Монс, Анна Ивановна

Анна Монс
Anna Mons
Род деятельности:	фаворитка императора Петра I
Дата рождения:	26 января 1672(1672-01-26)
Место рождения:	Москва, Немецкая слобода
Дата смерти:	15 августа 1714(1714-08-15) (42 года)
Место смерти:	Москва
Супруг:	Георг-Иоанн фон Кейзерлинг
Дети:	нет

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

А́нна Ива́новна Монс, Анна-Маргрета фон Монсон, «Монсиха», Кукуйская царица (нем. Anna Mons; 26 января 1672 или 1675, Москва — 15 августа 1714, там же) — фаворитка Петра I в течение более десяти лет (с 1691 или 1692 года) до 1704 года.

Биография

Родилась и жила в Немецкой слободе под Москвой. Младшая дочь немецкого уроженца, золотых дел мастера (по другим известиям — виноторговца) Иоганна Георга Монса (варианты фамилии — Монет, Мунет, Монсиана), уроженца города Миндена (Везер) и его жены Матрёны (Модесты или Матильды) Ефимовны Могерфляйш (Могрелис; 1653 — 04.10.1717). Иоганн-Георг был сыном обер-вахмистра кавалерии Тиллемана Монса и Маргариты Роббен. Родился он в Вестфалии, в 1657—1659 гг. обучался бочарному ремеслу в Вормсе. Во 2-й половине XVII в. Иоганн-Георг приехал с семьёй в Россию и поселился в Москве. В семье было ещё трое детей: Матрёна (Модеста), Виллим и Филимон.

К 1690 г. отец Анны имел собственный дом и входил в круг зажиточных лиц Немецкой слободы (20 июня и 22 октября 1691 на пиру в его доме присутствовал царь Пётр I). После его смерти вдове за долги пришлось отдать мельницу и лавку, но дом с «аустерией» (гостиницей) остался за семьёй.

Анна познакомилась с царём около 1690 года при содействии Лефорта. По мнению некоторых исследователей, до того, как она стала фавориткой Петра в 1692, Монс состояла в связи с Лефортом. (Сам царь также был в связи с её подругой Еленой Фадемрех). Портретов Анны Монс не сохранилось, современники отмечали её редкостную красоту. Государь очень был к ней привязан и не только сослал свою жену Евдокию в Суздальский Покровский монастырь, но и думал жениться на Монс. В день своего возвращения из Великого Посольства (25.8.1698) Пётр I посетил её дом, а уже 3 сентября сослал свою супругу в Суздальский Покровский монастырь.

«Анна Монс — иноземка, дочь виноторговца — девушка, из любви к которой Пётр особенно усердно поворачивал старую Русь лицом к Западу и поворачивал так круто, что Россия доселе остаётся немножко кривошейкою» (Д. Л. Мордовцев. «Идеалисты и реалисты», 1878)

Царь щедро одаривал её подарками (например, миниатюрный портрет государя, украшенный алмазами на сумму в 1 тыс. руб.); каменный дом в два этажа и 8 окон, построенный на казённые деньги в Немецкой слободе вблизи «новой» лютеранской кирхи. Пётр I платил Анне и её матери ежегодный пансион в 708 руб., а в январе 1703 пожаловал ей в качестве вотчины Дудинскую волость в Козельском уезде с деревнями (295 дворов). Анна была заботливой хозяйкой, много занималась посадками и взращиванием урожаев, её называют «первой идейной дачницей на Руси».

С 1703 Пётр стал открыто жить с Анной в её доме. Крестив ребёнка датского посланника, он попросил, чтобы она была крестной матерью. Из-за своей национальности, склонности брать взятки, а также обвинений, что она — причина ссылки Евдокии и ссоры царя с царевичем Алексеем, вызывала большую нелюбовь москвичей. По названию Немецкой слободы (Кукую) получила прозвище Кукуйской царицы. По свидетельству историка Петра I Гюйсена, «даже в присутственных местах было принято за правило: если мадам или мадемуазель Монсен имели дело и тяжбы собственные или друзей своих, то должно оказывать им всякое содействие. Они этим снисхождением так широко пользовались, что принялись за ходатайства по делам внешней торговли и употребляли для того понятых и стряпчих».

Сохранились письма Анны к Петру I, которые она писала на немецком, реже — голландском, (русские письма под диктовку писал секретарь). О. Лебедева, проанализировавшая её письма к Петру, пришла к выводу, что в посланиях за 10 лет нет ни одного слова о любви. Франц Вильбуа пишет, что Пётр «непременно женился бы на Анне Монс, если бы эта иностранка искренне ответила на ту сильную любовь, которую питал к ней царь. Но она, хотя и оказывала ему свою благосклонность, не проявляла нежности к этому государю. Более того, есть тайные сведения, что она питала к нему отвращение, которое не в силах была скрыть. Государь несколько раз это замечал и поэтому её оставил, хотя и с очень большим сожалением. Но его любовница, вследствие особенностей своего характера, казалось, очень легко утешилась».

Опала

11 апреля 1703 года, в день пиршества в Шлиссельбурге по случаю отремонтированной яхты, в Неве утонул саксонский посланник Ф. Кенигсек (труп был найден только осенью). В его вещах нашли любовные письма от Анны и её медальон. Эти письма относились к периоду 5-летней давности, когда Пётр на полгода уехал в Великое Посольство. В 1704 году последовал разрыв с государем: Монс подверглась строгому домашнему аресту под надзором Ромодановского. В 1705 году начинается сближение царя с Мартой Скавронской.

Лишь в апреле 1706 года ей было дозволено посещать лютеранскую церковь (государь «дал позволение Монше и ея сестре Балкше в кирху ездить»). Тогда же Анна была обвинена в ворожбе, направленной на возвращение к ней государя; было арестовано до 30 человек; дом был конфискован в казну, движимое имущество и драгоценности оставлены (дело было прекращено в 1707).

Старания прусского посланника Георга-Иоанна фон Кейзерлинга, который способствовал снятию ареста, получить от царя разрешение жениться на Монс долго оставались безуспешными. Ещё в 1704 году его ходатайство через Меншикова вызывает оскорбления.

Из письма Кейзерлинга к своему государю:

Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искажённом виде обо мне и некоей девице Монс, из Москвы — говорят, что она любовница царя. (…) Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупреждённый князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о её родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет. Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил своё мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я. (…) Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня её отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым. (…) Затем вошёл его царское величество; за ним посылал князь Меншиков. Оба они, несмотря на то, что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жёсткими словами, и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь. (Люблин, 1707 года, 11-го июля н. ст.)

Описанные побои посла вызвали дипломатический скандал. Посол вызвал Меншикова на дуэль. Чтобы погасить скандал, виноватыми объявили гвардейцев, стоявших в тот день в карауле, и приговорили их к казни. Прусский король Фридрих I способствовал их помилованию.

Свадьба состоялась лишь 18 июня 1711 года, но уже 6 сентября (по другим данным — 11 декабря) Кейзерлинг по дороге в Берлин скоропостижно скончался по неизвестной причине, оставив вдову с детьми в Москве. На протяжении трёх лет она вела тяжбу за курляндское имение мужа и вещи, находившиеся при нём (в том числе «алмазный портрет» Петра I) со старшим братом покойного — ландмаршалом прусского двора. В марте 1714 эта тяжба завершилась в её пользу; Анна возвратила себе собственные вещи, в том числе портрет Петра, и даже добилась записи на себя курляндского имения супруга.

15 августа 1714 года Анна Монс умерла от скоротечной чахотки. Похоронена на евангелическо-лютеранском кладбище. Её последним известным возлюбленным, с которым она была обручена («сговорена»), был пленный шведский капитан Карл-Иоганн фон Миллер, которого она одаривала ценными подарками и завещала почти всё состояние (5740 руб). Мать, брат и сестра Анны вели затем по этому поводу с Миллером судебные разбирательства, которые увенчались их успехом, так как Виллим был видным офицером, а Матрёна фрейлиной.

Семья Анны

Судьба её детей неизвестна. Традиционно считается, что у неё было двое детей от законного мужа Кейзерлинга (скончавшегося через несколько месяцев после свадьбы, то есть дети либо были «привенчанными», либо посмертными, либо их вообще не было). В её завещании они не упомянуты.

Брат Анны, Виллим Монс, по ходатайству фон Кейзерлинга попавший на русскую военную службу, впоследствии стал фаворитом императрицы Екатерины, что весьма расстроило скончавшегося вскоре после этого царя. В 1724 году Монс закончил жизнь на плахе «за экономические преступления».

Старшая сестра Анны Матрёна Монс была статс-дамой Екатерины I и являлась супругой Ф. Н. Балка (будущего губернатора Москвы), поэтому носила прозвище «Балкша». По делу брата её приговорили к публичному наказанию кнутом на Сенатской площади, после чего направили по этапу в Тобольск, в ссылку. Также осуждены были Егор Столетов и шут Иван Балакирев. Но спустя два месяца царь умер, и Екатерина I по вступлении на престол немедленно реабилитировала жертв репрессий своего супруга. «Ради поминовения блаженной и вечно достойной памяти» императорского величества покойного брата и «для своего многолетнего здравия» она повелела вернуть с дороги в Сибирь Матрёну Балк и «быть ей в Москве». Вернули и сосланных на военную службу в Персию её сыновей (в том числе 12-летнего Петра), вернув им чины и награды.

Дочерью Балкши была Наталья Лопухина, придворная дама Елизаветы Петровны, битая по её приказу кнутом и сосланная в Сибирь.

При императорском дворе Монсы пытались возводить своё происхождение к французским дворянам Моэнс де ла Круа.

Легенды

Согласно романтической легенде, царь познакомился с ней не в 1690-х гг. в Немецкой слободе, а раньше: будто бы в 1689 г. она приняла большое участие в спасении царя во время бунта стрельцов, когда Пётр в одном исподнем поскакал спасаться в Троицкую лавру. Говорили, что она предупредила монарха о грозящей опасности и даже последовала за ним в монастырь.

В культуре

Литература:

• В классической литературе: А. Толстой, «Пётр Первый»
• Исторический роман: А.Красницкий, «Пётр и Анна»
• Любовный роман: Е.Арсеньева, «Сердечко моё (Анна Монс)»

Внешние изображения
	[megatorrents.kz/forum/photos/090827212243180121_f22_0.jpg «Юность Петра»: Пётр I и Анна Монс]
	[www.kino-teatr.ru/acter/album/25575/33555.jpg Ульрике Кунце в роли Анны Монс](недоступная ссылка с 29-01-2014 (3741 день))

Кинематограф:

• «В начале славных дел» — актриса Ульрике Кунце
• «Пётр Великий (телесериал)» (1986) — Рене Саутендейк

Адреса

• Согласно легенде, имя Анны Монс связывается с палатами XVII века (Дом Вандергульстов) в московской Немецкой слободе (Старокирочный переулок, д. 6 / Бауманская улица, д. 53 стр. 8).

Библиография

• М. Семевский, «Царица Катерина Алексѣевна, Анна и Виллимъ Монсъ. 1692—1724.» (изд. 2-е, СПб., 1884);
• «Семейство Монсов. СПб., 1862 г.»
• [www.memoirs.ru/rarhtml/1183Keizerling.htm Кайзерлинг Г.-И. фон. Депеши. 1707 // Русская старина, 1872. — Т. 5. — № 6. — С. 803—844. — Под загл.: Георг Иоганн фон-Кайзерлинг, представитель короля прусского при дворе Петра Великого.]
• Монс Анна Ивановна // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.bbl-digital.de/eintrag// Монс, Анна Ивановна] в словаре Baltisches Biographisches Lexikon digital  (нем.)

Отрывок, характеризующий Монс, Анна Ивановна

Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.