Афера на Тринидаде

Афера на Тринидаде
Affair in Trinidad
Жанр	Фильм нуар Триллер Мелодрама
Режиссёр	Винсент Шерман
Продюсер	Винсент Шерман Рита Хейворт
Автор сценария	Бёрн Гайлер Джеймс Ганн Вирджиния Ван Апп
В главных ролях	Рита Хейворт Гленн Форд
Оператор	Джозеф Уокер
Композитор	Джордж Дьюнинг
Кинокомпания	Бекворт Корпорейшн Коламбиа пикчерс
Длительность	98 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1952
IMDb	ID 0044331
Выход фильма «Афера на Тринидаде» (оригинальное название — Affair in Trinidad)

К:Фильмы 1952 года

«Афера на Тринидаде» (англ. Affair in Trinidad) — фильм нуар режиссёра Винсента Шермана, вышедший на экраны в 1952 году.

Фильм поставлен в жанре послевоенного шпионского триллера и рассказывает об американской танцовщице кабаре на Тринидаде (Рита Хейворт), которая после убийства своего мужа по заданию полиции внедряется в дом богатого международного авантюриста с тем, чтобы раскрыть тайные планы преступной зарубежной организации, планирующей нанесение ракетных ударов по США. Одновременно она развивает отношения любви-ненависти с братом мужа (Гленн Форд), который пытается самостоятельно найти убийцу.

В жанровом и стилистическом плане фильм близок таким экзотическим нуарам, как «Касабланка» (1942), «Иметь и не иметь» (1944), «Загнанный в угол» (1945), «Гильда» (1946) и «Дурная слава» (1946).

Фильм знаменателен возвращением Хейворт в кино после четырёхлетнего отсутствия, а также воссоединением дуэта Хейворт и Форда, которые замечательно сыграли в чрезвычайно успешном фильме нуар «Гильда» (1946).

Сюжет

В городе Порт-оф-Спейн, на острове Тринидад, который в то время был британской колонией, полиция обнаруживает труп американского художника Нила Эмери. На осмотр места преступления в городской порт прибывают инспектор полиции Смайт (Торин Тэтчер), которому поручено расследование дела, а также сотрудник американского консульства Андерсон (Говард Уэнделл). Затем они направляются в популярный клуб «Кариб», где работает певицей и танцовщицей жена Нила — Крис (Рита Хейворт). После её зажигательного выступления, вызывающего восторг зрителей, инспектор сообщает ей о смерти мужа, который предположительно покончил жизнь самоубийством, и приглашают её в полицейский участок.

В участке Крис рассказывает, что в последнее время у неё с Нилом не было почти ничего общего, но она видела, что он был очень несчастлив. В последнее время у него появились какие-то дела, но она не знает, какие именно. Смайт расспрашивает её о связях мужа с его богатым другом Максом Фабианом (Александер Скурби), который недавно выплатил Нилу тысячу долларов якобы за его картины, хотя очевидно, что их цена намного ниже. Когда Смайт намекает на особый характер отношений между Фабианом и Крис, это злит её, и она уходит, говоря консулу, что хочет вернуться в Штаты.

В тот же день Стив Эмери (Гленн Форд), старший брат Нила, летит из Америки на Тринидад, рассказывая в самолёте соседу по креслу (который явно волнуется и пытается избежать общения) о том, что его брат-художник прибыл на остров пять лет назад. Он сообщает также, что, похоже, у его брата дела наконец пошли в гору.

На следующее утро в полицейском участке Крис вынуждена отбиваться от навязчивого корреспондента. На помощь ей приходит Фабиан, который обещает обеспечить её покой и просит позволить ему встречаться с ней. Сотрудник консульства провожает её в кабинет Смайта. Смайт временно изымает у Крис паспорт и говорит, что расследование смерти её мужа будет продолжено, так как согласно заключению судмедэксперизы, он был убит. Сначала в результате борьбы ему проломили череп, а из пистолета в него выстрелили уже после смерти, чтобы выдать убийство за самоубийство. Смайт зачитывает Крис показания местного рыбака, согласно которым лодка Нила была пришвартована у виллы Фабиана как раз в то время, когда было совершено убийство. Полиция подозревает, что убийство совершил Фабиан или кто-либо по его поручению. Смайт сообщает, что полиции известно о преступной деятельности Фабиана, которая включает торговлю секретной информацией, политические интриги и саботаж, в результате чего погибли и пострадали тысячи человек. Полиция полагает, что на Тринидаде Фабиан также занимается противозаконной деятельностью, но нет никаких доказательств, позволяющих арестовать его. Полиция говорит, что может задержать Фабиана по подозрению в убийстве Нила из ревности, поскольку он влюблён в Крис, однако это сразу же попадёт в газеты и серьёзно повредит репутации Крис. Поэтому Смайт предлагает другой вариант — он просит Крис, используя личные связи, раздобыть доказательства, необходимые для разоблачения деятельности Фабиана и его ареста.

Узнав о смерти брата, Стив тут же направляется на слушания в офис коронера, где Виттол (Стивен Герэй), хозяин клуба «Кариб», даёт показания, утверждая, что Нил был очень подавлен, по-видимому, своими творческими неудачами, и много пил, в результате задолжав клубу приличную сумму денег. В соответствии с планом Смайта Крис заявляет, что Нил был в глубокой депрессии и часто говорил о самоубийстве. В результате коронер принимает решение, что Нил покончил жизнь самоубийством, и дело закрывается.

Фабиан отвозит Крис домой, обещая ей всяческую поддержку, а затем приглашает к себе в гости через несколько дней. Вскоре в дом Крис приходит Стив, жёстко требуя от неё честного ответа о том, что произошло. Он говорит, что несколько дней назад получил от брата письмо, приглашающее его на Тринидад, и потому не может поверить, что тот покончил с собой. В ответ Крис обвиняет Стива в том, что он ни разу не поинтересовался, что происходило с братом за последние три года. Она просит оставить её в покое и убегает в свою комнату.

Вечером Стив просит у Крис прощения и показывает ей письмо от брата, который приглашает его на работу. Смайт звонит Крис и предупреждает её, чтобы она пока не посвящала Стива в их дела, так как всё слишком серьёзно. Крис видит, что письмо Нила написано на бумаге с гербом, который она хорошо знает. Стив рассказывает, что по профессии он лётчик, и во время войны служил на фронте. В конце вечера Крис предлагает Стиву остановиться в комнате Нила. Стив предлагает ей вернуться в Америку вместе с ним, но она уходит от ответа. Стив замечает, что письмо Нила датировано тем же днём, когда он был убит.

На следующий день Стив приходит в клуб «Кариб» и выплачивает мистеру Виттолу долг брата, требуя от него объяснений, что произошло на самом деле. Однако Виттелл отвечает, что всё дело в красоте его жены и в том, что она притягивала к себе других мужчин. И хотя она не изменяла мужу, он всё время опасался, что это может произойти в любой момент. После ухода Стива Виттол поручает одному из своих людей проследить за ним, а сам звонит Фабиану.

Крис со служанкой обсуждает Стива, который явно произвёл на неё впечатление. Приходит Стив, сообщая, что он решил задержаться и просит Крис показать ему остров. В трёхдневной поездке они чудесно проводят время и возвращаются совершенно счастливыми. Дома они встречают ожидающего их Фабиана. Он напоминает Крис о приглашении на ужин к себе домой, на который зовёт и Стива.

Стив спрашивает у Фабиана про работу, о которой написал ему брат, но Фабиан делает вид, что ничего об этом не знает. Стив замечает на фирменных стаканах Фабиана точно такой же герб, как и на письме Нила. Неожиданно домой преждевременно возвращаются гостящие у Фабиана его знакомые — доктор Франц Хёблинг (Джордж Восковек), его жена Вероника (Валери Беттис), Питер Бронек (Уолтер Колер), с которым Стив летел в самолёте, и мистер Уолтерс (Карел Степанек), они о чём-то серьёзно спорят между собой. Фабиан знакомит гостей со Стивом и Крис. Стив вспоминает, что читал статью Хёблинга о немецких ракетах Фау-2, однако Хёблинг отвечает, что больше не занимается этой темой. Фабиан тут же меняет тему разговора и уводит Крис во дворик. Фабиан объясняется Крис в любви и предлагает ей уехать вместе, куда угодно, однако она мягко отказывается. Затем Крис слишит, как Фабиан пытается успокоить разволновавшегося Бронека, который хочет за ночь закончить всю работу и побыстрее уехать с острова. Затем Уолтерс ловит Фабиана на лестнице и требует от него немедленно увести напившуюся Веронику спать и выпроводить своих гостей, так как она может разболтать то, чего им знать нельзя.

Прощаясь с Крис, Фабиан приглашает её на свой день рождения через несколько дней. Тем временем Стив выходит из комнаты Вероники, и, увидев Крис с Фабианом, начинает ревновать. После отъезда Крис и Стива Уолтерс делает выговор Хёблингу, а затем и Фабиану, за то, что у них возникают проблемы с реализацией проекта, напоминая, что его правительство заплатило Фабиану огромные деньги и не допустит задержек. Уолтерс также не доволен тем, что Стив влишком много знает: он узнал Хёблинга, летел вместе с Бронеком на соседних местах в самолёте. А нервное поведение Бронека вызывает у Уолтерса опасение, на что Фабиан отвечает, что после того, как этой ночью Бронек закончит работу, он им займётся. После ухода рассерженного Уолтерса, Фабиан допрашивает Веронику о покупке земли на Ямайке, строго отчитывая её за то, что она не соблюдают меры конспирации, много пьёт и болтает лишнее.

Вернувшись домой, раздражённый Стив обвиняет Крис в том, что Фабиан её купил. Тем же вечером Крис говорит Стиву, что между ней и Фабианом ничего не было. Вообще, по её словам, её давно никто не обнимал, даже Нил. Когда-то она его любила, но это прошло. Стив целует её, они обнимаются. Стив признаётся в любви к ней и уговаривает уехать в США вместе с ним. Когда она отказывается без объяснения причин, он стремительно уходит к себе в комнату.

На следующий день Стив относит письмо Нила к Смайту. Он утверждает, что из письма ясно, что Нил был у Фабиана в день своей гибели, и Фабиан лжёт, утвеждая, что не видел Нила несколько дней. Однако Смайт равнодушно относится к улике Стива и рекомендует ему уехать домой. Оставшись наедине с Андерсоном, Смайт говорит, что охотно посвятил бы Стива в операцию, но у него есть приказ.

Смайт вызывает Крис и расспрашивает её о гостях Фабиана. Они узнают их имена и биографии, и поручают Крис проникнуть в гостевой дом, чтобы выяснить, какие дела они ведут с Фабианом. В момент разговора Смайт получает информацию, что Бронек днём улетает, и немедленно направляется в аэропорт, чтобы переговорить с ним. Однако прямо на глазах у Смайта приехавшего в аэропорт Бронека насмерть сбивает машина, которая на полной скорости уносится с места преступления. В вещах Бронека Смайт находит ключ, который он передаёт Крис для того, чтобы она могла проникнуть в гостевой дом Фабиана.

Тем временем Стив уже три дня не появляется в доме Крис, ведя собственное расследование убийства брата. В порту у местных рыбаков он пытается выяснить, что им известно о гибели Нила. Там на него набрасывается подручный Виттеля, пытаясь убить его ножом. Стиву удаётся справиться с ним и отобрать нож, однако нападавший убегает.

На приёме Вероника обращает внимание на то, что Фабиан подарил Крис очень красивый платок. В этот момент на приём врывается Стив, показывая Фабиану отобранный нож, а затем и письменные показания рыбака, доказывающие, что Нил был у него в день смерти. Крис говорит, что Стив не в себе после смерти брата и просит разрешения поговорить с ним наедине. Она говорит Стиву, что объяснит ему всё позже, что сейчас не может об этом говорить, но он ей не верит. Она вынуждена сказать, что в тот день она была в этом доме с Максом, и когда Нил застал их вместе, он покончил с собой. Затем Крис уходит от него и выступает с зажигательным танцевальным номером. После танца взбешённый Стив даёт ей пощёчину, а затем уходит. Крис просит у Фабиана разрешения остаться у него на ночь.

В ходе вечеринки, когда Уолтерс, Хёблинг и Фабиан уходят на срочное совещание, Крис незаметно проникает в гостевой дом, где находит многочисленные документы и рабочие тетради с чертежами и графиками. В этот момент в дом заходят Фабиан и его гости. Крис прячется, забыв на столе платок, который ей подарил Фабиан. Она слышит, как Хёблинг докладывает о разработанном им плане производства и размещения на острове ракет, которые будут способны поразить все крупнейшие города на территории США. Заходит Вероника, говоря о том, что вечеринка закончена, и Фабиану надо бы проводить гостей. После ухода Фабиана и компании Крис выбирается из своего укрытия и незаметно возвращается на вечеринку. Проводив гостей, Фабиан подходит к Крис, спрашивая, где его платок. Крис отвечает, что потеряла его. Она говорит, что решила поехать домой, однако Фабиан её не пускает, утверждая, что она получит у него всё, что ей понадобится.

Смайт в своём кабинете ждёт информации от Крис. К нему на допрос приводят Виттеля, на машине которого был совершён наезд на Бронека. Под давлением улик Виттель сознаётся, что организовал убийство по указанию Фабиана.

Когда наступает тишина, Крис выходит из отведённой ей Фабианом комнаты и направляется в гостевой дом, чтобы забрать платок, но его уже нет. Фабиан в этот момент подходит к комнате Крис, рассчитывая на продолжение вечера, но его останавливает Вероника, показывая, платок, который нашёл её муж в гостевом доме. Не найдя платка, Крис выходит из гостевого дома, но на пороге встречает Фабиана и всю команду. Поняв, что за ними следят, Фабиан и его группа начинает быстро собираться, рассчитывая немедленно улететь на частном самолёте. Они решают взять с собой и Крис, которую Фабиан собирается выбросить из самолёта во время полёта.

Стив дома пакует чемоданы, собираясь уезжать, но служанка уговаривает его бежать спасать Крис, которая, как она уверена, в беде в доме Фабиана. Стив возвращается к дому Фабиана, нападает на ожидающего у входа пилота самолёта и отбирает у него пистолет. Стив входит в дом с оружием и заставляет Фабиана освободить Крис. Однако пока Фабиан отвлекает Стива разговором, к нему сзади подбирается Хёблинг и бьёт его тяжёлой папкой по голове. Стив падает, но успевает выстрелить и ранить Фабиана.

Серьёзно раненый Фабиан приказывает группе немедленно улетать, а сам решает остаться, так как не вынесет перелёта. Взяв пистолет, он поднимается вверх по лестнице. На нескольких машинах подъезжает полиция, начинается интенсивная перестрелка. Стив отбирает пистолет у одного из преступников и несколько раз стреляет в Фабиана, убивая его наповал…

Крис и Стив отплывают с Тринидада в Чикаго, они обнимаются и целуются.

В ролях

• Рита Хейворт — Крис Эмери
• Гленн Форд — Стив Эмери
• Александер Скурби — Макс Фабиан
• Валери Беттис — Вероника Хёблинг
• Торин Тэтчер — Инспектор Смит
• Говард Уэнделл — Андерсон
• Карел Степанек — Уолтерс
• Джордж Восковек — Доктор Франц Хёблинг
• Стивен Герэй — Виттол
• Уолтер Колер — Петер Бронек

Создатели фильма и исполнители главных ролей

Как пишет кинокритик Гэри Гиддинс, «если имя режиссёра Винсента Шермана мало о чём говорит, то за него говорят некоторые из его фильмов — „Трудный путь“ (1943), „Верная подруга“ (1943), „Мистер Скеффингтон“ (1944), „Нора Прентисс“ (1947) и „Неверная“ (1947). Они были сделаны в 1940-е годы, великолепное десятилетие для него как контрактного режиссёра студии „Уорнер бразерс“, когда он работал с такими звёздами, как Айда Лупино, Бетт Дэвис и Энн Шеридан. Однако эти фильмы создали ему не самую приятную репутацию „женского режиссёра“, хотя даже самые мыльные из них показывали жёстких, лишённых любви женщин и отличались едким юмором, а совсем не слезоточивостью. Все фильмы были безупречно сделаны, с живым монтажом и драматически экспрессивными ракурсами, тенями и съёмкой движущейся камерой». В 1950-51 годах он снял также три фильма с участием Джоан Кроуфорд. Однако, продолжает Гиддинс, «после „Аферы на Тринидаде“ Шерман был задвинут, попав в голливудский чёрный список. Помимо одного фильма в Италии, он ничего не поставил в течение пяти лет. Его первым фильмом после ссылки был производственный фильм нуар „Текстильные джунгли“ (1957), над которым начинал работать Роберт Олдрич, но его уволил босс студии Гарри Кон, попросив Шермана закончить картину». Среди поздних фильмов Шермана наиболее значимой стала драма «Молодые филадельфийцы» (1959).

Рита Хейворт была одной из самых ярких и сексуальных звёзд Голливуда 1940-х годов, главным образом, благодаря таким музыкально-танцевальным комедиям, как «Ты никогда не будешь богаче» (1941), «Ты никогда не была восхитительнее» (1942) и «Девушка с обложки» (1944), однако свои наиболее сильные роли она сыграла в фильмах нуар «Гильда» (1946) и «Леди из Шанхая» (1947). Гленн Форд прославился благодаря «Гильде» (1946), за которой последовала целая серия успешных работ в таких картинах, как драма «Украденная жизнь» (1946), фильмы нуар Фрица Ланга «Сильная жара» (1953, вероятно, его лучший фильм) и «Человеческое желание» (1953), социальная драма «Школьные джунгли» (1955), вестерн «В 3:10 на Юму» и триллер «Эксперимент ужаса» (1962). На протяжении своих длительных актёрских карьер Хейворт и Форд сыграли вместе в общей сложности в пяти картинах. Помимо «Гильды» и «Аферы на Тринидаде» они сыграли в романтической комедии «Та самая дама» (1940), исторической приключенческой мелодраме «Кармен» (1948) по классической истории Проспера Мериме и в криминальном триллере «Денежная ловушка» (1965).

Создание и прокат фильма

Как отмечает кинокритик Крейг Батлер, фильм «был сделан потому, что студия „Коламбиа“ неожиданно заполучила Хейворт и должна была использовать её как можно быстрее». Кинокритик Роб Никсон пишет: «Рита Хейворт была абсолютно опустошена тем, как в течение нескольких лет её использовал босс студии „Коламбиа пикчерс“ Гарри Кон. Она мечтала о любви и домашних радостях, которые были ей недоступны во время двух предыдущих неудачных браков, и в 1949 году сбежала из Голливуда, выйдя замуж за сына главы мусульман-исмаилитов, международного плейбоя Али Хана… Когда в 1952 году этот брак также распался, Хейворт вернулась в США и на „Коламбиа“, чтобы снова делать кино после продолжительной приостановки контракта». Гарри Кон был загнан в угол внезапным и неожиданным возвращением Хейворт. В соответствии с контрактом «он должен был задействовать её, или он её терял». Кроме того, на него давил также финансовый отдел студии, который раздражало то, что «звезде надо было платить 3500 долларов в неделю ни за что». Никсон пишет, что «Кон надавил на штатную сценаристку студии Вирджинию Ван Апп, чтобы она придумала историю. Хейворт была не довольна тем, что не было сценария, и снова хотела уйти, но Кон вновь обратился к своей старой тактике выкручивания рук, заставляя её либо капитулировать, либо рискнуть очередной приостановкой контракта». В итоге, оказавшись после брака с расточительным мужем на грани разорения, с двумя детьми на руках, Хейворт уступила. Шварц пишет: «Рита была почти разорена, и из-за нужды в деньгах вернулась на работу к ужасному главе студии „Коламбиа“ Гарри Кону».

Как отмечает Никсон, «первоначально ничто не обещало продуктивной работы… Ван Апп, которая в своё время написала сценарий музыкального кинохита Хейворт „Девушка с обложки“ (1944) и была продюсером её самого значимого фильма „Гильда“ (1946), в тот момент сама переживала проблемы личного порядка, и не смогла связать воедино ниточки нескольких созданных ей неясных сюжетных линий». По словам Никсона, режиссёр Винсент Шерман, ставший свободным агентом после продолжительной работы на «Уорнер бразерс» на проектах с крупнейшими женскими звёздами студии, по сути обманным путём был вовлечён в постановку этого фильма. Кон дал ему лишь первые страницы сценарной разработки и подписал с ним контракт до того, как Шерман узнал, что сама история ещё даже не написана". Шерман в своей автобиографии описывал состояние Хейворт в начале съёмок следующими словами — «грустная, одинокая, не уверенная в себе и в своих поступках». Известная танцовщица Валери Беттис, «которая ставила танцевальные номера Хейворт, а также сыграла роль в фильме, также отмечала, что звезда была не в форме после нескольких лет без танцев, и ей требовалось серьёзно поднять тонус и потренироваться». Тем не менее, как отметил Шерман, «Хейворт взялась за работу, приводя своё тело в надлежащее состояние, и упорно трудясь на съёмках, и, в конце концов атмосфера на съёмочной площадке наладилась». Как отмечает Гиддинс, «фильмы, которые рождаются с большими проблемами и при участии слишком большого числа сценаристов и режиссёров, обычно заканчиваются катастрофой. Так что это было большим достижением, когда режиссёр спас проект от провала, добился прибыли и принёс наслаждение зрителям».

Батлер пишет: «Во время выхода на экраны в 1952 году реклама фильма протрубила „Она вернулась!“ — давая понять, что главной наживкой для потенциальных зрителей фильма будет совершенно очевидно Рита Хейворт, которая возвращается на экран после четырёхлетнего отсутствия». Никсон отмечает, что хотя «Афера на Тринидаде» представлялась бледной переделкой других успешных картин, публику это совсем не смутило. Со всеми задержками и проблемами бюджет раздулся до 1.2 миллионов долларов. Но на момент выхода, несмотря на прохладные отзывы, поклонники выстроились в очередь, чтобы снова увидеть на экране самый знаменитый секс-символ 1940-х годов, и картина собрала 7 миллионов долларов только внутри страны. Гиддинс замечает, что «фильм собрал большую кассу, намного превзойдя „Гильду“».

Оценка фильма критикой

После выхода фильма критика восприняла его весьма прохладно. Так, кинокритик Босли Кроутер написал в «Нью-Йорк таймс»: "Помимо торжеств по поводу возвращения Риты Хейворт на экран — события столь же важного, как и рождение верблюда в зоопарке — новый фильм этой леди и студии «Коламбиа» «Афера на Тринидаде» мало что может дать. И прежде всего, эта едва теплящаяся байка, которую Берн Гайлер и Вирджиния Ван Апп безразлично и уныло состряпали из множества тривиальных клише шпионских триллеров, делается столь же очевидной и монотонной как грампластинка, на которой заела игла прежде чем она проиграла половину стороны из часа сорока минут времени".

Не менее критично оценил фильм и современный критик Деннис Шварц, назвав его «избитым тропическим триллером и попыткой сделать ещё одну „Гильду“». Шварц отметил, что «этот фильм-переделка после выхода на экраны был низко оценен критикой, однако добился большого коммерческого успеха, поскольку публика жаждала увидеть Риту. Но помимо возвращения Риты на экран, картина больше ничем себя не зарекомендовала». В основу фильма была положена «неряшливо написанная история Берна Гайлера и Вирджинии Ван Апп, которые наполнили её неинтересными штампами из шпионских триллеров».

Сходного мнения придерживается и Крейг Батлер подчеркнувший, что «как и следовало ожидать от спешки (при создании), получившийся фильм немного сумбурен… Сценарий шатает из стороны в сторону, сюжет без необходимости запутан, а персонажи ведут себя весьма нереалистично просто ради того, чтобы сюжет куда-то двигался… Квартет сценаристов не сделал ничего более, чем слабенькую версию „Гильды“ с добавлением существенной дозы „Дурной славы“, но не придал ему никаких индивидуальных особенностей». На вторичность фильма обратил внимание и Никсон. По его словам, «Коламбиа» «сознательно планировала выстроить фильм по типу крупнейшего успеха Хейворт, „Гильды“, даже специально поставила ей в пару Гленна Форда в четвёртый (и предпоследний) раз… Сам Шерман признавал, что многое позаимствовал из фильма Альфреда Хичкока „Дурная слава“ (1946), где женщина также заводит роман со злодеем по заданию представителя официальной власти».

Босли назвал режиссёрскую работу Шермана «ленивой», Батлер также решил, что «режиссёр Винсент Шерман не в лучшей форме, и его постановочная работа не собрана и не уверена, так что многое зависело от актёров». Критично настроенный Кроутер характеризует актёрскую игру в целом как «утомительную и вялую», а про Хейворт пишет, что «она показывает не бог весть что в своём скромном возвращении после четырёхлетнего отсутствия. За это время мы уже возможно забыли, насколько она посредственная актриса, и теперь этот упрямый факт — на который в прошлом вежливо закрывали глаза — бьёт прямо между глаз». Далее Кроутер пишет, что она порой очень красива в своих шикарных костюмах, «но её игра весьма невыразительна, представляя собой ничто иное, как кукольные позы. А в танцах она выглядит вульгарно и гротескно. Мисс Хейворт получает по заслугам за то, что была легкомысленной девушкой… Рита никогда не выглядела красивее, но…».

Другие критики более позитивно оценивают работу Хейворт. Гиддинс (как и многие зрители того времени) считает, что «Хейворт — это единственная причина смотреть фильм, и если вам нужно ещё что-либо, то этот фильм не для вас». Батлер согласен с этим: «Игра Хейворт в целом хороша, но за исключением двух танцевальных эпизодов, не исключительна. Эти музыкальные номера однако с лихвой компенсируют всё прочее: редко экран был свидетелем такого жгучего, эротического танца. От звезды срывает крышу, когда она демонстрирует, как в правильных руках даже нечто непредвиденное, как отбившийся завиток волос, может наполниться поразительной чувственностью».

Шварц считает, что "хотя фильм ничем не запоминается, 34-летняя Рита внешне выглядит великолепно и вполне соответствует своей репутации. Она как будто возвращается к жизни лишь в двух своих песенных номерах: «Trinidad lady» и «I’ve Been Kissed Before». Гиддинс также пишет, что «когда Хейворт танцует, она преображается, и у неё есть два великолепных номера, поставленных Валери Беттис, которая появляется в фильме в роли пьющей Вероники».

Отметив, что Форд был «очень ценным дополнением» и «продемонстрировал настоящую химию в отношениях с Хейворт», Батлер пишет, что он «справляется более чем достойно с ролью, в которой слишком много поверхностного позёрства». Хотя Кроутер посчитал, что все прочие актёры «попались в безыскусно сплетённую паутину фильма», Батлер наоборот придерживается мнения, что «актёры второго плана надёжны, а Валери Беттис заслуживает самых высоких оценок».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0044331/ Афера на Тринидаде] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v1131 Афера на Тринидаде] на сайте Allmovie
• [www.tcm.com/tcmdb/title/27745/Affair-in-Trinidad/ Афера на Тринидаде] на сайте Turner Classic Movies
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=50386 Афера на Тринидаде] на сайте Американского киноинститута
• [www.rottentomatoes.com/m/affair_in_trinidad/ Афера на Тринидаде] на сайте Rotten Tomatoes
• [www.youtube.com/watch?v=-2SVRr9NPdM Афера на Тринидаде] трейлер на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Афера на Тринидаде

Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.