Броненосные крейсера типа «Цзинъюань»
Крейсера типа «Цзинъюань» — серия из двух броненосных крейсеров 3-го ранга. Строились в Германии на штеттинских верфях фирмы «Вулкан», для военно-морских сил Китая. Приняли активное участие в первой японо-китайской войне
Содержание
Представители
«Цзинъюань» («King Yuen»). Заложен 1 января 1885. Спущен на воду 3 января 1887 г. Введен в строй 1 января 1888 г.
«Лайюань» («Lai Yuen»). Заложен 1 января 1885 г. Спущен на воду 25 марта 1887 г. Введен в строй 1 января 1888 г.
Описание конструкции и оценка проекта
Корабли строились на немецких верфях по специально разработанному для Китая проекту. «Цзинъюань» и «Лайюань» именовались на китайском флоте крейсерами, но в Германии, подобно построенному ранее «Цзиюаню», рассматривались как большие броненосные канонерские лодки (увеличенный в три раза по тоннажу вариант канонерок типа «Веспе» или «Брумер»). Собственно, по тоннажу и скорости хода «Цзинъюань» вполне мог быть отнесен к крейсерам 3-го класса. По водоизмещению он превосходил японский броненосный крейсер «Чиода» («Тиёда»), а его скорость была равна скорости японских крейсеров типа «Мацусима». Однако по артиллерийскому вооружению «Цзинъюань» действительно соответствовал кораблю береговой обороны с барбетной баковой крупнокалиберной артустановкой (например таранному монитору), хотя и с относительно высоким бортом.
Главный калибр «Цзинъюаня» составляли два 8,2-дюймовых (209-мм) 13-тонных казнозарядных орудия фирмы Крупп образца 1880 года, которые находились спарено в носовом барбете и полностью закрывались сверху броневыми щитами, образующими башню прямоугольной формы. Орудия ГК имели ограниченный боезапас — по 50 снарядов на ствол. Средний калибр «Цзинъюаня» ограничивался двумя 5,9-дюймовыми (149-мм) крупповскими орудиями на спонсонах по каждому борту. Вспомогательное артиллерийское вооружение — два 47-миллиметровых и пять 37-миллиметровых скорострельных орудий. Также имелось четыре торпедных аппарата Шварцкопфа.
Корпус стальной, разделенный продольными и поперечными перегородками на 66 водонепроницаемых отсеков. Коффердамы заполнены пробкой. Двойное дно имелось только в средней части. Нос был снабжен выступающим тараном. Палуба без полубака и надстроек; один носовой мостик. Две низкие трубы, одна мачта с боевым марсом. Две машины тройного расширения суммарной мощностью в 5700 л. с. обеспечивали максимальный ход в 16,5 узлов. Запас угля — 325 тонн. Броневая защита (двухслойная броня компаунд) состояла из узкого бронепояса по ватерлинии с толщиной от 9,5 до 5,5 дюйма, не доходящего до оконечностей, и броневой палубы толщиной в 2,5 дюйма (на оконечностях — 3 дюйма). Барбет орудийной башни имел броневую защиту в 8 дюймов, боевая рубка — в 6-дюймов.
Будучи вторыми по водоизмещению после броненосцев кораблями китайского флота, «Цзинъюань» и «Лайюань» серьёзно уступали в артиллерии главного калибра заказанным одновременно с ними в Англии бронепалубным крейсерам серии «Чжиюань», (два 8-дюймовых орудия против трех) и лишь немного превосходили в среднем калибре построенный несколькими годами ранее в Германии крейсер «Цзиюань» (два 6-дюймовых орудия вместо одного), правда, будучи значительно сильнее его в носовом огне, благодаря выносу среднекалиберных орудий на спонсоны. При этом «Цзинъюань» существенно отставал в скорости от «Чжиюаня» (18 узлов) и был лишь немного быстроходнее «Цзиюаня» (15 узлов). Гораздо серьёзнее «Цзинъюань» уступал своим основным противникам в будущей войне — японским «летучим» бронепалубным крейсерам английских проектов, которые превосходили китайский броненосный крейсер немецкой постройки и в тоннаже, и в быстроходности, и в вооружении — прежде всего, в многочисленной артиллерии средних калибров.
Наличие у «Цзинъюаня» узкого броневого пояса, верхняя кромка которого едва возвышалась над ватерлинией, не давало ему серьёзного преимущества в бою. Роскошная палуба из тикового дерева 2-дюймовой толщины, покрытая лаком, делала «Цзинъюань» крайне пожароопасным. Самым же фатальным конструктивным недостатком крейсеров данной серии, выявившимся уже во время войны, была неустойчивость, склонность к опрокидыванию.
Служба
После прихода в 1888 г. в Китай «Цзинъюань» и «Лайюань» были включены в северную Бэйянскую эскадру под командованием адмирала Дин Жучана. Летом 1889 г. броненосные крейсера вместе с учебными судами «Вэйюань» и «Канцзи» посетили с визитом Владивосток. В начале 1894 г. «Цзинъюань» и «Лайюань» сопровождали броненосцы «Динъюань» и «Чжэньюань» с визитом в Сингапур, но были срочно отозваны обратно в Вэйхайвэй в связи с угрозой войны с Японией.
Оба броненосных крейсера принимали участие в главном морском сражении японо-китайской войны — битве близ устья р. Ялу 17 сентября 1894 г. В начале сражения, во время атаки главных сил адмирала Дин Жучана арьергарда японской эскадры, «Лайюань» стал преследовать пытавшуюся выйти из боя канонерку «Акаги»(620 тонн водоизмещения, четыре 120-миллиметровых орудия). Настигая тихоходную «Акаги», «Лайюань» обстреливал её из 8-дюймовок с дистанции от 800 до 300 метров; японцы энергично отвечали из своих скорострельных орудий. Огневая дуэль броненосного крейсера с четырёхкратно уступавшей ему в тоннаже японской канонеркой закончилась вничью. С одной стороны, на «Акаги» были сбита мачта и одно из орудий, поврежден паропровод, судно получило 8 пробоин в корпусе, дважды китайские снаряды попадали в мостик, погибли командир канонерки и еще 10 человек из команды. Однако и «Лайюань» серьёзно пострадал от японских разрывных снарядов; на крейсере вспыхнул сильный пожар, и он был вынужден сбавить ход и прекратить преследование. Фактически оба корабля вывели друг друга из строя.
Во второй фазе сражения отдалившиеся от своих броненосцев китайские крейсера сражались с японским «Летучим отрядом» контр-адмирала Цубоя из быстроходных бронепалубных крейсеров: «Иосино», однотипными «Такатихо» и «Нанива», а также «Акицусима». После потопления пытавшегося устроить таранную атаку «Чжиюаня» японцы избрали своими главными целями наиболее крупных у китайцев «Лайюань» и «Цзинъюань». Первый из них так и не смог потушить начавшийся на нем пожар, он продолжал пылать в течение полутора часов. На «Lai-Yuen» пожар принял такие размеры, что броневая палуба раскалилась, и судно от гибели спас старший офицер, затопив крюйт-камеры и обгорев сам при тушении.[2]. Крейсер выгорел до ватерлинии практически полностью, так что бимсы деформировались и вдавились в борта. Корабль не мог продолжать вести бой, но сохранил ход и управление. Таким образом, крейсер при всех своих недостатках всё же продемонстрировал высокую живучесть. В ходе боя по китайским данным «Лайюань» получил более 200 попаданий, однако ни одно из них не оказалось фатальным. На корабле было 10 убитых (по другим данным, 17) и 20 раненых, многие получили серьёзные ожоги.
Видимо, считая объятый пламенем «Лайюань» обреченным, головные японские крейсера «Иосино» и «Такатихо» с 15.50 сосредоточили свой огонь на «Цзинъюане». Они вели обстрел с дистанции 2-3 км. В течение часа получавший всё новые повреждения, иногда полностью исчезавший из вида от разрывов фугасных снарядов «Цзинъюань» выдерживал этот обстрел. В какой-то момент он начал сближаться с «Иосино», возможно, пытаясь таранить вражеский флагман, но попал под последовательный обстрел со всех проходивших мимо японских кораблей. В 16:48 китайский корабль накренился на левый борт и запылал. Показалась подводная часть; руль был бесполезен; корабль рыскал из стороны в сторону в дыму, среди грохота сражения. Целый град снарядов поразил его; корма погрузилась, и со страшным взрывом он пошел ко дну… Было видно густое облако дыма, и взрыв произошел как раз перед моментом исчезновения корабля, который, подобно «Виктории», опрокинулся вверх дном. Из 270 человек его экипажа спаслось всего семеро[3]… В 17.30 японцы, у которых подошли к концу снаряды, прекратили сражение и ушли в море. Китайская эскадра вновь собралась вместе и двинулась на базу в Люйшунь, полусгоревший «Лайюань» шел на ремонтную базу своим ходом.
По некоторым данным, ремонт на «Лайюань» так и не был полностью закончен, когда наступление японцев заставило Бэйянский флот перейти из Люйшуня в Вэйхайвэй. Во время битвы за Вэйхайвэй в ночь на 5 февраля 1895 г. стоявший в вэйхайвэйской бухте «Лайюань» был атакован двумя японскими миноносцами: За 1,5 кабельтова китайцы заметили миноносцы и открыли огонь. Первым подошел к броненосному крейсеру Lai-Yen миноносец № 23 и выпустил в него две мины, причем одна попала в крейсер и взорвалась. Продольные переборки на Lai-Yen были задраены и через 10 минут он перевернулся, причем погибло около 170 человек. После миноносца № 23, выпустил две мины Ko-Taka, причем командир последнего миноносца предполагает, что одна, из мин попала в тот же Lai-Yen, а другая — зарылась в грунт, взорвалась и потопила небольшой транспорт, стоявший за крейсером Lai-Yen[4],
Напишите отзыв о статье "Броненосные крейсера типа «Цзинъюань»"
Примечания
- ↑ Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1860—1905 p.397
- ↑ [www.cnw.mk.ua/weapons/navy/ch_jp/ch_jp.htm Витгефт В. К. Японский и китайские флоты в китайско-японскую войну]
- ↑ [militera.lib.ru/h/wilson_h/21.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 21. Битва при Ялу и её уроки]
- ↑ [militera.lib.ru/h/klado_n/01.html Кладо Н. Л. Военные действия на море во время японо-китайской войны]
Литература
- [www.beiyang.org/bybq/jinyuan.htm Статья на сайте Бэйянского флота (на кит. яз.)]
- [www.battleships.ru/warships/king_yuan_1885_cnmalkov/ship_rsmalkov.html Cruiser armoured 'King Yuan' (1885)]
- [militera.lib.ru/h/wilson_h/19.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Главы 19 и 21]
- Conway’s All the World’s Fighting Ships, 1860—1905. — London: Conway Maritime Press, 1980. — ISBN 0-85177-133-5.
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Броненосные крейсера типа «Цзинъюань»
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.
«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
