Церковь Святой Троицы и базилианский монастырь (Вильнюс)

Греко-католический храм
Церковь Пресвятой Троицы
Троицкая церковь (восточный фасад с апсидами и башенкой)
Страна	Литва
Город	Вильнюс
Конфессия	католичество восточного обряда
Тип здания	приходская церковь
Основатель	Константин Острожский
Дата основания	1514
Дата постройки	1514 год
Основные даты: 1514 — каменная церковь 1608 — греко-католическая церковь 1761 — барочная реконструкция 1827 — православная церковь
Статус	действует
Состояние	ремонт

Це́рковь Пресвято́й Тро́ицы и базилиа́нский монасты́рь, Троицкая церковь, Базилианская церковь — действующий греко-католический храм во имя Пресвятой Троицы (богослужения ведутся на украинском и белорусском языках) и бывший базилианский монастырь в Вильнюсе; ансамбль зданий с чертами архитектуры готики, барокко, классицизма и историзма, памятник архитектуры и истории. Располагается в южной части Старого города, неподалёку от Острой брамы и расположенного на противоположной стороне улицы Свято-Духова монастыря. Адрес: улица Аушрос Варту, 7б (Aušros Vartų g. 7b).

Ансамбль образуют церковь Святой Троицы, массивная четырёхугольная колокольня, два монастырских здания в несколько корпусов и пышные барочные ворота с двумя арочными проездами. Два корпуса бывшего мужского монастыря с проездом в ограде и не относящиеся к ансамблю здания с восточной стороны окружают большой двор мужского монастыря, в центре которого стоит храм, а в северной стороне — колокольня. Здание бывшего женского монастыря расположены в северной части ансамбля, его корпуса образуют два меньших двора, а один из корпусов своими стенами выходит на улицу Аушрос Варту. На улицу выходят ворота, расположенные в северо-восточной части ансамбля. За воротами находится небольшой дворик трапециевидной формы, по которому ведёт путь к въезду во двор мужского монастыря.

Ансамбль начал формироваться в начале XVI века и в целом сложился в XIX веке. Основанные как православные, храм и монастырь в 1608—1827 годах принадлежали греко-католическому монашескому ордену Святого Василия Великого (по другим сведениям, базилиане были удалены в 1821 году).

История

По преданию, православный храм появился в дубовой роще уже XIV веке, спустя несколько лет после мученической казни виленских страстотерпцев Антония, Иоанна и Евстафия. На месте гибели мучеников собирались для молитвы христиане и соорудили здесь небольшую часовню. При содействии второй жены Ольгерда Иулиании на месте часовни была построена церковь во имя Святой Троицы, в которую были перенесены тела мучеников.

К началу XVI века деревянная Троицкая церковь пришла в упадок и представляла собой развалины. Король Сигизмунд I во внимание к заслугам великого гетмана литовского князя Константина Острожского и в благодарность за победу в битве под Оршей разрешил ему постройку в Вильне двух каменных церквей, в том числе Свято-Троицкой. Возведённая в 1514 году церковь была по форме готической, с контрфорсами, высокой крышей и треугольным фронтоном. Одновременно на средства Константина Острожского было возведено здание монастыря. Рядом с храмом была возведена высокая восьмиугольная колокольня.

Монашеская обитель при Троицкой церкви действовал уже по меньшей мере с конца XV века. Здания монастыря неоднократно перестраивались. В монастыре получили воспитание выдающиеся церковные деятели митрополит Киевский Макарий, пострадавший от татар священномученик; Иона II, полоцкий архиепископ и впоследствии литовский митрополит; литовский митрополит Сильвестр Белькевич и другие. Монастырь как первая в Вильне христианская обитель пользовался особыми преимуществами. После разделения Русской митрополии на Киевскую и Московскую монастырь подчинялся вселенским патриархам, а его настоятели возводились в сан митрополита.

С 1584 года при Свято-Троицком монастыре действовало православное братство, объединявшее православных жителей города разных сословий для защиты и распространения православия. При монастыре около 1585 года были основаны духовное училище, составившее конкуренцию иезуитской коллегии, и типография. В типографии в 1596 году был отпечатан первый восточнославянский букварь со словарём «Наука ку читаню, и розумѣню писма словенского: ту тыж о святой Тройци, и о въчловеченіи Господни» Лаврентия Зизания. Посетив в 1588 году Вильну, константинопольский патриарх Иеремия благословил православное братство.

В конце XVI или в начале XVII века внутренние стены церкви были оштукатурены и расписаны.

Базилианские монастырь и церковь

Уже в 1601 году в Вильне митрополит Киевский, Галицкий и всея Руси Ипатий Потий основал при Троицком монастыре первую духовную семинарию Русской униатской церкви.

В 1608 году по указу короля Сигизмунда III монастырь был передан униатским монахам базилианам. Православное братство, училище и типография перешли в Свято-Духов монастырь. Туда же были перенесены мощи виленских мучеников.

В 1622 году Евстахий Корсак-Голубицкий пристроил к северному фасаду главного корпуса церкви часовню Святого Луки. В 1628 году на средства земского писаря Яна Коленды к южному фасаду, по левую сторону от входа в храм, была пристроена часовня Воздвижения Святого Креста. Ян Коленда в часовне устроил алтарь, а под ним склеп для себя и своих потомков, для чего пожертвовал на вечное поминовение 3000 злотых и свой дом в Вильне на Серейкишках.

В 1628 году к базилианам перешла бывшая печатня братьев Мамоничей. В базилианской типографии в XVII—XVIII веках было отпечатано около двухсот книг на разных языках, в том числе и на литовском (к 1839 году было напечатана 51 литовская книга). Во время восстания Якуба Ясинского в монастырской типографии печатались воззвания повстанцев. В 1839 году типография была ликвидирована.

Около 1670 года церковь ремонтировалась. Монастырь и церковь пострадали в 1706 году при сильном пожаре, истребившем большую часть города. В восстановленной церкви помимо главного алтаря было устроено шесть новых — алтарь Святого Креста, Святого Василия Великого, Божией Матери, Иосафата (Кунцевича), Святого Николая и Святого Онуфрия. Перед главным алтарем был устроен съёмный иконостас, чтобы его можно было снять, когда в праздничные дни приглашалось служить римско-католическое духовенство. После пожаров 1706 и 1728 годов восстанавливался купол храма.

В часовне по правую сторону от входа в богатом мраморном саркофаге был погребён строитель Ян Скумин Тышкевич со своею супругой Барбарой, урожденной Нарушевич. Об этом свидетельствует надпись на плите в стене. Ян Тышкевич был ревностным распространителем унии и защитником базилианскаго ордена, опекал монастырь и при жизни приготовил в Троицкой церкви склеп для своего погребения и построил над ним часовню Благовещения Пресвятой Богородицы. После его смерти в 1747 году он вместе с женой и сыном был торжественно погребён в этой часовне. Его дочь Евгения-Екатерина, вышедшая замуж за коронного конюшего Корибут-Вишневецкого, записала монастырю 15000 польских злотых с тем, чтобы ежедневно отправлялась заупокойная обедня.

Здание монастыря и храма перестраивались после пожаров 1748 и 1760 годов. В 1761 году была проведена барочная реконструкция храма под руководством Иоганна Кристофа Глаубица. После этого архитектурный облик храма утратил готические черты и приобрёл барочные; по углам западного и восточного фасадов были возведены башенки (сохранилась только их пара у восточного фасада).

При Свято-Троицком монастыре с XVI века действовал женский монастырь. Монастырь занял здание, в 1609 году перестроенное из трёх соседних готических домов. На средства князей Сапег в 1630 году здание было расширено. Позднее к нему были пристроены два флигеля. Настоятельницей монастыря была дочь Павла Сапеги Екатерина. При женском монастыре находилась небольшая библиотека из книг на польском языке. Женская обитель находилась рядом с мужской, от которой отделялась сначала деревянною оградою, затем каменной стеной, построенной в 1777 году. Помещение монахинь находилось по правую сторону от входа в Троицкий монастырь. Своей церкви в женском монастыре не было, и монахини ходили в Свято-Троицкую церковь через калитку, проделанную у первых ворот. Монахиням женской обители была отдана часовня Воздвижения Святого Креста, пристроенная к церкви по левую сторону от входа. В часовню из женского монастыря вела особая закрытая галерея. Около 1784 года она была разрушена; в 1792 году была построена новая деревянная галерея через колокольню, которая вела в часовню Воздвижения Святого Креста. Тогда же были увеличены окна церкви.

Храм ремонтировался в 1820 году под руководством архитектора Жозефа Пусье.

Православные храм и семинария

Около 1826 года настоятельница женской обители Дамасцена Важинская открыла при монастыре пансион для девиц. Обучением занимались монахини, гувернантки, а также светские учителя, обучавшие воспитанниц пансиона музыке и танцам.

В 1841 году (по другим сведениям в 1842 году) женский монастырь был упразднён, его помещения и движимое имущество перешли в собственность Кафедрального православного собора. В принадлежавших женской обители помещениях впоследствии были устроены жилые квартиры.

Троицкий монастырь по предложению Иосифа (Семашко), тогда униатского епископа, впоследствии православного литовского митрополита, был перечислен в третьеклассный (по штату 1842 года ему полагались один настоятель-архимандрит, пять иеромонахов, один монах и четыре послушника), а освободившиеся здания, принадлежавшие прежде монастырю, были отданы под православную духовную семинарию.

Семинария была переведена в Вильну из местечка Жировицы Гродненской губернии в 1845 году. Для приспособления зданий под семинарию по распоряжению митрополита Иосифа (Семашко) были произведены капитальная переделка и необходимые постройки. В 1851—1852 годах реконструировалась часовня Скуминов (часовня Благовещения Пресвятой Богородицы) по проекту архитектора Михаила Прозорова. В ней была устроена церковь во имя Святого Иоанна Богослова.

Генерал-губернатор М. Н. Муравьёв, ревниво следивший за восстановлением в крае древних православных святынь, выделил на оборудование семинарских зданий 60 тысяч рублей. При Муравьёве была заново перекрыта железом крыша церкви. В 1867 году здание монастыря реконструировалось, при этом разбирались разделяющие прежние кельи стены, чтоб получились просторные классные помещения. В 1869 году монастырь был окончательно упразднён. Во второй половине XIX века была пристроена круглая башня с юго-западной стороны монастырского ансамбля.

По проекту Николая Чагина в 1869 году были надстроены башенки главного западного фасада, возведён новый восточный фронтон церкви, сооружён деревянный купол с расписанными окнами (разобранный в начале XX века); здание приобрело черты архитектуры историзма.

На пилонах, поддерживавших купол, были развешаны изображения святых. Деревянный иконостас Троицкой церкви был простым, окрашенным масляной краской и местами отделанным позолотою. Икона Спасителя у царских врат была заключена в массивную серебряную ризу. В церкви имелись иконы кисти академика И. Ф. Хруцкого, сына униатского священника, и иконы Святого Онуфрия, Святых Апостолов Петра и Павла и другие, исполненные художником Ф. Смуглевичем. Иконы были вывезены в 1915 году, с приближением немецких войск к городу, вглубь России.

XX век

После Первой мировой войны в 1919 году храм был передан католикам. Несколько лет продолжался спор о правах собственности на здания монастыря между светскими польскими властями и православной консисторией. В 1927 году по судебному решению здания перешли в собственность государства. Однако часть здания бывшего базилианского властями была оставлена в пользование православной духовной семинарии.

В другой части с 1919 года располагались Белорусская гимназия, белорусский сиротский приют, Белорусское научное общество; с 1921 года также белорусский Историко-этнографический музей имени Ивана Луцкевича. В 1939 году Белорусское научное общество было ликвидировано, музей продолжал действовать до 1943 года, когда по требованию немецких властей помещение было освобождено для госпиталя, а экспонаты вывезены в помещения отделения изящных искусств Университета Стефана Батория рядом с костёлом Святой Анны.

В 1940 году храм был закрыт. В 1946—1960 годах монастырские здания занимал Вильнюсский педагогический институт, в 1964—1969 годах здесь работал Вильнюсский филиал Каунасского политехнического института. С 1969 года здания церкви и монастыря принадлежали Вильнюсскому инженерно-строительному институту.

В 1991 году храм был передан греко-католической общине. С тех пор в храме ведётся ремонт. В 1994 году церковь отошла к монахам базилианам. Монахи занимают также незначительную часть помещений бывшего монастыря. Частью помещений пользовался Вильнюсский технический университет им. Гядиминаса. С 2008 года в части зданий монастыря располагается отель и ресторан «У базилиан» („Pas Bazilijonus”).

Трёхэтажное здание бывшего монастыря сохраняет черты барокко и классицизма. К западному фасаду западного корпуса пристроен двухэтажный флигель и трёхэтажная круглая башня. Фасад украшен дорическими пилястрами, между которыми размещены прямоугольные окна. Две колонны поддерживают деревянный фронтон над входом у восточного фасада западного корпуса. У этого входа в 1992 году на здании монастыря, в котором действовала Белорусская гимназия, были открыты две мемориальные таблицы — в память поэтессы Натальи Арсеньевой, которая здесь училась в 1921—1921 годах, и учителя, классика белорусской литературы Максима Горецкого. Открытая в 2005 году мемориальная таблица в память белорусского священника Адама Станкевича, одного из учредителей Белорусской гимназии и сиротского приюта, была украдена.

Келья Конрада

В начале XIX века в южном крыле монастыря была устроена тюрьма. Здесь в 1823—1824 годах содержались арестованные по делу филоматов, среди которых были Адам Мицкевич, Игнацы Домейко, Александр Ходзько. Подкупив стражников, заключённые по ночам встречались в келье, в которой содержался Мицкевич. Эта келья получила название «кельи Конрада»: в III части драматической поэмы Мицкевича «Дзяды» её главный герой, носящий автобиографические черты, в такой келье ведёт спор с Богом и сатаной и переживает духовное перерождения, превращаясь из Густава в Конрада. Позднее в помещениях бывшего монастыря содержались также участники восстания 1831 года, ещё позднее в 1838—1839 годах здесь пребывал в заключении Шимон Конарский, откуда он и был препровождён к месту казни.

В 1920-х годах место кельи Конрада в восточном конце южного корпуса установил историк архитектуры Юлиуш Клос. Это помещение не сохранило своего прежнего вида: стена кельи Конрада в 1867 году была разобрана и соединена с соседним помещением, где в советское время располагалась библиотека Вильнюсского инженерно-строительного института. После перехода здания базилианского монастыря в 1927 году в собственность государства из той части здания, где находилась келья Конрада, были выселена православная духовная семинария. В 1929 году был проведён необходимый ремонт, вернувший келье прежний вид. В её стену была вмурована мемориальная мраморная таблица с текстом на латинском языке, который в «Дзядах» Густав написал на колонне, поддерживающей тюремные своды:

Богу Наилучшему, Величайшему. Густав умер в 1823 г., в первый день ноября; здесь родился Конрад в 1823 г., в первый день ноября

Оригинальный текст (лат.)  

D. O. M. Gustavus obiit MDCCCXXIII calendis Novembris. Hic natus est Conradus MDCCCXXIII calendis Novembris

Помещение было передано Союзу польских писателей Вильно. Здесь же разместилось Польское общество краеведения. В келье Конрада устраивались литературные вечера.

В послевоенные годы над входом в монастырское здание была установлена мемориальная таблица, затем в 1970 году её сменила другая таблица в память о том, что в этом здании содержались в заключении Мицкевич и другие филоматы и здесь разыгрывалось действие «Дзядов».

В 1990-х годах предпринимались попытки возродить традицию «литературных сред» в келье Конрада. В первой возобновлённой «литературной среде» в 1992 году участвовал Чеслав Милош. Некоторое время помещения вместе с кельей Конрада арендовала немецкая компьютерная фирма, затем эта часть здания монастыря была передана монахам базилианам.

В 2008 году в монастырском здании после ремонтных работ был открыт отель «У базилиан» („Pas Bazilijonus”). В келье Конрада был устроен гостиничный номер. Копия довоенной мемориальной таблицы «для удобства постояльцев», как объяснял совладелец отеля, была перемещена в коридор. Сама келья Конрада была перенесена в пристройку, заново отстроенную между зданием монастыря и церковью на месте снесённой в XIX веке пристройки. В мае 2009 года состоялось открытие экспозиции «Келья Конрада» (автор Йоланта Поль из Литературного музея им. А. Мицкевича в Варшаве), изображающая место заключения Адама Мицкевича. Часть польской общественности расценила уничтожение подлинной, хотя и реставрированной кельи Конрада как вандализм, а новую «келью Конрада» — как профанацию.

Архитектура и убранство церкви

Здание церкви сохранило черты архитектуры готики, барокко и русско-византийского стиля. Основное здание храма в плане прямоугольное.

Главный западный фасад симметричен. По углам возвышаются небольшие восьмиугольные башенки, в центре между ними фронтон в виде вытянутой арки, соединённый с башенками парапетом. Плоскость фасада членится пилястрами и окнами. Вход подчёркнут ступенями и полукруглой аркой портала. В нише в стене храма, слева от главного входа у западного фасада, изображены святые виленские мученики Антоний, Иоанн и Евстафий. Под нишей находится металлическая мемориальная таблица. Рядом с входом имеется мемориальная таблица в память Иосафата (Кунцевича).

У заднего восточного фасада имеются три массивные апсиды, со значительно выступающей средней, и две вытянутые башенки колоколен в стиле позднего барокко. Башенки с волютами и лепниной в плане овальные, двухъярусные, каждый ярус украшен четырьмя парами пилястров. Башенки увенчаны шлемами в виде колоколов с глухими имитациями чердачных окошек.

У северного фасада церкви, по правую сторону от входа, расположена часовня Святого Луки, у южного фасада с левой стороны от входа — часовня Воздвижения Святого Креста с примыкающей к ней часовней Скуминов с криптой, с куполом и стенами, украшенными нишами и пилястрами.

Башенки храма украшают две пары массивных крестов (одна пара одинаковых крестов у главного фасада, другая — у восточного) XIX века с чертами барокко и народного искусства. Невысокая четырёхскатная крыша крыта жестью. Массивные стены готической кладки, скрытой под штукатуркой, сохранили следы контрфорсов.

Вместительное пространство храма четырьмя парами пилонов, поддерживающих купол, членится на три нефа почти одинаковой площади. Массивные восьмигранные пилоны увенчаны стукковыми капителями. Стены и своды оштукатурены и побелены; под слоем мела и штукатурки сохранились следы фресок. В церкви сохранились алтарь и орган, по своим формам в стиле классицизма.

В южной стене церкви на высоте примерно одного метра от пола вделана надгробная металлическая рельефная плита (размером 1,55 м х 2,25 м) конца XVI века. Плита состоит из двух частей: в левой части располагается гербовый картуш, окружённый лавровым венком, листьями аканта и головками ангелов, справа — обрамленная орнаментом кириллическая эпитафия:

Ту лежит раб Божий Офанасий Федорович Брага, бурмистр места Виленскаго. Преставился в лето от воплощения Спаса нашего 1576 г. месяца Октября в 5 день, а жил на свете лет 57. Ту лежит и сын его Антоний, тоже преставился в лето 1580 месяца Октября 3 дня.

В противоположную северную стену вделана другая плита. На ней по-польски написано, что здесь погребены сестры Еленские, умершие в 1757 и 1758 годах. Параллельно этой надписи помещены длинные трогательные вирши.

Ворота

Ворота, ведущие с улицы во двор бывшего монастыря, представляют собой выдающееся произведение архитектуры в стиле позднего барокко, образец виленской школы позднего барокко, граничащего с рококо. Ворота шириной 10,8 м и высотой 17,5 м относятся к крупнейшим в Литве.

Монументальный трёхъярусный арочный проезд сооружён архитектором Иоганном Кристофом Глаубицем в 1761 году. Пышный волнистый фасад ворот украшает сложная композиция пилястров и антаблементов волнистого профиля, членящих плоскости стен. Два волнистых антаблемента с извилистыми карнизами делят фасад на три яруса. В нижнем ярусе располагаются профилированные арочные проёмы. По бокам на пьедесталах стоят пилястры с коринфскими капителями, по три с каждой стороны.

В центре второго яруса расположен балкон, украшенный металлической решёткой с изысканным кованым орнаментом (XVIII век). За решёткой находится ниша с рельефом, изображающим Всевидящее Око. По краям второго яруса располагаются пилястры, декорированные лепниной с растительными мотивами. На углах высятся волюты с декоративными вазочками или подсвечниками.

На фронтоне, образующем третий ярус, расположена барельефная композиция в «Святая Троица и шар земной». Фронтон завершают волюты по углам и изогнутый карниз. Арочный проезд перекрыт крестовым сводом. Над ним располагается довольно обширное крытое помещение с балконом. В старину на этом балконе помещался оркестр базилианского монастыря для встречи религиозных процессий, которые устраивались по случаю церковных праздников и особенно в день Иосафата (Кунцевича).

В сентябре 2002 года в воротах была открыта мемориальная таблица в память Игнацы Домейко с барельефом (скульптор Валдас Бубялявичюс, архитектор Йонас Анушкявичюс).

Колокольня

Массивная колокольня стоит в северной части большого монастырского двора, наискосок от главного фасада церкви, соприкасаясь с флигелем южного корпуса здания бывшего женского монастыря. Колокольня возведена в XVI веке по инициативе и на средства Константина Острожского. После пожара 1748 года колокольня была отремонтирована и покрыта новой кровлей. В XIX веке колокольню украсил новый классицистский карниз.

В плане колокольня почти квадратная (9,8 х 9,5 м), высотой в 22,5 м. Толстые стены (толщиной в 2,3 м) снаружи оштукатурены. Монументальные фасады сдержанных, лаконичных форм. В низком цокольном этаже располагаются небольшие окна прямоугольной формы. Второй высокий ярус со срезанными углами и высокими оконными проёмами с закруглёнными арками; над ними в фризе овальные ниши. Четырёхскатная крыша крыта черепицей.

Литература

• Виленский Троицкий монастырь // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Виноградов А. А. Путеводитель по городу Вильне и его окрестностям. Со многими рисунками и новейшим планом, составленным по Высочайше конфирмованному. В 2-х частях. — Второе издание. — Вильна: Типография Штаба Виленского военного округа, 1908. — С. 61—72.
• Kłos, Juliusz. Wilno. Przewodnik krajoznawczy. — Wydanie trzecie poprawione po zgonie autora. — Wilno: Wydawnictwo Wileńskiego oddziału Polskiego Towarzystwa Turystyczniego-krajoznawczego, 1937. — С. 180—184. — 323 с. (польск.)
• Maceika, J., Gudynas, P. Vilnius: Vadovas po miestą. — Vilnius: Politinės ir grožinės literatūros leidykla, 1960. — С. 53—58. — 387 с. — 15 000 экз. (лит.)
• Levandauskas, V., Jankevičienė, A., Matuškaitė, M. Šventosios Trejybės cerkvės ir bazilijonų vienuolyno ansamblis. // Lietuvos TSR istorijos ir kultūros paminklų sąvadas. — Vilnius: Vyriausioji enciklopedijų redakcija, 1988. — Т. 1: Vilnius. — С. 236—239. — 592 с. — 25 000 экз. (лит.)
• Venclova, Tomas. Wilno. Przewodnik / Tłumaczenie Beata Piasecka. — R. Paknio leidykla, 2006. — С. 147—148. — 216 с. — ISBN 9986-830-47-8. (польск.)

Ссылки

• [www.vilnius.skynet.lt/hramy35.html Церковь Святой Троицы]
• [vienuolynai.mch.mii.lt/V55-63/Vilnbazil.htm Vilniaus buvęs bazilijonų vienuolynas ir Švč. Trejybės bažnyčia] (лит.)

Отрывок, характеризующий Церковь Святой Троицы и базилианский монастырь (Вильнюс)

– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.