Fokker Dr.I

Fokker Dr.I Triplane
Тип	истребитель
Разработчик	Рейнгольд Платц
Производитель	Fokker
Первый полёт	25 июня 1917 года
Основные эксплуатанты	Имперские военно-воздушные силы Германии
Единиц произведено	320
Изображения на Викискладе

Fokker Dr.IFokker Dr.I

Fokker Dr. I — триплан, легкий маневренный истребитель конструкции компании Fokker. Стоял на вооружении военно-воздушных сил Германской империи во время Первой мировой войны. Истребитель производился в небольших количествах и имел много конструктивных недостатков. Стал широко известен, как самолет, на котором немецкий лётчик-ас Манфред фон Рихтгофен «Красный барон» выиграл свои последние 20 сражений.

Проектирование и разработка

В феврале 1917 года на Западном фронте стали появляться трипланы английской авиационной компании Sopwith, самолеты которой стали использоваться королевскими военно-воздушным силами Британии для ведения боевых действий. На что голландская авиастроительная компания ответила преобразованием недостроенного прототипа биплана в маленький самолет с ротативным двигателем, стальным фюзеляжем и тремя тонкими крыльями, названный V.4. Самолет создан в сотрудничестве с известным немецким изобретателем и инженером Хуго Юнкерсом. Первоначальные проверки показали, что управлять V.4 очень тяжело из-за несбалансированных элеронов и рулей высоты. Вместо отправки V.4 на типовые испытания Fokker разработали новый прототип − V.5. В новом самолете ошибки были исправлены, а также были удлинены крылья и добавлены стойки между крыльями, которые свели к минимуму изгибы крыльев. 14 июля 1917 года был сделан первый заказ на 20 самолетов, а 11 августа 1917 года прототип V.5, с серийным номером 101/17, был проверен на разрушение при Адлерсхофе.

Боевое применение в Первой мировой войне

Fokker выпустил два опытных образца триплана, названные F.I, которые отличались от самолетов Dr.I небольшим изгибом хвостового оперения. Самолеты с серийными номерами 102/17 и 103/17 были отправлены в Бельгию в августе 1917 года для оценки их состояния. Первый полет 102/17 1 сентября 1917 года совершил барон Манфред Альбрехт фон Рихтгофен. В течение двух дней он сбил два вражеских самолета. Он также сообщил командованию военно-воздушными силами, что триплан F.I превосходит трипланы Sopwith и рекомендовал перевооружить эскадрильи новыми самолетами как только это будет возможно. Однако обер-лейтенант Курт Вольф на самолете 102/17 был сбит самолетами Sopwith Camel 15 сентября 1917 года. 23 сентября был на 103/17 был убит лейтенант Вернер Фосс.

Остальные самолеты, названные Dr.I, были доставлены в Jagdstaffel 11 (11-я эскадрилья истребителей). 100 самолетов были также заказаны инспекцией ВВС Германии в сентябре и ещё 200 в ноябре 1917 года. Кроме незначительных изменений, эти самолеты были почти идентичны F.I и отличались лишь добавлением хвостового костыля, который был необходим, так как самолет было трудно посадить. В октябре самолеты начали поступать в эскадрилью Рихтгофена.

В сравнении с самолетами Albatros и Pfalz, триплан Fokker Dr.I был исключительно маневренным. Хотя элероны были не очень эффективны, рули направления и высоты были легкие и мощные. Резкие повороты, особенно вправо, были любимым тактическим приемом пилотов на триплане Fokker Dr.I. Однако самолет был значительно тихоходнее, чем другие самолеты того времени. Хотя начальная скороподъемность была отличной, производительность резко падала на больших высотах из-за низкой степени сжатия ротативного двигателя Oberursel Ur.II.

В ходе военных действий, хроническая нехватка касторового масла только усложняло ситуацию. Низкое качество немецких заменителей смазки привело к многочисленным отказам двигателей, особенно в течение лета 1918 года.

Fokker Dr.I страдал также и от других недостатков. Во время взлета и посадки пилоту не хватало обзора. Кабина была тесной и сделана из материалов низкого качества. Близкое расположение пилота к затыльникам пулемётов приводило к серьёзным травмам головы в случае аварийной посадки.

29 октября 1917 года во время выполнения фигур высшего пилотажа лейтенантом запаса Генрихом Гонтерменом из эскадрильи Jasta 15 триплан распался на части прямо в воздухе. Гонтермен был смертельно ранен в результате аварийной посадки. Спустя два дня лейтенант запаса Гюнтер Пастор из эскадрильи Jasta 11 погиб в результате разрушения самолета во время горизонтального полета. Инспекция разбившихся самолетов показала, что крылья были плохо закреплены. Осмотр других быстро-построенных трипланов Fokker Dr.I подтвердил эти выводы. 2 ноября 1917 полеты всех остальных трипланов были остановлены в ожидании расследования, которое показало, что некачественные материалы и отсутствие гидроизоляции привело к ослаблению креплений из-за влаги и разрушению крыльев во время полета.

Получив результаты расследования, инженеры компании Fokker улучшили контроль качества на производственной линии, в частности, они стали применять лакировку лонжеронов и нервюр крыльев для борьбы с воздействием влаги. Они также усилили крепления нервюр и вспомогательных лонжеронов. Существующие трипланы были отремонтированы и модифицированы за счет Fokker. После испытания модифицированного крыла трипланы были возвращены на службу 28 ноября 1917 года. Производство возобновилось в начале декабря. К январю 1918 года эскадрильи Jastas 6 и 11 были полностью оснащены трипланами. 14 эскадрилий использовали Dr.I в качестве основного самолета. Инвентаризации Dr.I достигла своего пика в конце апреля 1918 года, когда около 170 самолетов использовали на Западном фронте.

Несмотря на принятые меры по исправлению ошибок конструкции, самолеты Fokker Dr.I продолжали страдать от поломок крыльев. 3 февраля 1918 года лейтенант Ханс Йоахим Вольф из эскадрильи Jasta 11 успешно приземлился после повреждения верхней кромки и нервюр крыла. 18 марта 1918 года Лотар фон Рихтгофен, штаффель-фюрер из эскадрильи Jasta 11, пострадал из-за повреждения крыльев во время боя с Sopwith Camel из 73-й эскадрильи и Bristol F.2 Fighter из 62-й эскадрильи. Рихтгофен был тяжело ранен в результате аварийной посадки.

Хронические структурные проблемы триплана уничтожили любые перспективы крупных заказов. Производство Dr.I завершилась в мае 1918 года, к этому времени было изготовлены только 320 самолетов. Dr.I были выведены из эксплуатации с линии фронта, вместо него в июне на службу вступил Fokker D.VII. Эскадрилья Jasta 19 осталась последней полностью оснащенной Dr.I.

После войны

Послевоенные исследования показали, что плохие материалы и крепления были не единственной причиной разрушения крыльев в триплане. В 1929 году исследования Национального Консультативного Комитета по Воздухоплаванию (NACA) показали, что верхнее крыло имеет коэффициент подъемной силы выше, чем в нижнем крыле, причём на высоких скоростях она может быть больше в 2,5 раза. То есть конструкция самолёта испытывала очень высокое вертикально-разрывающее воздействие на повышенных скоростях.

Очень немногие трипланы Dr.I выжили во время перемирия. Большинство из них были распространены, как самолеты для обучения и для обороны. У нескольких учебно-тренировочных самолетов были заменены двигатели на Goebel Goe.II с мощностью 75 кВт (100 л.с.). Некоторые из оставшиеся трипланов были переданы в школы истребителей в Нивель, Бельгия и Валансьен, Франция. Пилоты стран союза проверили несколько таких трипланов и нашли их способность маневрировать впечатляющей.

Триплан Dr.I с серийным номером 528/17 был сохранен в качестве стенда в Deutschen Versuchsanstalt für Luftfahrt (Авиационный Научно-Исследовательский Институт Германии) в Адлерсхофе. После того, как его использовали в съемках двух фильмов, триплан 528/17, как полагают, разбился где-то в конце 1930-х годов.

Другой Fokker Dr.I с серийным номером 152/17,в котором Манфред фон Рихтгофен получил три победы, был показан на выставке в Цейхгаузе. Этот триплан был разрушен бомбежками Союзников во время Второй мировой войны. В настоящее время лишь несколько оригинальных самолетов Dr.I выжили в музеях.

Реплики самолета

Хотя почти все Dr.I не дожили до наших дней, было построено большое количество летающих и не летающих копий. В 1932 году Fokker построил Dr.I из запасных частей различных самолетов. Этот самолет появился в фильме «D III 88» в 1939 году. Bitz Flugzeugbau GmbH построила две реплики Dr.I для использования в фильме 1966 года Голубой Макс киностудии 20th Century Fox.

С апреля 1994 года в Национальном музее Военно-воздушных сил на базе ВВС США в Райт-Паттерсон выставлен для всеобщего обозрения Fokker Dr. I, который окрашен в маркировку эскадрильи Jagdstaffel 19, самолет на котором летал лейтенант Артур Капп в апреле 1918 года.

Большое количество реплик самолетов были построены для частных коллекций и музеев. В связи с дефицитом подлинных ротативных двигателей, большинство летающих реплик комплектуются двигателями Warner Scarab или Continental R-670, несколько, однако, были оснащены старыми двигателями Le Rhône 9 или копией Oberursel Ur.II.

Версии

• V.3 — Первоначальный прототип
• V.4 — Первый промышленный образец
• V.5 — Прототип с двигателем Goebel Goe.III
• V.6 — Расширенное прототип с двигателем Mercedes D.II
• V.7 — Прототип с двигателем Siemens-Halske Sh.III
• V.10 — Прототип с двигателем Oberursel Ur.II

На вооружении

Германская Империя

• Имперские военно-воздушные силы Германии

Тактико-технические характеристики

Источник данных: см. Литература

Технические характеристики

• Экипаж: 1
• Длина: 5,77 м (18 футов 11 дюймов)
• Размах крыла: 7,20 м (23 футов 7 дюймов)
• Высота: 2,95 м (9 футов 8 дюймов)
• Площадь крыла: 18,70 м² (201 футов²)
• Масса пустого: 406 кг (895 фунтов)
• Масса снаряжённого: 586 кг (1292 фунтов)
• Силовая установка: 1 × Oberursel Ur.II, 9-цилиндровый ротативный двигатель (некоторые самолеты были оснащены двигателем Le Rhône 9)
• Мощность двигателей: 1 × 110 л.с. (1 × 82 кВт)

Лётные характеристики

• Максимальная скорость: 185 км/ч
• Крейсерская скорость: 140 км/ч
• Скорость сваливания: 72 км/ч
• Практическая дальность: 300 км
  • Время в полете: 1 час 30 минут
• Практический потолок: 6095 м
• Скороподъёмность: 5,7 м/с

Вооружение

• Стрелково-пушечное: 2 × 7.92 мм MG-08

</ul>

Раскраски Dr.I

• Fokker Dr I Richthofen.jpg

  Fokker Dr.I Манфреда фон Рихтгофена.

• DRI neu.jpg

  Fokker DR.I лейтенанта Ганса Мартина Пиппарта, эскадрилья Jasta 19.

• DRI neu blau Wiki.jpg

  Западный фронт 1918 года.

• DRI neu Jacobs Wiki.jpg

  Fokker Dr.I лейтенанта Джозефа Якобса, эскадрилья Jasta 7.

• VossTriplane.jpg

  Fokker F.I лейтенанта Вернера Фосса, в последней битве.

Фотографии Dr.I

• Fordi-2.jpg

  Эскадрилья Jasta 26

• Jasta12.jpg

  Эскадрилья Jasta 12

• Fok.Dr.I.jpg

  Fokker Dr.I

• Dr1repl.jpg

  Авиационное шоу в Биггин Хилле

• Fokker Dr. I USAF.jpg

  Реплика Fokker Dr.I в Национальном музее Военно-воздушных сил США

• Meeting de la Ferté-Alais 2010 - 187.JPG

  Авиационное шоу Meeting de la Ferté Alais

См. также

• Триплан
• Голландская авиастроительная компания Fokker
• Sopwith Camel
• Sopwith Triplane

Литература

• Вячеслав Кондратьев. Часть 2 // [popadenec.ru/istrebiteli-pervoy-mirovoy-voyny-chast-2-vyacheslav-kondratev Истребители Первой мировой. Самолеты Германии и Австро-Венгрии]. — 1996. — 48 с. — (приложение к журналу «Крылья Родины»). — 4000 экз.

Отрывок, характеризующий Fokker Dr.I

– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.