Васильев, Генрих Николаевич

Васильев Генрих Николаевич
Дата рождения:	14 марта 1931(1931-03-14)
Место рождения:	Муром
Дата смерти:	1 июля 1970(1970-07-01) (39 лет)
Место смерти:	Ленинград
Гражданство:	СССР
Жанр:	живописец-монументалист, график, прикладник
Учёба:	ЛВХПУ имени В. И. Мухиной
Стиль:	Реализм

Васильев Генрих Николаевич (14 марта 1931, Муром — 1 июля 1970, Ленинград) — советский живописец-монументалист, график, мастер декоративно-прикладного искусства, член Ленинградского отделения Союза художников РСФСР.

Биография

Генрих Николаевич Васильев родился 14 марта 1931 года в Муроме. В 1950 поступил в Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной, отделение монументальной живописи которого окончил в 1957 году. После окончания учёбы жил и работал в Ленинграде. Участвовал в выставках с 1958 года. Принимал участие в оформлении советского павильона на Всемирной выставке 1958 года в Брюсселе. Участвовал в разработке решения оформления станции «Петроградская» Ленинградского метрополитена — декоративное панно. В 1963 выполнил роспись для кафе «Белые ночи» в Ленинграде. Г. Н. Васильевым создавались также рисунки для тканей, эскизы росписи керамики. Работал в промышленной графике. Для фирмы «Мелодия» выполнил оформление конвертов и коробок к пластинкам с записями опер: Д. Россини «Итальянка в Алжире», С. Монюшко «Галька», П. И. Чайковского «Чародейка», «Орлеанская дева» и другим. Член Ленинградского отделения Союза художников РСФСР.

Генрих Васильев скончался 1 июля 1970 года в Ленинграде на сороковом году жизни.

Творчество

Промышленная графика

Искусствовед А. П. Павлинская так характеризует творческую манеру художника в его прочтении образов музыкальных произведений, которые он оформлял для изданий Ленинградского завода фирмы грамзаписи «Мелодия». Следует напомнить, это отмечает и А. П. Павлинская в своём труде, — в ту пору большой смелостью представало свободное, нефигуративное решение темы, — мера условности и субъективное видение автора, — после более чем трёх десятилетий идеологического ценза. Генрих Васильев был в числе первых, кто в произведениях, даже, казалось бы, второстепенных по отношению к основной линии развития изобразительного искусства, его станковых жанров — в промышленной и книжной, — прикладной графике, в своих произведениях руководствовался принципами свободы самовыражения, содержательности, в лучших её традициях, но обращаясь и к средствам нового художественного языка.

Как известно, упаковка виниловых дисков, благодаря своему большому формату (LP), в то время явилась отличным полем деятельности для занимавшихся прикладной графикой: тематическое разнообразие, камерность доступных и уместных приемов, одновременно с тем, потребность сделать конверты и коробки эффектными, привлекательными для покупателя — рекламная сторона этой формы графического искусства. В то же время она, эта форма, позволяла сочетать в себе особенности книжной и станковой графики. Свойства первой (литературного компонента) и потребность выразить всё многообразие музыкальных произведений различных направлений и жанров, русских и европейских классических опер, джаза, возможность обращения к театральной тематике, допустимость использования содержательно многопланового материала — от гравюры до включения репродуцирования монументальных произведений. Это новая линия развития графического искусства позволяла художнику через манеру, свойственное его индивидуальности, выражать характерную образную специфику оперных произведений, тон мировоззренческой, стилистической и концептуальной творческой направленности композиторов и музыкальных жанров. Первоначально для граммофонных пластинок выпускались безликие стандартные конверты… Приход молодых ленинградских художников, коренным образом изменил положение дел в этой области промграфики; она предоставила им, как уже сказано выше, возможности для раскрытия собственного потенциала, но и поле для серьезного творческого исследования, эксперимента. Одним из лидеров в этом начинании был Генрих Васильев. Хорошее владение многими техниками, блестящее знание истории искусства и литературы нашли здесь очень удачное применение, сказались на его произведениях.

В одном случае художник формирует композицию, дополняя образ главного героя характерными сюжетными деталями оперы, уместной ассоциативной символикой: прямоугольник фотопортрета актёра в роли Сусанина строго и цельно вписан в плоскость конверта, покрытую лаконичным, тонким рисунком сплетающихся берёзовых стволов. Настроение и основная содержательная тенденция оперы, её эмоциональный строй символизированы белым — снежного простора и трепещущим пурпурно-лиловым — зари, дополнительным — фотографии. В то же время критик отмечает: «Конверт несёт в себе хорошую рекламность, но сама тема в её графическом решении слишком современна, и это снижает значимость образа».

Композиция коробки, призванная иллюстрировать оперу «Князь Игорь» только формально повторяет рассмотренный принцип — «главный герой и детали». Сочетание канонически иконописного лика князя, органично связанного с гаммой багрового света солнечного затмения и аксессуарами оборота упаковки — доспехами на пламенном фоне: торжественно-грозными бликами на тревожно зыблющихся приглушённого тона пиках, мечах, протазанах, рисунках орнаментов щитов — всё это экспрессивно, немногословно, но очень точно транслирует и дух эпохи, и эпическое настроение произведения Бородина.

В оформлении коробки для оперы Н. А. Римского-Корсакова «Снегурочка» Г. Н. Васильев не изменяет своей манере — лаконичная символика, ёмкие, хорошо соответствующие теме музыкального произведения образы. «Лёгкий прозрачный занавес, затканный белыми снежинками, напоминает зрителю о сцене и о зимних мотивах оперы-сказки. Он будто раздвинулся, унося с собой зиму, а за ним открылась яркая, красочная весна. Сказочная Берендеевка, как маленький островок, плывёт в голубом весеннем просторе. А на другой стороне коробки — огорчённый судьбой Снегурочки бог Ярило озаряет цветущую землю. Такая свободная трактовка содержания требует условности художественной формы, которая преображает реальные вещи в символы и позволяет небольшим, лаконичным рисунком передать в доступных рекламе пределах глубокий замысел оперы».

Совершенно по другому решена композиция к опере Д. Россини «Итальянка в Алжире». Здесь художник словно располагает зрителя в зале театра непосредственно в момент прослушивания оперы. Яркий, тревожный фон акварели средиземноморского неба, залитые африканским солнцем подмостки-пристань, украшенные резьбами корма и борта бригантины, орнамент кованного флагштока, перекликающиеся и организующие пространство динамичные контуры парусов, теней, кормовых сооружений, смелый, неожиданный поворот и расположение одалиски, чья изящная фигурка, вместе с не менее изящными — Изабеллой и одинокой фигуркой одураченного Мустафы, очень театральна. Эти составляющие порождают одновременно свежую и жаркую, наполненную воздухом атмосферу, хорошо соответствующую духу оперы, мастерски, но современными средствами погружают в очарование романтического сюжета. Вместо подписи в правом нижнем углу Генрих поместил автопортрет в образе Линдора.

Смерть

Генрих Васильев ушёл из жизни в расцвете своего творчества. Он был полон сил и замыслов, но этот яркий, ищущий художник вынужден был соразмерять потребности своего таланта с установками идеологически корректных «проводников», которые были способны предложить ему лишь «укрощающий» компромисс в качестве гаранта обладания мастерскими, преуспеяния, некоторого послабления в оценке его самобытности.

Ким Славин, талантливый живописец его ближайшего круга, пишет в своём дневнике, потрясённый гибелью Генриха Васильева — 1 июля 1970 года: «Одарённый, физически могучий, красивый. Мудрый и непосредственно-простодушный. 39 лет… Сердце отказалось поддерживать его смятенную и бесшабашную душу… Умненькие и осторожные приспособленцы не поймут его трагедии. Трагедии таланта, со всего маху ударившегося… о страшную несокрушимую стену сплоченных и спрессованных в монолит подлецов».

4 июля 1970 года Генрих Васильев был отпет в Князь-Владимирском соборе. Похоронен на Паргаловском кладбище.

Избранные работы

• Piter metro.jpg

  Интерьер станции метро «Петроградская». 1962.

Библиография

• Осенняя выставка произведений ленинградских художников 1958 года. Каталог — Л: Художник РСФСР, 1959. С.42.
• Выставка произведений ленинградских художников 1960 года. Каталог. — Л: Художник РСФСР, 1963. С.37.
• Декоративное искусство СССР. 1961, № 6, С.8.
• А. П. Павлинская. Графика вокруг нас. — Л., 1962. С.37.
• Славин К., Славина Н. Были мы молоды. — Санкт-Петербург: РИД, 2000 ISBN 978-5-89132-016-1, ISBN 5-89132-016-9, ISBN 58913201690 (ошибоч.)
• Ленинград. Зональная выставка. — Л: Художник РСФСР, 1965. — с.231.
• Декоративное искусство СССР. 1967, № 3, С.45.
• Художники народов СССР. Биографический словарь. Том второй. — М: Искусство, 1972. С.183.

См. также

• Ленинградский Союз художников

Отрывок, характеризующий Васильев, Генрих Николаевич

– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?