Белгородская стена

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Белогородская или Белгородская стена — выбеленная кирпичная крепостная стена, которая окружала московский Белый город с конца XVI по конец XVIII века. Предположительно от цвета стены, выбеленной известью, и получила название эта часть города. При Екатерине II обветшавшая стена была снесена и на её месте проложено Бульварное кольцо.





История

Стена была выстроена при царе Фёдоре Иоанновиче, в 1585-91 гг., зодчим Фёдором Савельевичем Конём на месте деревянных укреплений на земляном валу, сгоревших в 1571 году при набеге крымских татар. Соловецкий летописец начала XVII века сообщает:

В лето 7097 того же году совершен бысть на Москве Белый город каменной и нарекли Царёв город, а заложен в 93 году.[1]

Созданная за очень короткий срок стена сильно пострадала в Смутное время и, видимо, претерпела некоторые изменения к концу XVII века. После Северной войны окончательно потеряла фортификационное значение. С ворот Белого города сняли охрану, и перестали запирать на ключ по ночам. Москвичи стали разбирать стены на кирпич для собственного жилья. Многие здания в Москве XVIII века были выстроены из белгородского кирпича: например, Воспитательный дом и дом генерал-губернатора на Тверской.

<center>Фрагмент белокаменного фундамента стены Белого города на Хохловской площади. 2007 г.

</div> </div>

Разбор стены привёл к тому, что часть стены обрушилась, придавив прохожих. Тогда было решено снести обветшавший рудимент средневековья. Генерал-губернатор М. Н. Волконский в июне 1774 г. возглавил Каменный приказ, который следил за сносом стены и высадкой на её месте деревьев. Так в Москве возникло Бульварное кольцо. Арбатские ворота были снесены последними — в июле 1792 г; впрочем, ещё в 1805 г. существовал фрагмент стены на берегу Неглинной с проемом для реки — так называемая «Труба».

Внешний вид стены

Стена Белого города с одной стороны начиналась от Водовзводной башни Кремля, а другим концом подходила к угловой башне стены Китай-города. В основание стены был положен белый камень (ещё одно возможное объяснение её названия), а сама стена была сложена из большемерного кирпича и внутри забутована.

Документы, по которым можно представить себе облик стены Белого города, противоречивы. На аксонометрических планах указано разное число башен и ворот, да и сами они изображены по-разному. Эти изображения дополняют описания стены, сделанные разными иностранными путешественниками. Кроме того, в Смоленске сохранись крепостные стены, построенные Фёдором Конём уже после стены Белого города. Они сохранились и могут послужить аналогом.

Белгородская стена была выше Китайгородской и, подобно Кремлёвской стене, была увенчана зубцами с «ласточкиными хвостами». Павел Алеппский отмечает наличие машикулей навесного боя и наклонённость поверхности стены внутрь. Длина стены — 10 км, толщина до 4,5 м.

Башни Белого города

Н. И. Фальковский в своей книге «Москва в истории техники» пишет, что стена Белого города имела 17 глухих башен, в основном прямоугольных в плане, покрытых четырёхгранными шатрами с несколькими ярусами боя, и 10 проездных башен, имевших трёхшатровые завершения (всего 27 башен). Вдоль стен был прорыт ров, заполненный водой. Высота башен колебалась от 13 до 20 метров.

Одна из башен была семишатровой (семиверхая). Эта угловая башня выделялась среди прочих своим архитектурным решением. Семишатровой её назвали за семь остроконечных шатров. Шатры возвышались над шестигранником башни с полукружиями бойниц, откуда выглядывали жерла пушек. Седьмой, самый высокий шатер, возвышался в центре башни. Эту башню изобразил в одной из своих картин русский художник и знаток древней Москвы Аполлинарий Васнецов, эта башня также называлась и Алексеевской башней — по стоявшему рядом Алексеевскому монастырю. Пушки Семишатровой башни были нацелены на Крымский брод — наиболее опасную окраину Москвы, откуда часто совершала набеги татарская конница.

По Москве-реке, Белый город защищали две мощные угловые башни: с одной стороны Семиверхая (Алексеевская) башня, с другой — «башня глухая, круглая, что на Васильевском лужку» (у устья Яузы; рядом с ней были проделаны проломные ворота). Особо упоминаются также глухая башня против Сивцева вражка, глухая Дмитровская башня на том месте, где в стену упиралась Дмитровка, и «башня, что под неё подведена Труба» — то есть башня, охранявшая проем, через который втекала в город река Неглинная[2][3]

Ворота Белого города

Названия московских площадей сохранили память о разрушенных башнях-воротах: Площадь Пречистенские Ворота, Площадь Арбатские Ворота, Площадь Никитские Ворота, Площадь Сретенские Ворота, Площадь Мясницкие Ворота, Площадь Покровские Ворота, Площадь Яузские Ворота. Сюда же следует отнести и Трубную площадь. Нынешняя Пушкинская площадь долгое время именовалась площадью Тверских ворот.

См. также

Напишите отзыв о статье "Белгородская стена"

Примечания

  1. ↑ Паламарчук П. Г. — Сорок сороков. Т. 2: Москва в границах Садового кольца. М., 2004, стр. 78
  2. ↑ [testan.rusgor.ru/moscow/book/sedstar/5_01_01.html Кондратьев И. К. Седая старина Москвы]
  3. ↑ [www.russiancity.ru/hbooks/h004d.htm Владимир Владимирович Косточкин Государев мастер Федор Конь]

Отрывок, характеризующий Белгородская стена

– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Белгородская_стена&oldid=81319077»