Борьба униатов и православных

Борьба униатов и православных — острое, подчас кровавое межконфессиональное противостояние в западнорусских землях, вспыхнувшее после заключения Брестской церковной унии 1596 года между греко-католическим духовенством и властями Речи Посполитой с одной стороны, и широкими массами православных горожан, крестьян, казаков и православным духовенством с другой стороны. Активная фаза конфликта завершилась в 1633 году признанием православной церкви со стороны польско-литовских властей и возвращением ей части изъятых храмов и имущества. В последующие десятилетия, тем не менее, православные вновь подверглись длительным притеснениям на территории Речи Посполитой (диссидентский вопрос), приведшим к широкому распространению униатства. В результате разделов Речи Посполитой и Полоцкого церковного собора 1839 года, униатство на территории Российской империи было упразднено, однако сохранилось в австрийской Галиции. Новая вспышка борьбы униатов и православных, связанная с захватом церквей и насилием против верующих, пришлась на период независимости Украины начиная с 1991 года.

1596—1633 годы

Киев

Брестскую унию 1596 года признало большинство иерархов Киевской митрополии, но простые священники и миряне во главе с двумя иерархами и князем Константином Острожским не поддержали идею объединения с католиками. Однако, их мнением никто не интересовался, так как и польские власти, и православные епископы считали, что по принятию Унии каким-либо пастырем, униатской автоматически становится и его паства, а в собственность к униатам в этом случае должны перейти и земельные владения соответствующего храма или монастыря. Таким образом, борьба, разгоревшаяся между православными и униатами в конце XVI — начале XVIІ века в Киеве, имела не только идеологический, но и экономико-политический контекст.

В этой борьбе закон находился на стороне униатов, чьи права на собственность подкреплялись привилегиями короля Сигизмунда III. Униатские наместники и деятели пользовались ими в судебных разбирательствах против церковных и мещанских структур, отказывавшихся принять Унию. «Цивилизованные» униатские методы встречали стихийное сопротивление православных народных масс, на стороне которых не было закона и которым приходилось опираться на единственную реальную, нелегитимную силу — казаков, которые во многих случаях не давали униатам реализовать свои «права», а слишком резвых поборников закона просто убивали.

Киевская митрополия считалась униатской, посколько к Унии присоединился сам митрополит Михаил Рогоза. Предусматривалось, что подчинённые Рогозе киевские священники также автоматически признают Унию, однако этого не сделали ни главные монастыри Киева, ни большинство священников, ни миряне во главе с войтом Яцеком Балыкой. Особую стойкость продемонстрировала Киево-Печерская лавра и её игумен Никифор Тур. Преемнику Рогозы Ипатию Потию также не удалось сломить сопротивление печерских монахов. Наконец, король признал поражение и в 1603 году официально освободил Лавру от униатской юрисдикции, утвердив архимандритом Елисея Плетенецкого.

Это был значимый успех православных, не терявших надежду на победу, несмотря на то, что в руках униатов оставался Софийский собор, несколько храмов Верхнего города и Выдубицкий монастырь. Его архимандритом в 1610 году был назначен униатский наместник Антоний Грекович, которому Потий поручил ответственную миссию — привести киевское духовенство к послушанию. Этой цели Грекович не достиг, так как священники его не признали, а казаки совершили первое предупредительное покушение на его жизнь.

Смена униатского руководства (новым митрополитом стал Иосиф Рутский) никак не отразилась на раскладе сил. Очередным вызовом униатам стало обновление в 1613 году православной Подольской Успенской церкви и её превращение в соборную. Король Сигизмунд III был вынужден выдать ей охранную грамоту от посягательств униатов. В то же время, униатам удалось посадить на пост киевского фогта своего сторонника Фёдора Ходыку-Кобизевича. Около 1615 года противники унии объединились в Киевское братство, а через год, в 1616 году к нему вместе со «всем войском Запорожским» вступил гетман Пётр Сагайдачный и установил над ним свою опеку. Униаты же демонстрировали свою неспособность организовать продуманные и решительные действия. Когда в 1618 году Грекович попытался силой подтвердить права униатов на владение Михайловским Златоверхим монастырём, казаки его тотчас отбили, утопив наместника в Днепре. Такая же участь постигла позже собирателя митрополичьих податей Оклинского.

В 1620 году иерусалимский патриарх Феофан благодаря казакам и лично гетману Петру Сагайдачному назначил митрополитом Иова Борецкого, обновив тем самым в Киеве православную иерархию, которая с 1596 года считалась несуществующей. Таким образом было восстановлено равновесие сил, однако борьба продолжалась. В 1624 году горожане напали на Софийскую слободу, ограбив двор Рутского. В январе следующего года в Днепре был утоплен фогт Ходыка-Кобизевич, убит униатский священник Иван Юзефович. Подобная жёсткость не нравилась православным иерархам, начавшим склоняться к компромиссу с униатами, однако в этом их не поддерживали «низы», не желавшие слушать никаких уговоров в пользу перемирия. Казаки открыто угрожали Иову Борецкому расправой за мягкий настрой по отношению к униатам.

К этому времени победа православных уже отчётливо вырисовывалась. В значительной степени ей благоприятствовала деятельность Петра Могилы. В 1626 году в руки православных вновь начали переходить церкви, монастыри и их имущество. Точку в противостоянии поставила смерть Сигизмунда III. Новый король Владислав IV в 1633 году признал законность православной церкви, а Могиле, ставшему киевским митрополитом, были переданы все киевские храмы и обители. Только Выдубицкий монастырь оставался во владении Рутского до его смерти в 1637 году.

Борьба православных и униатов в Киеве, а также победа первых в этой городской межконфессиональной войне в конце XVI — начале XVII веков имела чрезвычайно большое общественно-политичное, моральное, духовное и идеологическое значение и в значительной мере определили дальнейший ход истории южной Руси. 40 лет борьбы помогли южнорусскому православию пройти путь внутреннего очищения и обновили православную церковь, поставив её наряду с казачеством во главе борьбы русского народа против чужеземного господства.

Межконфессиональная война вернула Киеву статус ведущего города Южной Руси, центра общественно-политической, интеллектуальной, научной, культурной и духовной жизни. После Брестской унии галицкие и волынские земли были объектом особо интенсивного давления католичества, а 10-летнее отсутствие православных иерархов способствовало распространению в них Унии, так как некому было назначать новых священников. Постепенно от православия успела отойти значительная часть населения, вынужденная мириться с таким положением дел. По этой причине на Киевщину и в Киев целыми потоками переселялись наиболее стойкие люди, не соглашавшиеся принять Унию. Сюда переносят свою деятельность из Галиции и Львова такие культурные и научные личности как Елисей Плетенецкий, Захария Копыстенский, Памво Берында, Лаврентий Зизаний, Иов Борецкий и другие. Также, обновление православной иерархии именно в Киеве, древней столице Руси, подняло престиж города как православной духовной столицы. Киев снова стал колыбелью православия в южной Руси.

Обновление православной иерархии имело большое значение не только для самой церкви, но и для казачества, благодаря которому в значительной мере это событие и произошло. Таким образом, победа православия в Киеве кардинально изменило роль запорожского казачества, резко подняв его престиж.

Великое княжество Литовское

На территории Великого княжества Литовского наступление униатов на православие оказалось значительно более успешным, чем в Киеве. В Вильне преобладающее положение имело латинское духовенство и особенно иезуиты, стоявшие за унию. Из-за невозможности открыто бороться с униатским митрополитом православные пастыри были вынуждены ему подчиниться, по крайней мере наружно. Активнее всего сопротивлялось Виленское Троицкое братство. Потий вытеснил его из Троицкого монастыря и вместо православного основал униатское братство, поставив во главе его своего деятельного помощника, архимандрита Иосифа Вельямина Рутского — воспитанника иезуитов. Православное Троицкое братство переселилось в Святодуховский монастырь. В 1609 году все церкви в Вильне, за исключением церкви Святого Духа, были отобраны в унию. Раздражение против Потия росло, и один из жителей Вильны предпринял покушение на его жизнь. Митрополит остался в живых, потеряв только два пальца на руке.

Отсутствие православных епископов приводило к тому, что численность православных священников неуклонно падала. Православным было безопаснее обращаться за совершением таинств к униатским священникам. Печальное положение православной церкви в Литве изобразил учитель Виленской братской школы Мелетий Смотрицкий в своем сочинении «Фринос, или Плач церкви восточной», напечатанном в 1610 г. После этого Сигизмунд III запретил печатать в виленской типографии книги, возбуждающие бунт против власти; экземпляры «Фриноса» были изъяты и сожжены.

В 1618 году в Могилёве вспыхнуло городское восстание, вызванное политикой насаждения униатства со стороны архимандрита Иосафата Кунцевича. Оно было подавлено властями Речи Посполитой, что однако не предовратило поднятия впоследствии новых восстаний, в частности витебского, в результате которого Кунцевич был растерзан горожанами.

См. также

• Полемическая литература Речи Посполитой
• Дизуниты
• Православные братства
• Полоцкий церковный собор

Литература

• Брестская уния 1596 г. и общественно-политическая борьба на Украине и в Белоруссии в конце XVI — первой половине XVII в. М., 1999. Ч. II.

Отрывок, характеризующий Борьба униатов и православных

Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.