Выставка одиннадцати ленинградских художников 1972 года

Выставка одиннадцати ленинградских художников 1972 года
В. Тетерин. Айва и чайник. 1966
Место проведения:	Ленинград
Время проведения:	1972

Группа «Одиннадцати»  — художественное объединение, существовавшее с 1972 года по 1976 год в Ленинграде; вошедшие в него художники объединились для совместного участия в двух выставках, прошедших в новом выставочном зале СХ РСФСР на Охте, ставших заметным событием в художественной жизни Ленинграда 1970-х гг.

Возникновение группы «Одиннадцати»

Ведёт начало от одноимённой выставки, организованной в 1972 году. «Группа „Одиннадцати“» возникла в Ленинграде в 1972 году, объединив несколько художников, называемых также "художниками левого ЛОСХа". Объединение носило исключительно творческий характер. Внутри организации Ленинградского отделения Союза художников существовали в то время и другие художественные группировки, собранные вокруг последователей художников русского авангарда. Художники, входившие в «Группу „Одиннадцати“», склонялись к более умеренной позиции и не отходили полностью от позиций реалистического искусства; они лишь противопоставляли индивидуальное творческое видение официальному искусству соцреализма.

Все входившие в группу художники имели немалый творческий опыт, имена многих из них были известны. Они принадлежали к поколению ленинградцев, родившихся задолго до Великой Отечественной войны, в период с 1917 по 1937 год, переживших блокаду. Иногда их называли «детьми хрущёвской оттепели». По мнению одного из её участников, Л. Ткаченко, группа могла возникнуть только после XX съезда партии, когда Хрущевым был разоблачен культ личности Сталина. «Это было время, когда в художественной среде стал допустим образ мысли, более свободный по сравнению с общепринятым. Это была атмосфера творческого брожения. Только в ней могла возникнуть группа самостоятельных по творческим воззрениям художников. Наша самостоятельность выражалась в том, что каждый из нас стремился в живописи выразить себя, а не „служить обществу“».

«Идеологом» художественного объединения стал искусствовед Л. В. Мочалов, писавший: «Участников выставки, кроме их личных дружеских связей, объединяет стремление преодолеть инерцию восприятия натуры, неприятие штампов… Их объединяет стремление уйти от дидактики, от иллюстративности, стремление расширить спектр выразительных возможностей реализма», и определяющий их общий творческий принцип: «не отказ от предметности, но интерпретация предмета».

Живопись «одиннадцати» не тяготела ни к русской беспредметности, ни к нефигуративному искусству, ни к модернистскому искусству Запада. Но достаточно отличалась от искусства социалистического реализма: художники не навязывали зрителю идеологии, нередко работали в «нейтральном» жанре натюрморта, отказывались от предметности для усиления выразительности, ушли от глухой академической гаммы, развивая собственный колорит. Живописец Завен Аршакуни говорил, что он допускает для себя возможность написать любой цвет любым цветом.

Лидирующие позиции среди художников, достаточно различающихся между собой, занимали живописцы Завен Аршакуни и Валерий Ватенин. Заметную роль играл также скульптор Константин Симун, чей метод по сравнению с другими был наиболее формалистическим.

Группа «Одиннадцати» просуществовала недолго: художники провели всего лишь две совместные выставки, в 1972 и в 1976 году, обе прошли в выставочном зале СХ РСФСР на Охте.

Художники «Группы „Одиннадцати“»

Участниками первой выставки в 1972 году были десять живописцев :

• Антипова Евгения Петровна (1917—2009)
• Аршакуни Завен Петросович (1932—2012)
• Ватенин Валерий Владимирович (1933—1977)
• Егошин Герман Павлович (1931—2009)
• Крестовский Ярослав Игоревич (1925—2004)
• Рахина Валентина Ивановна (род. 1932)
• Тетерин Виктор Кузьмич (1931—2009)
• Ткаченко Леонид Анисимович (род. 1927)
• Тюленев Виталий Иванович (1937—1997)
• Шаманов Борис Иванович (1931—2008)

и скульптор:

• Симун Константин Михайлович (род. 1934)

Все художники участвовали и во второй выставке в 1976 году, за исключением Я. Крестовского и Б. Шаманова, поэтому выставка иногда называется «Выставкой девяти».

Выставка 1972 года

Идея первой совместной выставки возникла в 1971 году у художников Г. Егошина, З. Аршакуни и В. Ватенина, давно знакомых и друживших ещё со времени обучения на живописном факультете Академии художеств. К участию в выставке они пригласили ленинградских живописцев Я. Крестовского, Б. Шаманова, более старших по возрасту супругов Е. Антипову и В. Тетерина, художника Л. Ткаченко, а также молодого В. Тюленева, талантливого ученика Е. Е. Моисеенко. В число участников выставки вошла и художница В. Рахина, жена Г. Егошина, а также скульптор К. Симун. Это был яркий новатор, идущий вразрез с бытовавшими в тот период в официальном искусстве представлениями о пластике. Именно он, по мнению Н. Ватениной, стал главным камнем преткновения в борьбе художников за открытие этой выставки. В день развески выставки посетившая её комиссия из Управления культуры, принимая экспозицию, обрушила основную критику именно на работы К. Симуна. Художников и их идею совместной выставки поддерживал председатель председатель творческой секции ЛОСХ РСФСР Е. Е. Моисеенко. Но препятствий к открытию выставки оказалось много, самым главным обвинением было обвинение в формализме: поиск цветовых, пластических новаций вызывал яростное отторжение у оппонентов на выставкомах.

Выставка «Одиннадцати» открылась 11 ноября 1972 года, в Ленинграде, в новом выставочном зале Союза художников РСФСР на Охте. Организаторы и художники постарались широко оповестить общественность. В. Ватенин, по воспоминаниям его жены, разъезжал на мотоцикле по городу, расклеивая афиши. Зрителей собралось на открытие так много, что выставочные залы едва вмещали собравшихся: реакция публики говорила о солидарности с художниками в чаяниях перемен.

В зале на Охте каждый из участников развернул небольшую персональную экспозицию. Каталог этой выставки вышел в 1976 году.

• Е. Антипова, в экспозиции была представлена работами «Мыс Форос» (1969), «Портрет работницы» (1965), «Дети в саду» (1964), «Натюрморт с воробьями» (1966). «Дорога среди олив» (1971) и др.
• В. Тетерин был представлен работами «Канал Грибоедова» (1965), «Айва и чайник» (1966), «Девушка в розовом» (1961), «Комод» (1969) и др.
• Г. Егошин был представлен работами «Женщина на диване» (1967), «Цветы и зеркало» (1967), «Улочка в Гурзуфе» (1969), «Голубой Гурзуф» (1970), «Окно» (1972) и др. Герман Егошин в своей работе опирался на творчество русских "сезаннистов" - Петра Кончаловского, Ильи Машкова и Роберту Фалька. ""Егошин выработал собственную «таинственно-туманную» живописную систему, характеризующуюся вплавлением формы в вибрирующую световоздушную среду."
• В. Тюленев был представлен работами «Сон» (1970), «Улица детства» (1972), «Мальчик и голуби» (1972), «Лесная речка» (1969), «Рыбаки» (1970), «Лесная дорога» (1969) и др.
• Б. Шаманов был представлен работами «Ивы» (1962), «Девочка в голубом платье» (1966), «Осенние цветы» (1970), «Изборск. Рожь» (1962), «Кухонный стол» (1963). «Полевые цветы. Утро» (1965), «Розовый георгин» (1971), «Старая икона» (1971) и др.
• Л. Ткаченко был представлен работами «Портрет художника Б. Ермолаева», (1969), «Портрет Н. Козырева» (1969), «Красноярская ГЭС» (1971), «Лилии» (1971) и др.
• В. Ватенин был представлен 21-й работой; работы были написаны им в период с 1965 по 1972 год, в том числе экспонировались следующие: «В мастерской» (1965), «Художник и модель» (1967), «Автопортрет» (1971), «Портрет Светланы» (1964), «Рыбы и птицы» (1968), «Невеста» (1972) и др.

По поводу выставки в своём выступлении писатель Ф. Абрамов говорил: «Эта выставка заставляет каждого работника искусства, да и просто обычного зрителя подумать о своей работе. Мимо этой выставки пройти нельзя. Во всяком случае, когда я садился за стол, я неоднократно вспоминал о том, что видел в зале на Малой Охте, перебирал в памяти выставленные произведения. Многие из них несут в себе целый мир идей, представляют радость и свет для тех, кто на них смотрит, наконец, они говорят пластическим языком, что не учитывать нельзя. Считаю, что эта выставка является большим событием в культурной жизни города. Она… заставляет думать, будит новые мысли, а после её просмотра хочется работать ещё плодотворнее». Слова поддержки и одобрения прозвучали на выставке и от коллег по цеху — старейших художников ЛОСХ, ведущих линию преемственности от мастеров авангарда 1920-х.

Художник В. Курдов, говорил на обсуждении выставки: «Все эти одиннадцать художников выступили на этой выставке очень увлеченно, одержимыми своим искусством. У всех этих художников есть настоящая страсть, каждый из них по-своему хочет увидеть мир… Путь каждого художника… выстрадан, найден в большой упорной работе. Это и есть настоящий путь в нашем искусстве… Может быть, это будущее нашего ЛОСХа…».

Художник В. Стерлигов, поднявшись на трибуну, после долгой паузы так выразил своё впечатление: «Сегодня я увидел из тьмы свет. А раз свет, значит, и цвет в живописи, представленной здесь… В этой выставке, мне кажется, имеет место приближение к тем традициям, которые были остановлены в своё время. Они вновь начинают жить, а некоторые произведения выставки свидетельствуют о любви к ним».

Значение происходящего было определено выступлением В. Стерлигова, противопоставившего выставку «Одиннадцати» проходившей одновременно с ней в Государственном Русском музее выставке «По родной стране»: «Никаких традиций передвижников нет на выставке „По родной стране“ <…> Разве можно назвать живописным произведением искусства картину Романычева „Купание ребёнка“? Разве можно назвать хоть чем-нибудь какой-то ручеек Горба? Разве можно назвать соцреализмом „Обнажённую“ Мыльникова? <…> Разве можно назвать работой в традиции передвижничества „портного“ Серебряного. Почему он — Рихтер? И почему он шьёт на швейной машине? <…> Нет ни одного сантиметра Родной страны на выставке „По родной стране“. А здесь, на выставке Одиннадцати, можно начать разговор о родной стране в живописи, в изо искусстве, можно начать!»

Сразу же после выступления Стерлигова кто-то из представителей властей предложил художникам подписать бумагу в знак несогласия с оратором. Г. Егошин порвал лист, пущенный по ряду участников выставки.

Критика

Часть критиков не была довольна прошедшим обсуждением, его восторженным тоном. «Не было большого принципиального разговора, деловых споров…». Недовольство высказывалось в первую очередь в адрес секции критики и искусствоведения ЛОСХ, на что был получен ответ: «При чем тут секция? Кто сидел за столом президиума? Члены творческого сектора правления ЛОСХа. С них и спрос!» Автор статьи, опубликованной в газете «Ленинградская правда», поставил на вид: «Как подчеркивалось в недавнем постановлении ЦК КПСС „О литературно-художественной критике“, долг каждого критика — глубоко анализировать явления, тенденции и закономерности современного художественного процесса, всемерно содействовать укреплению ленинских принципов партийности и народности, бороться за высокий идейно-эстетический уровень советского искусства».

Годом позже в журнале «Творчество» вышла статья известного искусствоведа М. Кагана «О романтическом», закрепившая успех выставки. М. С. Каган нашел возможным применить к творчеству «одиннадцати» понятие «романтического», что, как ему показалось, объединяет художников и объясняет их направленность. В творчестве художников он увидел преемственность советского искусства: «Неправомерно, — писал М. С. Каган, — ограничивать социалистический реализм как творческий метод, выбрасывая за пределы этого метода романтическую стилистику». Понятие «романтического», согласно такому взгляду на искусство, «включает в себя активное проявление поэтичности, лиризма, живописности, декоративности, музыкальности, метафоричности, философской обобщенности, символичности». Некоторым критикам термин показался неточным применительно к искусству современности. На страницах журнала началась затяжная полемика, благодаря которой о группе художников узнали более широкие круги любителей искусства.

Принимавший выставку директор Русского музея, В. А. Пушкарев, известный собиратель русского авангарда, отметил в разговоре с Л. В. Мочаловым об отсутствии на выставке картины как таковой, имея в виду «тематическую» картину, единственно значимую в искусстве социалистического реализма. Сами художники считали, что они предлагают как раз новые для того времени пути понимания станковой живописи.

Влияние

«Выставка ежедневно собирала очередь и толпу людей в зале, о ней робко стала писать пресса, не зная, как отнестись к этому явлению, но именно эта выставка послужила толчком для более спокойного отношения к квартирным выставкам, событиям в разных ДК, где смогли наконец-то выставиться те, кто и до Союза художников не допускался. Именно с этого времени начинается отсчет зрителем периода ослабления запретительной цензуры по отношению к художникам. Власти как бы растерялись — они не понимают, а народ понимает. Недоработка».

Исторически эта выставка действительно предшествовала появлению «ГАЗАНЕВСКОЙ КУЛЬТУРЫ», неофициальному художественному движению в Ленинграде, начавшемуся в середине 1970-х годов, заявившему о себе через два года после появления «Одиннадцати», с двух первых разрешенных властями выставок художников-нонконформистов, состоявшихся в ДК им. И. И. Газа в 1974 году. и ДК «Невский» в 1975 году. Участвующие в них художники не входили в ЛОСХ, но, подобно «Одиннадцати», отвергали каноны социалистического реализма. В отличие от «Одиннадцати», участники этих выставок демонстрировали уже полное многообразие стилевых направлений — от абстракционизма и поп-арта до салона.

Возможно, именно поэтому вторая выставка «Одиннадцати», состоявшаяся в 1976 году, - уже после двух «нон-конформистских» выставок, - не представила собой художественного события, сравнимого с первой выставкой 1972 года. Границы свободного искусства за эти прошедшие четыре года значительно изменились.

Дальнейшая судьба объединения

В последующие годы члены «Группы „Одиннадцати“» выставлялись по двое-трое, или проводили персональные выставки в Ленинграде и Москве. В 1990 году художники, входившие в группу, приняли участие в выставке 26 ленинградских и московских художников в Ленинграде, в ЦВЗ «Манеж», одновременно с ними выставлялись также К. Гущин, Р. Доминов, Л. Лазарев, Ю. Павлов, Е. Ротанов и В. Трояновский. В 1997 году на ежегодной выставке «Петербург» в ЦВЗ «Манеж» была представлена экспозиция приуроченная к 25-летию первой выставки. В 1998 году выставка «Художники круга 11-ти» (из собрания Н. Кононихина) состоялась в Мемориальном Музее-квартире Н. А. Некрасова. В 2002 году выставка некоторых художников, входивших в число «Одиннадцати», прошла в Санкт-Петербургской галерее «АртГавань». В 2012 году была организован выставка Двести полотен «Одиннадцати» в «KGallery» (Санкт-Петербург).

Источники

• Мочалов Л. Группа «Одиннадцати». Взгляд в ретроспективе с личными воспоминаниями // Художник Петербурга. № 5, 2000 — № 9, 2002
• Стерлигов В. Выступление на выставке одиннадцати на Охте (1972) // Шестнадцать пятниц: Вторая волна ленинградского авангарда // Experiment / Эксперимент: Журнал русской культуры. — LA, USA. — 2010. — № 16. В 2-х ч. / Т. 1. С. 246.
• Колесова О. Вокруг выставки // Ленинградская правда, 7 декабря 1972
• Стенограмма обсуждения выставки одиннадцати ленинградских художников. 11 ноября 1972 года // СПб, Архив СПСХ
• Каган М. О романтическом // Творчество. 1973. № 11. С. 12-14
• Каталог выставки одиннадцати ленинградских художников. Л., Художник РСФСР, 1976
• Мочалов Л. Выставка произведений двадцати шести ленинградских и московских художников. Каталог. Ленинград: Художник РСФСР. 1990
• Мочалов Л. По направлению к идеалу. — Искусство Ленинграда. 1990. № 12
• «Егошин Г.» О выставке одиннадцати / Сб. Ленинград. 70-е. В лицах и личностях. СПб., 1994
• Фрайкопф Г. «Одиннадцать» или созвездие Тау-Кита. СПб.: ICAR. 1996
• Художники круга 11-ти. Из собрания Н. Кононихина. СПб, Мемориальный музей Н. А. Некрасова, 1998
• Ткаченко Л. Путь. Записки художника. — СПб, 1998
• Ватенина Н. А. Валерий Ватенин. Спб., 2006
• Хроника узловых событий художественной жизни России. 1960—1980-е годы // Время перемен. Искусство 1960—1985 в Советском Союзе/ Альманах. Вып. 140. СПб, Palace Editions, 2006. С.377
• Время перемен. Искусство 1960—1985 в Советском Союзе. Санкт-Петербург: Государственный Русский музей, 2006. С. 139, 172—173, 179, 217, 219, 224, 227
• Юбилейный Справочник выпускников Санкт-Петербургского академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина Российской Академии художеств. 1915—2005. СПб., 2007
• Мейланд В.. Эпоха «оттепели». Ленинградская версия // Русское искусство. Вып. 3(19). Москва, 2008. С.71—75.
• Мочалов, Л. В. «Одиннадцать» // Художник Петербурга, №13, 2008.
• А. В. Данилова. Группа одиннадцати как художественное явление в изобразительном искусстве Ленинграда 1960—1980 годов.//Общество. Среда. Развитие. Научно-теоретический журнал. № 3, 2010. С.160-164.
• Одиннадцать. Каталог выставки. СПб., KGallery, 2012

Ссылки

• [www.ashotart.com/gazeta/13.pdf Мочалов, Л. В. «Одиннадцать» // Художник Петербурга, №13, 2008.]

Отрывок, характеризующий Выставка одиннадцати ленинградских художников 1972 года

– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.