Арклёв, Джеки

Джеки Банни Арклёв
швед. Jackie Banny Arklöv
Дата рождения	6 июня 1973(1973-06-06) (50 лет)
Место рождения	Либерия
Принадлежность	Швеция Швеция Хорватия Хорватия
Род войск	кавалерия (регулярные войска) спецназ (военизированные формирования)
Годы службы	1991—1995
Часть	Норрландский драгунский полк Хорватский совет обороны: Отряд специального назначения «Людвиг Павлович»
Сражения/войны	Война в Хорватии
В отставке	осуждён за убийства на 13 лет судом Сараево, затем на пожизненное лишение свободы судом Стокгольма

Джеки Банни Арклёв (швед. Jackie Banny Arklöv или швед. Jackie Banny Arklöf, родился 6 июня 1973 в Либерии) — шведский наёмник либерийского происхождения, участвовавший в войне в Хорватии, неонацист и расист, осуждённый за военные преступления в Боснии и Герцеговине и за убийство полицейских в Швеции на пожизненный тюремный срок.

Биография

Ранние годы

Биологическая мать Джеки Арклёва была бедной либерийкой, которая забеременела от некоего 60-летнего секс-туриста из Европы. Отчимом Джеки стал американец по имени Джо, который через год заболел и уехал в США. Затем мать забрала себе двух младших детей — Джеки и его сестру. В возрасте 2 лет Джеки приехал в Норвегию. Долгое время он пытался найти своего отчима Джо и переехать в США, но тот отказался встречать пасынка и общаться с ним.

В возрасте трёх лет Арклёв был усыновлён шведской семьёй из Анкарсунда, находящегося в пятидесяти километрах к северо-западу от Стурумана (Южная Лапландия). Новые приёмные родители Джеки держали сельский магазинчик и жили этажом выше над ним. В детстве Джеки увлёкся историей Второй мировой войны и, несмотря на своё происхождение, неожиданно стал поддерживать идеологию нацизма. В возрасте 17 лет он был зачислен в Норрландский драгунский полк вооружённых сил Швеции в Арвидсъяур и, отслужив там, решил попасть во Французский Иностранный легион и обратился туда с просьбой о зачислении. Однако после разговоров с руководством Легиона Джеки испытал большое разочарование, особенно после слов о том, что солдаты не собираются отправляться на фронты активных боевых действий. В итоге Арклёв отправился добровольцем в Хорватию.

Служба в Боснии и Герцеговине

19-летний Арклев прибыл в Боснию и Герцеговину в 1992 году и вступил в армию боснийских хорватов, поскольку ему нравилась не только их боеготовность, но и факт того, что Хорватия была союзником Германии во Второй мировой войне (Босния тогда была в составе Хорватии). Арклев, ставший наёмником, служил в Хорватском совете обороны, в специальном подразделении «Людвиг Павлович» по своим убеждениям. Во время войны он совершил ряд военных преступлений: в лагерях военнопленных Габела и Грабовина он пытал боснийских мусульман, в том числе и беременных женщин (о чём он сообщил на суде). В мае 1995 года Арклева схватили боснийские мусульмане в Мостаре и приговорили в сентябре к 13 годам лишения свободы, но после апелляции дело частично было пересмотрено, и в феврале 1996 года срок сократили до 8 лет тюрьмы.

Наличие выживших свидетелей не позволило Арклеву избежать обвинительного приговора, но в 1996 году Красный Крест стал вести переговоры об обмене военнопленных и возможной экстрадиции Арклева в Швецию. Очередное рассмотрение уголовных дел, возбуждённых в июле 1993 года, закончилось освобождением в сентябре 1996 года Арклева, но под подписку о невыезде и надлежащем поведении. В январе 1997 года Ян Даниэльссон, адвокат Арклева, добился присуждения своему подзащитному компенсации в размере 23 тысяч шведских крон от Швеции.

Убийства в Малександере

28 мая 1999 году в Чисе тремя вооружёнными мужчинами в масках было совершено ограбление «Эстъёта Эншильда Банка». Грабителями оказались Джеки Арклёв, Тони Ульссон и Андреас Аксельссон. В ходе ограбления была похищена сумма в 2,6 млн шведских крон. Кроме того, у Малександера Арклёвом были застрелены двое полицейских, когда те попытались задержать грабителей.

31 мая 1999 года Джеки Арклёв был арестован в коммуне Тюресё к югу от Стокгольма. Его обнаружил патруль и предпринял попытку задержать преступника. В ходе задержания Арклёв получил ранение в лёгкое и скорой был доставлен в больницу. Происшествие произошло на углу улиц Граненгсвеген и Мелланбергсвеген, недалеко от дома 58 на улице Граненгсвеген, где вскоре арестовали и Андреаса Аксельссона. Арестованные были помещены под стражу, а стрелявшего офицера судили по обвинению в нанесении телесных повреждений, но Ханденский районный суд вынес оправдательное решение по этому делу.

2 февраля 2000 года Линчёпингский районный суд приговорил Арклёва к пожизненному заключению за убийство, покушение на убийство и разбой. 7 июня того же года Гётский апелляционный суд отклонил апелляцию. 8 июня 2001 года Арклёв признался в том, что именно он застрелил полицейских, что сняло обвинения с Ульссона и Аксельссона. 29 июня 2001 года генеральный прокурор объявил, что предварительное следствие будет проведено повторно.

В заключении

Джеки Арклёв до 2008 года отбывал наказание в тюрьме Кумла под номером 00-246, затем был переведён в тюрьму Халл. Арклёв изначально протестовал против перевода и хотел дождаться сдачи экзамена на звание магистра, но ему отказали. За время пребывания в тюрьме Арклев отказался от идеологии нацизма и признал, что поддержка темнокожим нацистской идеологии как минимум является странным явлением.

18 декабря 2006 года окружной суд Стокгольма приговорил Арклева к 8 годам тюрьмы за преступления против военнопленных и гражданских лиц, совершённые в 1993 году во время службы Арклева на Балканах. Арклев стал первым гражданином Швеции, осуждённым за подобное преступление.

В апреле 2008 года СМИ сообщили, что Арклев зарегистрировал своё имя в качестве товарного знака в Государственном патентном бюро, чтобы никто не занимался коммерческой деятельностью и не наживался на имени наёмника. Также СМИ узнали, что Арклев занялся живописью, а его картины даже попали на выставку.

В октябре 2010 года пенитенциарная служба в докладе районному суду Эребру сообщила, что в течение двух лет Джеки Арклев может выйти на свободу, так как риск рецидива у него невысок. Однако в декабре 2010 года районный суд Эребру заявил, что приговор не будет пересмотрен по причине серьёзных отягчающих обстоятельств. Решение суда Эребру не отменил и Гётский апелляционный суд. Арклёв обратился повторно в 2014 году с просьбой смягчить его приговор, однако суд Эребру отказал Арклёву повторно. Осуждённый подал апелляцию в Гётский апелляционный суд, утверждая, что его приговор слишком суров, но в декабре ему опять отказали в смягчении приговора. С февраля 2014 года Арклев отбывает наказание в тюрьме в Буросе.

Ссылки

• [www.kommersant.ru/doc/1597192 10 самых знаменитых наёмников]  (рус.)

Отрывок, характеризующий Арклёв, Джеки

Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.