Битва за Вэйхайвэй

Битва за Вэйхайвэй
Основной конфликт: Японо-китайская война (1894—1895)
Японский флот бомбардирует Вэйхайвэй. Японская пропагандистская гравюра
Дата	30 января — 12 февраля 1895 года
Место	бухта и побережье Вэйхайвэя на севере провинции Шаньдун, Китай
Итог	Победа японцев
Противники
Цинская империя Японская империя
Командующие
Дин Жучан Дай Цзюнцянь Ито Сукэюки Ояма Ивао
Силы сторон
9000 солдат 2 броненосца 2-го класса 2 броненосных крейсера 3-го класса 2 бронепалубных крейсера 3-го класса 1 минный крейсер 2 учебных судна 6 канонерских лодок 12 миноносцев 18 000 солдат 7 бронепалубных крейсеров 2-го класса 1 броненосный крейсер 3-го класса 1 малый казематный броненосец 2 полуброненосных корвета 2 дозорно-посыльных судна (авизо) 5 корветов 4 канонерских лодки 16 миноносцев
Потери
ок. 2000 убитых все корабли потоплены или захвачены японцами, кроме 1 учебного судна ок 200 убитых 2 миноносца потоплены

Битва за Вэйхайвэй или Оборона Вэйхайвэя — сражение на завершающем этапе японо-китайской войны 1894—1895 гг. Боевые действия происходили с 30 января по 12 февраля 1895 года между частями китайского гарнизона и Бэйянской (северной) эскадрой адмирала Дин Жучана и японской 3-й полевой армией генерала Оямы Ивао и Объединенным флотом вице-адмирала Ито Сукэюки.

Силы сторон

С падением в ноябре 1894 года Люйшуня Вэйхавэй оставался последней укрепленной базой Бэйянской эскадры. Китайский броненосный флот после битвы близ устья Ялу был сильно ослаблен и не выходил в море, однако все ещё являлся серьёзной военной силой. Под командованием адмирала Дин Жучана в Вэйхайвэе находилось два устаревших броненосца 2-го класса, два броненосных крейсера 3-го класса, три бронепалубных крейсера 3-го класса, два учебных корабля (деревянные клипера), шесть малых канонерок и 12 исправных миноносцев. Подходы к гавани защищали 15 фортов береговой обороны, которые образовывали три укрепленных района — на материке у восточного входа в бухту, у западного пролива и на островах Люгундао и Жидао. Оба пролива также были перегорожены подводными минными и надводными боновыми заграждениями. Сухопутные укрепления ограничивались средневековой стеной вокруг собственно города Вэйхайвэй. Гарнизон состоял из 9 тысяч плохо обученных солдат.

Не решаясь атаковать Бэйянскую эскадру с моря в защищенной базе, японское командование решило отправить к Вэйхайвэю экспедиционный корпус, чтобы овладеть портом с суши и захватить стоявшие в гавани китайские корабли. В Японии была сформирована двухдивизионная 3-я армия, отплывшая 10 января 1895 года на транспортах из Хиросимы в Далянь. Там в её состав была включена ещё одна бригада расформированной 2-й армии. Общая численность японских войск составила 28 тыс. чел., в том числе 10 тыс. безоружных носильщиков. Командование принял генерал Ояма Ивао, ранее руководивший взятием Люйшуня. На море действовал Объединенный японский флот вице-адмирала Ито Сукэюки из 22 боевых кораблей: семь бронепалубных крейсеров 2-го класса, броненосный крейсер 3-го класса, три устаревших броненосных корабля, два авизо, пять корветов, четыре канонерки и 16 миноносцев

Высадка японских войск

19 января 1895 года транспорты с первым эшелоном войск 3-й японской армии вышли из Даляньвань, чтобы пересечь Бохайский пролив. Транспортные корабли сопровождали главные силы адмирала Ито. Переход проходил в тяжелейших условиях — при сильном волнении и 20-градусном морозе палубы и надстройки кораблей покрывались ледяной коркой. В тот же день для отвлечения внимания от основного места высадки «Летучий» отряд контр-адмирала Цубои Кодзо (4 бронепалубных крейсера 2-го класса) обстрелял китайские укрепления в Дэнчжоу к северо-западу от Вэйхайвэя. После того как артиллерия крейсеров заставили замолчать береговые батареи, в Дэнчжоу был высажен 2-тысячный отряд, который перерезал прибрежный тракт Вэйхайвэй—Пекин. Теперь связь морской крепости с остальным Китаем могла поддерживаться только через труднодоступные горные пути.

Основная высадка была запланирована в бухте Жунчэн в 80 милях к востоку от Вэйхайвэя. В ночь на 20 января в густой снегопад авангардные части японской армии стали высаживаться на берег. Японцам оказал сопротивление отряд в 500 китайских солдат. Они заставили повернуть назад первые японские шлюпки, но потом сами отступили под огнём орудий авизо «Яэяма», успев сообщить по телеграфу о высадке. В дальнейшем она шла беспрепятственно и быстро — со шлюпок и привезенных кораблями на буксире китайских джонок, а позднее при помощи плавучей платформы от берега до места, достаточно глубокого для подходя транспортных судов. К 25 января вся 3-я армия была сосредоточена на занятом плацдарме и начала продвижение двумя колоннами к Вэйхайвэю. У японцев не было тяжелой осадной артиллерии, так как её переброска по пересеченной горной местности из Жунчэна была бы затруднительна.

Японский флот, за исключением 3-го вспомогательного отряда (8 корветов и канонерок), выделенного для непосредственной поддержки сухопутных войск, перешел на стоянку к о. Цзимин между Вэйхайвэем и мыс. Шаньдун, чтобы блокировать Бэйянскую эскадру. Японские дозорные суда взяли под наблюдение оба выхода из бухты. 25 января адмирал Ито обратился к адмиралу Дину с письмом, доставленным в Вэйхайвэй на английском судне. Японский командующий, ссылаясь на довоенную дружбу с Дином, предлагал тому сдаться. Ито убеждал Дина, что этот поступок послужит на пользу будущему его страны, потому что чем скорее окончится война, тем скорее откроется для Китая новая прогрессивная эра. Китайский адмирал оставил письмо без ответа.

Штурм восточных фортов

Ранним утром 30 января действующая на приморском направлении северная японская колонна под командованием генерала Одэры Ясудзуми (погиб в бою), сбив фланговым ударом китайские заслоны, атаковала при поддержке огня горных орудий пять береговых фортов, которые прикрывали восточных вход в бухту Вэйхайвэя. Гарнизоны фортов развернули свои орудия в сторону суши, их поддержали и несколько стоявших у берега китайских кораблей, но огонь тяжелых пушек не смог остановить быстрое продвижение японцев. Опасаясь обхода и окружения, гарнизоны двух самых западных фортов в панике бежали из своих укреплений, тут же занятых японцами. Жестокий бой разгорелся за самый восточный китайский форт. С моря огонь по нему вели подошедшие японские канонерки, а также корвет «Кацураги», крейсера «Нанива» и «Акицусима». Полуразрушенный форт был взят штурмом.

Из захваченных на взятых фортах орудий японцы открыли огонь по остававшимся у китайцев двум средним фортам, вызвав там пожары и разрушения. Гарнизоны взорвали форты и отступили к берегу, надеясь на помощь с кораблей Бэйянской эскадры. Адмирал Дин действительно высадил отряд моряков, чтобы прикрыть эвакуацию. Однако сильный обстрел с берега заставил корабли отойти от входа в бухту. Китайские солдаты и моряки были прижаты к морю и уничтожены. Спаслось лишь несколько человек, добравшиеся вплавь до своих кораблей.

В это же время вторая японская колонна отбросила 2-тысячный китайский отряд, прикрывавший южные подступы к Вэйхайвэю. Японцы вышли к дороге вдоль берега бухты, по которой спешно отступали китайские солдаты, первыми бежавшие с фортов. Японцы попытались преградить им путь, но попали под огонь кораблей Бэйянской эскадры. В бой вступили и орудия форта на острове Жидао, прикрывая отход китайских войск. Японцы не решились приблизиться к берегу, и остатки гарнизонов восточных фортов сумели отступить в Вэйхайвэй. В утреннем бою японцы потеряли 134 человека убитыми и ранеными. Потери китайских войск были на порядок больше, ещё более крупных потерь удалось избежать лишь благодаря поддержке флота.

Первые атаки японского флота

В 2 часа дня 30 января адмирал Ито с 12 крейсерами главной эскадры и «Летучего» отряда появился в виду Вэйхайвэя и проследовал в кильватерной колонне мимо острова Люгундао, обстреляв его форты с дальней дистанции. Крейсера не стали приближаться к китайскому флоту, который выстроился в бухте за боновым заграждением. Японский адмирал ссылался на опасность мин, но, на самом деле, к тому времени японцы уже обнаружили на одном из захваченных фортов пост управления минным заграждением и немедленно обезвредили его.

Первым в бой с Бэйянским флотом вступил отряд японских канонерок, которые, оказавшись под огнём китайских кораблей, быстро повернули назад. Под вечер к бухте был послан японский отряд из устаревших броненосных кораблей: малого казематного броненосца «Фусо», полуброненосных батарейных корветов «Конго» и «Хиэй», а также авизо «Такао» (по др. данным — малого броненосного крейсера «Чиода»). Японские корабли совершали сложные маневры у восточного входа в бухту, стараясь обойти предполагаемые мины, а потом повернули назад, не принимая бой. Причиной отступления было названо закатное солнце, которое слепило японцев и давало слишком большее преимущество их противнику.

Ночью последовала третья попытка японских военно-морских сил проникнуть в бухту. На этот раз в пролив были направлены миноносцы. Их атака также закончилась безрезультатно. На захваченных японцами фортах миноносцы в темноте приняли за китайские и открыли по ним огонь. Миноносцы не пострадали, но вынуждены были повернуть назад.

Китайский флот в окружении

На следующий день 31 января в море начался жестокий шторм, и японский флот вынужденно укрылся в защищенной от непогоды бухте Жунчэна. Из-за морозов, метелей и обильных снегопадов японцы приостановили и наступление на суше. Адмирал Дин воспользовался передышкой для организации обороны морской крепости. Он предполагал, что город Вэйхайвэй будет в скором времени сдан своим слабым гарнизоном, но считал, что флот может самостоятельно обороняться, пока не подойдет помощь, базируясь на остров Люгундао.

На Люгундао находилась главная квартира флота, военно-морское училище, угольный склад и пять фортов с 17 крупнокалиберными орудиями. На расположенные против острова батареи фортов у западного пролива отправился отряд моряков, которые по приказу Дина привели их в негодность. Если бы противник захватил эти батареи неповрежденными, их крупнокалиберные орудия могли бы обстреливать через узкий западный пролив о. Люгундао и якорную стоянку эскадры. Были уведены или уничтожены все мелкие суда в бухте, чтобы не допустить японского десанта на остров.

Дина обвиняли, что он не попытался увести свой флот из Вэйхайвэя в один из южных портов Китая. Даже если бы Бэйянской эскадре не удалось избежать сражения, два хорошо защищенных китайских броненосца, как показал бой у Ялу, оказались бы «не по зубам» японским крейсерам. Однако бой в открытом море обрекал на гибель малые китайские корабли, с чем Дин не мог согласиться. Большое значение имели и обстоятельства морального плана — адмирала Дина уже осуждали за отказ помочь Люйшуню, оставление флотом без боя ещё одной крепости стало бы окончательным доказательством его трусости. Кроме того, на Люгундао бежало несколько тысяч жителей Вэйхайвэя, которые боялись, что японцы устроят во взятом городе такую же резню, как ранее в Люйшуне. Уйти из Вэйхайвэя означало обречь на гибель нескольких тысяч гражданских лиц, в том числе женщин и детей.

С прекращением метелей, японцы возобновили наступление. Как и предполагал Дин, 1 февраля китайские войска покинули город Вэйхайвэй и через горы ушли в сторону Чифу. Сражаться вместе с Дином осталось лишь полторы тысячи солдат, которые находились в фортах Люгундао и Жидао. Ими комановал генерал Дай Цзунцянь (в европейских источниках — «генерал Чан» или Шанг Вансей). Опустевший город на следующий день был занят без боя японскими войсками, которые овладели и разрушенными Дином береговыми фортами у западного пролива в бухту. Базирующийся на Люгундао китайский флот оказался блокированным и с моря, и с материка.

Утром 2 февраля у Вэйхайвэя вновь появилась японская эскадра. Море было спокойным, сияло яркое солнце, но стоял сильный холод. Выстроенные в кильватерную колонну белоснежные японские корабли на полном ходу прошли мимо Люгундао, ведя по острову огонь с дистанции чуть более 2 км. Береговые батареи открыли ответный огонь, но не смогли добиться попаданий по быстро удалившимся японцам. В последующие дни японский флот ежедневно устраивал подобные огневые налеты на Люгундао. Они не причиняли серьёзного ущерба хорошо укрепленным батареям и укрытым за островом китайским кораблям, которые, в свою очередь, маневрировали по бухте, обстреливая японские войска на материке. Тем не менее, постоянные обстрелы оказывали сильное психологическое воздействие на китайский гарнизон и беженцев.

Атаки японских миноносцев

Гораздо успешнее больших японских кораблей действовали миноносцы. Хотя китайские мины были выведены из строя, восточный вход в бухту перекрывал протянувшийся на 3 км бон из стальных швартовых, которые поддерживали бревенчатые заякоренные плоты. В боновом заграждении было несколько проходов, которые, однако, охраняли китайские дозорные суда. Южный участок бона был уже разрушен японцами, но этот проход у берега был опасным из-за обилия подводных скал.

В ночь на 3 февраля японские миноносцы попытались пройти через бон по центральному проходу, но были замечены китайскими сторожевыми судами и отогнаны огнём. В следующую ночь на 4 февраля к Вэйхайвэю вновь скрытно вышли 10 японских миноносцев (2-й и 3-й отряды). Пока две канонерки отвлекали внимание китайских дозоров, миноносцы обошли боновое заграждение с юга, при этом два миноносца налетели на скалы и, получив повреждение, повернули назад. Ещё два миноносца попали на бон, но сумели на полном ходу перескочить через швартовы. Дождавшись захода луны, первый отряд из четырёх миноносцев незамеченным обошел линию китайских сторожевых судов (миноносцы и вооруженные шлюпки) и вышел к якорной стоянке главных сил Бэйянского флота.

На китайских кораблях не ждали нападения, японцы хорошо различали их, благодаря ярко горевшим иллюминаторам. Миноносцы шли прямо на флагманский броненосец «Динъюань», выделявшийся на фоне неба своими высокими мачтами. Однако в этот момент второй отряд миноносцев, взяв неверный курс, вышел на китайские сторожевые суда, с которых немедленно открыли огонь из малокалиберных скорострелок и ручного оружия. Огонь велся также и с больших кораблей.

Лишь два миноносца прорвались к китайскому флагману, но из-за обледенения торпедных аппаратов смогли выпустить в него только половину своих торпед. Одна из них поразила «Динъюань» в борт около кормы. На броненосце успели задраить водонепроницаемые перегородки, однако в них открылась сильная течь, корабль стал оседать в воду. «Динъюань» отвели к берегу, где он через несколько часов сел на дно. Палуба броненосца осталась над водой, и он мог продолжать вести огонь из башенных орудий. Японцы потеряли два миноносца и 15 человек убитыми. Один миноносец был расстрелян из пушек (экипаж успел перейти на другие суда), второй (№ 22, из пары, участвовавшей в атаке «Динъюаня») столкнулся при отходе с китайской шлюпкой, повредил рули и вылетел на скалы (команда утонула или замерзла, утром китайцы взяли в плен оставшихся пять членов экипажа). Ещё два сильно поврежденных миноносца японцы увели на буксире.

На следующую ночь 5 февраля японцы повторили атаку, в которой теперь участвовало 4 миноносца из элитного 1-го отряда (2 миноносца повернули назад из-за повреждений). На этот раз китайцы ожидали нападения. Адмирал Дин лично встал в сторожевое охранение на крейсере «Цзиюань». Прожекторы шарили лучами по бухте. Несмотря на все принятые меры, японцам удалось, обогнув бон с юга, обойти дозоры и приблизиться к китайской эскадре незамеченными.

Два миноносца, в том числе бронированный «Котака», атаковали и торпедировали броненосный крейсер «Лайюань». Через десять минут после взрыва торпеды «Лайюань» перевернулся и затонул, оставив на поверхности днище. Из перевернувшегося крейсера доносились стук и крики оказавшихся в ловушке людей. Когда с большим трудом удалось прорезать дно крейсера, там уже были только мертвые — 170 человек. Два других миноносца торпедировали учебный корабль «Вэйюань», затонувший на мелководье. В своем отчете японцы доложили и о поражении других китайских кораблей, в том числе — обоих броненосцев и ещё одного крейсера.

Бой на внешнем рейде

Считая китайский флот достаточно ослабленным, адмирал Ито принял решение атаковать его всеми своими силами. 7 февраля японские корабли, выстроившись в две колонны, вышли на внешний рейд морской крепости. Адмирал Ито с главной эскадрой и броненосным отрядом совершал циркуляции перед боновым заграждением у острова Люгундао, адмирал Цубои с «Летучим» отрядом — перед Жидао. Японские бронепалубные крейсера и броненосные корабли вели беглый огонь, проходя мимо береговых батарей и стоявших за боном китайских кораблей, потом разворачивались для нового прохождения. Китайцы энергично отвечали с кораблей и береговых батарей, добившись нескольких попаданий в противника.

Наиболее серьёзно, как и в битве при Ялу, пострадал флагман Ито, крейсер «Мацусима». Один китайский снаряд уничтожил на нём штурманскую рубку и повредил дымовую трубу, а другой, пробив угольную яму и броневую палубу, прошел через минный погреб в машинное отделение, но не взорвался. На флагмане Цубои, крейсере «Иосино», было подбито одно из орудий, причем осколки от броневого щита поразили весь расчет. Попадания крупнокалиберных снарядов были также в «Наниву» и «Фусо». Всего в бою погибло 29 и было ранено 36 японских офицеров и матросов. Среди китайских кораблей наиболее пострадал броненосец «Чжэньюань», на котором было убито или ранено около 50 человек. Главным же успехом японцев являлось уничтожение форта на острове Жидао, где взорвался пороховой склад. Тем не менее, адмиралу Ито не удалось добиться решительной победы, неприятным сюрпризом для японского командующего стало и участие в сражении нескольких якобы уже потопленных китайских кораблей.

Попытка прорыва китайских миноносцев

8 февраля, когда японская эскадра вновь приблизилась к Вэйхайвэю, через западный пролив из бухты неожиданно вышла китайская минная флотилия — не менее 13 миноносцев. Дин Жучан пытался дать решительное сражение силами минного отряда, но командир миноносца «Цзои» Ван Пин, назначенный командующим отрядом, испугался боя и предпочел попытаться прорваться в Чифу (Яньтай).

Адмирал Ито послал в погоню быстроходные крейсера «Иосино»(«Ёсино») и «Наниву» (по др. данным «Акицусиму») из «Летучего» отряда, а также быстро отставший от них сравнительно тихоходный «Ицукусима». Обойдя китайскую минную флотилию со стороны моря, японские крейсера открыли по ним огонь, прижимая к берегу. В Чифу прорвался только мореходный миноносец «Цзои». Остальные или выбросились на скалы, или были потоплены в бою. Из севших на скалы миноносцев 4 были уничтожены командами, а 8 — захвачены японцами, однако 4 из них были настолько тяжело повреждены, что затонули во время шторма при буксировке в ближайшие бухты.

Последние дни обороны

Адмирал Ито стремился провести свою эскадру на внутренний рейд Вэйхайвэя и окончательно уничтожить там китайский флот. Но для этого, предварительно, следовало разрушить боновое заграждение, преграждавшее путь японским кораблям. В ночь с 8 на 9 февраля к бону были направлены катера и баркасы. Их команды, используя взрывчатку, а также топоры и ножовки, разрушили значительную часть бона.

Японцы закончили восстановление захваченных ими западных береговых фортов, орудия которых могли доставать через узкий пролив до якорной стоянки у Люгундао. Утром 9 февраля японцы начали обстрел. Адмирал Дин отдал приказ немедленно подавить вражеские батареи. Однако в дуэли был подожжен и затем взорван посаженный на мель «Динъюань». В тот же день артиллерийским огнём был потоплен и бронепалубный крейсер «Чингъюань».

В последующие дни японцы продолжали обстрелы Люгундао и с береговых батарей Вэйхайвэя, и с кораблей, курсировавших вблизи острова. Ответным огнём китайцы повредили крейсер «Ицукусима», корветы «Кацураги» и «Тэнрю». По ночам японцы устраивали вылазки в бухту на малых судах, продолжая разрушать боновое заграждение. Положение китайцев на Люгундао становилось всё более безнадежным, солдаты и матросы были до предела измотаны непрерывными боями. Скученные на острове беженцы страдали от холода и болезней. Под влиянием подстрекательств иностранных военных советников в гарнизоне начался сильный ропот, возникла угроза бунта. Дин заявил представителям солдат и матросов, что их долг драться до конца, но вынужден был назвать последний срок, когда ещё можно надеяться на помощь извне — 11 февраля.

Капитуляция

В ночь на 11 февраля адмирал Дин получил доставленное каким-то образом на Люгундао сообщение от Ли Хунчжана, в котором говорилось о невозможности послать войска на помощь Вэйхайвэю. Адмиралу был дан совет уйти в какой-нибудь другой порт. Однако сделать это с оставшимися силами не было никакой возможности.

Утром 12 февраля к курсировавшему у Вэйхайвэя японскому флоту направилась китайская канонерка под белым флагом. Парламентеры передали адмиралу Ито письмо от китайского командующего. Дин соглашался на сдачу крепости и оставшихся кораблей при условии свободного ухода их команд и гарнизона. Адмирал Ито, вопреки мнению военного совета, согласился на такие условия и предложил адмиралу Дину в письме почетную эмиграцию в Японию. Дин Жучан отдал последние распоряжения по сдаче крепости и покончил жизнь самоубийством. Его заместитель, командир броненосца «Динъюань» Лю Бучань застрелился ещё 10 февраля, после взрыва, окончательно уничтожившего его корабль. Застрелился и командир «Чжэньюань» Ян Юнлинь. Также покончил с собой военный комендант Вэйхайвэя Дай Цзунцянь.

Из-за самоубийств высших китайских командиров у японцев возникли проблемы с подписанием акта о капитуляции. 13 февраля на борту японского флагмана «Мацусима» с китайской стороны подписи поставили гражданский губернатор Вэйхайвэя и британский капитан на китайской службе Мак-Люр. 14 февраля японские корабли вошли в бухту. Остававшиеся у китайцев суда, в том числе броненосец «Чжэньюань», крейсера «Пинъюань» и «Цзиюань» спустили флаги. Японцы по распоряжению адмирала Ито оставили китайцам небольшое учебное судно «Канцзи». На нём были перевезены в Чифу тела Дин Жучана и других китайских командиров, которым противник, уважая их доблесть, отдал последние почести. Японская эскадра, выстроившаяся в бухте, салютовала флагу адмирала Дина. Нескольким тысячам китайских военных и беженцам, перевезенных японцами с Люгундао, было предоставлено право свободно покинуть крепость (мирные жители получили приглашение остаться в городе при гарантиях полной безопасности). В Вэйхайвэе японцы захватили богатые трофеи, в том числе — броненосец «Чжэньюань», ставший первым крупным броненосным кораблем японского флота.

Литература

• [militera.lib.ru/h/nozikov_n/11.html Нозиков Н. Н. Японо-китайская война 1894—1895 гг. Гл. 11.]
• [militera.lib.ru/h/klado_n/02.html Кладо Н. Л. Военные действия на море во время японо-китайской войны]
• [militera.lib.ru/h/wilson_h/22.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 22. ]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XIX/1880-1900/Cherevkov/text1.htm Черевков В. Д. По китайскому побережью. Ч. 1. Город Вейхавей]

Отрывок, характеризующий Битва за Вэйхайвэй

– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.