Эстерхази, Янош

Эстерхази Янош Иштван
венг. Esterházy de Galántha János István
Дата рождения:	14 марта 1901(1901-03-14)
Место рождения:	Ньитрауйлак, Австро-Венгрия (ныне — Вельке Залужье, Словакия)
Гражданство:	Австро-Венгрия Австро-Венгрия → Чехословакия → Словакия Словакия → Чехословакия Чехословакия
Дата смерти:	8 марта 1957(1957-03-08) (55 лет)
Место смерти:	тюрьма в Мирове, Чехословакия
Мать:	Элжбета Тарнов-Тарновская
Супруга:	Ливия Сереньи
Дети:	сын Янош и дочь Алиса
Награды и премии:	премия Антидиффамационной лиги

Внешние изображения
	[www.jewish.ru/history/facts/2011/11/etsterhazy.jpg Памятник в Словакии]

Граф Янош Иштван Эстерхази де Галанта (венг. Esterházy de Galántha János István; 1901—1957) — политический деятель Словакии времён Второй мировой войны, лидер венгерского меньшинства этой страны.

Биография

Янош Эстерхази родился в Трансильвании, бывшей тогда частью Австро-Венгрии 14 марта 1901 года, в знатной венгерской семье. Его мать — графиня Элжбета Тарновская (1875—1955; дочь профессора Станислава Тарновского) была по происхождению полькой. Отец — Янош Михай Эстерхази (1864—1905) — умер, когда мальчику было четыре с половиной года.

После окончания средней школы в Будапеште Эстерхази вернулся в Нитрауйлак (Nyitraújlak), где прошло его раннее детство. Согласно Трианонскому мирному договору, Нитрауйлак перешёл к Чехословакии (ныне - Вельке Залужье, Словакия). В 1924 году Янош Эстерхази женился на графине Ливии Сереньи (Serényi de Kisserény Livia; 1903—1961), родившей ему двоих детей — Яноша (род. 1929) и Алису (род. 1932; ныне Алиса Эстерхази-Малфатти).

В 1931 году Эстерхази был избран главой Национальной христианской социалистической партии Чехословакии. В 1935 году он стал депутатом от словацкого Кошице и лидером венгерского этнического меньшинства. С парламентской трибыны он смело выступал против официальной идеологии чехословакизма. Пользовался поддержкой адмирала Хорти.

14 марта 1939 года Эстерхази выступил в поддержку создания независимой Словакии. В Братиславе он организовал культурную организацию этнических венгров, которая была запрещена в 1942 году.

После того, как в Братиславу вошли советские войска, Эстерхази был арестован, но освобождён через 12 дней. Впоследствии по доносу его снова арестовали и передали НКВД. После года, проведённого в заключении во внутренней тюрьме НКВД СССР на Лубянке, он был приговорён к десяти годам лагерей.

16 сентября 1947 года Словацкий верховный суд признал его виновным в сотрудничестве с фашистами и приговорил к смертной казни. Два года спустя СССР выдал Эстерхази Чехословакии. Смертный приговор был по приказу президента заменён на пожизненное заключение.

Янош Эстерхази умер в тюрьме Мирова 8 марта 1957 года.

В 1993 году был посмертно реабилитирован в России.

Депортация евреев

Эстерхази, наряду с Мартином Соколом и Яном Чарногурским, воздержался, когда в 1942 году парламент Словакии высказался за депортацию евреев в нацистские лагеря смерти. «Мне стыдно, что руководство страны, считающее себя благочестивыми католиками, готово отправить словацких евреев в гитлеровские лагеря смерти», — заявил тогда Эстерхази.

В 1944 году Янош Эстерхази спас сотни евреев, чехов, словаков и поляков. Гестапо объявило его в розыск, но арестовало его после войны уже КГБ.

Награды

• В 2011 году посмертно награждён премией Антидиффамационной лиги за спасение евреев во время Второй мировой войны.

Память

• В словацком городе Кошице Яношу Эстерхази установлен памятник.

Ссылки

• [anna-bpguide.livejournal.com/6915.html Венгрия: три имени]
• [www.hhrf.org/transsylvania/t980432.htm A FELVIDÉKI MAGYARSÁG MÁRTÍRJA] (венг.)
• [www.mult-kor.hu/cikk.php?id=17259 Esterházy János rehabilitációját sürgeti a köztársasági elnök] (венг.)

Отрывок, характеризующий Эстерхази, Янош

Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.