по повести Гоголя) и др.
Сейчас Яначек входит не только в число лучших композиторов Чехии, но и вообще в число наиболее известных уроженцев этой страны.
Признание и наследие
- Музыкальная академия в Брно носит имя Яначека.
- Фильм Филипа Кауфмана «Невыносимая лёгкость бытия» (1988 по одноименному роману Милана Кундеры) сопровождается фрагментами различных сочинений Яначека.
- В Остраве именем Леоша Яначека был назван международный аэропорт.
- В произведении Харуки Мураками «1Q84» упоминается «Симфониетта» Яначека, причём это сочинение играет существенную роль в сюжете романа.
Произведения
Симфоническая музыка
- Сюита для струнного оркестра (1877)
- Идиллия для струнного оркестра (1878)
- Лашские танцы (чеш. Lašské tance, 1889—1890)
- Ганацкие танцы (чеш. Hanácké tance, 1889—1890)
- Сюита, op.3 (1891)
- Ракош Ракочи. Картинки моравской Словакии с подлинными танцами и песнями, балет (1891)
- Ревность, увертюра (чеш. Žárlivost, 1894)
- Дитя бродячего музыканта, баллада для оркестра (чеш. Šumařovo dítě, 1912)
- Тарас Бульба, рапсодия для оркестра, по Гоголю (чеш. Taras Bulba, 1915—1918)
- Баллада бланицкая, симфоническая поэма для оркестра (чеш. Balada blanická, 1920)
- Симфониетта (1926)
- Странствия душеньки, концерт для скрипки с оркестром (чеш. Putování dušičky, 1926)
- Дунай, симфония в 4-х частях (чеш. Dunaj, 1923—1928; незакончена)
Камерная музыка
- Романс для скрипки и фортепиано (1879)
- Dumka для скрипки и фортепиано (1880)
- Скрипичная соната (1913—1921)
- Pohádka для виолончели и фортепиано (1910)
- Престо для виолончели и фортепиано (1910)
- Струнный квартет Nr.1, по повести Л. Толстого «Крейцерова соната» (1923)
- Струнный квартет Nr.2 Личные письма (1928)
- Mládí. Сюита для духового секстета (1924)
- Концертино для фортепиано и камерного ансамбля (1926)
- Каприччио для фортепиано (левая рука) и камерного ансамбля (1926)
Фортепианные сочинения
- Zdenčiny variace. Тема с вариациями (1880)
- Národní tance na Moravě (1891—1893)
- Po zarostlém chodníčku (1901—1908)
- Sonata 1. X. 1905 „Z ulice“ (1905)
- V mlhách (1912)
- Vzpomínka (1928)
Вокальные сочинения
- Rákos Rákoczy. Балет с пением (1891)
- Hospodine! Для четырех солистов, двойного смешанного хора, органа, арфы и медных (1896)
- Amarus. Лирическая кантата для солистов, хора и оркестра (1897)
- Otče náš (Отче наш). Кантата для тенора, хора и фортепиано (1901)
- Elegie na smrt dcery Olgy. Кантата для тенора, хора и фортепиано (1903)
- Zdrávas Maria для тенора, хора и органа (1904)
- Messe Es-Dur для хора и органа (1907—1908, не закончена)
- Na Soláni čarták. Кантата для мужского хора с оркестром (1911)
- Věčné evangelium. Легенда для солистов, хора и оркестра (1914)
- Glagolská mše (Глаголическая месса). Кантата для солистов, хора и оркестра и органа (1926)
Песни
- Jarní píseň (1897; новая редакция — 1905)
- Zápisník zmizelého. Для тенора, альта, трех женских голосов и фортепиано (1917—1919)
Оперы
- Šárka (Шарка, 1887—1888)
- Počátek románu (Начало романа, 1891)
- Jenůfa (Енуфа, 1894—1903)
- Osud (Судьба, 1903—1904)
- Výlety páně Broučkovy (Путешествия пана Броучека, 1908—1917)
- Káťa Kabanová (Катя Кабанова, 1919—1921, по драме А. Н. Островского «Гроза»)
- Příhody lišky bystroušky (Приключения лисички-плутовки, 1921—1923)
- Več Makropulos (Средство Макропулоса, 1923—1925, по К. Чапеку)
- Z mrtvého domu (Из мёртвого дома, 1927—1928, по Ф. М. Достоевскому)
Напишите отзыв о статье "Яначек, Леош"
Примечания
Литература
- Hollander H. Leoš Janáček; his life and work. New York: St. Martin's Press, 1963
- Vogel J. Leoš Janáček: a biography. New York: W.W. Norton, 1981
- Beckerman M.B. Janáček and his world. Princeton; Oxford: Princeton UP, 2003
- Rousseau J. Leos Janacek. Arles: Actes sud, 2004.
Ссылки
- [www.sun.rhbnc.ac.uk/Music/Janacek Сайт] архива и музея Яначека в Брно
- [www.leosjanacek.co.uk (англ.)]
- [www.leos-janacek.org Сайт] Общества Яначека
- [us.imdb.com/name/nm0418443 Страница] на сайте IMDB
- [artofpiano.ru/group.php?c=concert&g=20090212_gm соната Яначека 1.x.1905] в исполнении Юрия Фаворина
- Яначек, Леош: ноты произведений на International Music Score Library Project
Отрывок, характеризующий Яначек, Леош
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
