Пешкова, Надежда Алексеевна

Надежда Пешкова
Имя при рождении:	Введенская
Род деятельности:	Невестка Максима Горького, создательница его музея, художник-любитель
Дата рождения:	30 ноября 1901(1901-11-30)
Место рождения:	Томск
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Дата смерти:	10 января 1971(1971-01-10) (69 лет)
Место смерти:	Москва
Отец:	Алексей Введенский
Супруг:	Пешков, Максим Алексеевич
Дети:	Пешкова, Марфа Максимовна, Пешкова, Дарья Максимовна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Пешкова и Введенская

Надежда Алексеевна Пешкова (урожденная Введенская; по прозвищу «Тимоша»; 30 ноября 1901, Томск — 10 января 1971, Москва) — невестка Максима Горького, жена его сына Максима Пешкова. По обвинению в убийстве её мужа из любви к ней был расстрелян Генрих Ягода, признавшийся в этом на допросах.

Биография

31 мая 1956 года Анна Ахматова произнесла такие слова:

Наше время даст изобилие заголовков для будущих трагедий. Я так и вижу одно женское имя аршинными буквами на афише".
И Анна Андреевна пальцем крупно вывела в воздухе:

«Тимоша».

Юность

Дочь известного томского врача-уролога, профессора Алексея Андреевича Введенского. По желанию отца в возрасте 17 лет была отдана замуж за ординатора отца доктора Синичкина (Синицын). Подруга дочери Шаляпина, с которой вместе училась в Вахтанговской студии.

О её происхождении рассказывала дочь Марфа: «Их было восемь детей — мама предпоследняя. Когда ей исполнилось двенадцать лет, семья переехала в Москву [из Томска], поселилась на Патриарших прудах в двухэтажном доме — теперь на его месте стоит знаменитый дом со львами. На втором этаже тогда была квартира, на первом — отец лечил больных, а позднее и раненых, когда началась Первая мировая война. Трое из восьми детей тоже стали врачами и помогали отцу. Надежда училась во французской гимназии на Суворовском бульваре. Её мать умерла в 1918 году от „испанки“ — отец остался с детьми. Моя мама тогда была на выданье. Отец заболел, считал, что у него рак, и спешил устроить свою красивую девочку. Был у него ординатор, влюбленный в Надежду, дарил цветы, конфеты. Отец настоял на замужестве. Венчались они в церкви в Брюсовском переулке. После свадьбы жених напился, невеста так испугалась, что выскочила из окна и убежала. На этом все кончилось. Она сказала, что не может находиться с ним в одной комнате.

С Максимом Пешковым она встретилась ещё школьницей на катке, который был рядом с её домом. Когда Максим узнал, что она состоит в браке, но никогда не жила со своим мужем, то начал ухаживать за ней. Они встречались, но она отказывалась выходить замуж. Максим познакомил её с отцом [Горьким], она понравилась. В 1922 году он уговорил её съездить вместе с ним и Алексеем Максимовичем за границу».

Брак с Пешковым

В 1922 году Максим уехал к отцу в Италию вместе с будущей супругой. Поженились они в Берлине.

Писать о Максиме — трудно. Он находится около своей жены, стараясь держаться как только можно ближе к ней — будто все ещё не уверен в реальности своего брака и Тимошина бытия. Тимоша — славная штука, очень милая.

— Из письма Максима Горького, 1921 год, Берлин

Кроме того, Горький назвал её за молчаливый характер в одном из писем «красивым растением». Прозвище «Тимоша» она получила от свекра. Ирина Гогуа рассказывает: «она как-то вышла к столу подстриженная, с короткими волосами. Горький посмотрел и сказал: „Совсем как Тимоша“. С тех пор и пошло». Фаина Раневская уточняет: «В 1922 году Горький уехал со своим сыном и невесткой в Италию. Там очаровательная молодая Надежда Алексеевна, следившая за европейской модой, решила отрезать свою роскошную косу. На следующий день короткие волосы выбились из-под шляпы. Горький, увидев это, заметил, что раньше в России кучеров звали Тимофеями — их кудри торчали из-под шапок. Так и осталось за Надеждой Алексеевной это имя — Тимофей, Тимоша». По семейной версии, волосы ей отрезали после тяжелой формы сыпного тифа.

О её личности Гогуа, крестница Енукидзе, отзывается не очень комплиментарно: «Она была совершенно обворожительна. Екатерина Павловна говорила, что с ней по Италии просто нельзя было ходить. Она тогда красилась в блондинку, и итальянцы, завидев её, кричали: „О, блонда, о, блонда!“ Должна сказать, что она была не очень умна, но все тайны „мадридского двора“ она, конечно, унесла с собой».

Семья, пожив в Германии, не получила визу, поэтому переехала в Чехословакию, откуда перебралась в Италию. В Италии она начала заниматься живописью.

От их брака родились дочери Марфа (1925, Сорренто), в будущем — замужем за сыном Берии, и Дарья (1927, Неаполь). Симпатия к ней свекра вызывала слухи.

Е. И. Краснощёкова занималась изданием сочинений Всеволода Иванова в 1970-х годах: «Я включила в том один из рассказов Иванова. Новелла как новелла. Но вдруг я обнаружила, что об этом рассказе существует восторженный отзыв Горького. Тогда я спросила у вдовы — Тамары Владимировны Ивановой: „Отчего Горький пришел в такой восторг? Это же не из лучших произведений вашего мужа?“ Она усмехнулась и сказала мне: „Тут все дело в сюжете. Ведь это рассказ о деревенском снохаче… А Горький в то время был без ума влюблен в Тимошу…“».

Нина Берберова, в то время жена Ходасевича, в своей книге «Железная женщина», посвященной Муре Будберг (сожительнице Горького) упоминает о ней в нескольких эпизодах того времени, не высказывая каких-либо оценок.

В «Архипелаге ГУЛАГ» описывается прибытие Горького и его спутников на Соловки: «Это было 20 июня 1929 года. Знаменитый писатель сошел на пристань в Бухте Благоденствия. Рядом с ним была его невестка, вся в коже (черная кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе и высокие узкие сапоги), живой символ ОГПУ плечо о плечо с русской литературой». Тимоша оставила нам своё воспоминание о поездке в этот концлагерь: «Изумительный вид на озеро. Вода в озере холодного темно-синего цвета, вокруг озера — лес, он кажется заколдованным, меняется освещение, вспыхивают верхушки сосен, и зеркальное озеро становится огненным. Тишина и удивительно красиво. На обратном пути проезжаем торфоразработки. Вечером слушали концерт. Угощали нас соловецкой селедочкой, она небольшая, но поразительно нежная и вкусная, тает во рту».

В 1932 году семья вернулась в Москву. 11 мая 1934 года её муж умер после воспаления легких, причиной которого, по некоторым сведениям, стало то, что помощник и секретарь Горького Пётр Крючков выпивоху Максима крепко напоил и 2 мая 1934 года «забыл» на улице.

Ягода

Истинная природа её отношений с Генрихом Ягодой является недоказанной. В 1938 обвинение в убийстве сына Горького (как и самого Горького) было предъявлено на Третьем Московском процессе Г. Г. Ягоде и П. П. Крючкову. Ягода признал себя виновным и утверждал, что делал это из «личных соображений» — влюблённости в жену Максима, которая после смерти мужа была некоторое время его любовницей. Ягода и Крючков были расстреляны.

Крючков рассказывал в своих показаниях: «…сторона линии Ягоды в доме Горького заключалась в стремлении быть постоянно в курсе того, о чём говорят члены Политбюро, бывающие у Горького. Проще говоря, Ягода в своих целях практиковал внутреннюю слежку за членами Политбюро. Обычно он на эти встречи не приглашался. Роль такого рода информаторов Ягоды играли, в частности, я и Тимоша. Как правило, каждый раз, как только члены Политбюро уезжали от Горького, Ягода в тот же день или на следующий приезжал или звонил мне по телефону, спрашивая: „Были? Уехали? О чём говорили? За ужином говорили? О нас говорили? Что именно?“»

Неизвестно, соответствует ли действительности обвинение в любовной связи: Ходасевич (хорошо знавший Максима и Крючкова) и многие современные исследователи находят это вполне правдоподобным. Владислав Ходасевич пишет: «Жена Максима, Надежда Алексеевна, по домашнему прозвищу Тимоша, была очень хороша собой. Ягода обратил на неё внимание. Не знаю, когда именно она уступила его домогательствам. В ту пору, когда я наблюдал её каждодневно, её поведение было совершенно безупречно».

Жена Алексея Толстого, Крандиевская, вспоминала сцены на горьковской даче: «По ступенькам поднимался из сада на веранду небольшого роста лысый человек в военной форме. Его дача находилась недалеко от Горок. Он приезжал почти каждое утро на полчаса к утреннему кофе, оставляя машину у задней стороны дома, проходя к веранде по саду. Он был влюблен в Тимошу, добивался взаимности, говорил ей: „Вы меня ещё не знаете, я все могу“. Растерянная Тимоша жаловалась…»

Валентина Ходасевич рассказывала, что после смерти сына для Горького была организована поездка на Волге, чтобы отвлечься, и Ягода организовал себе каюту рядом с каютой Тимоши. Она резко и категорически отказалась от такого соседства, в итоге Ягода предпочел вообще остаться на берегу.

По свидетельству наседки Ягоды в камере тот очень беспокоился и спрашивал о своей жене — и о Тимоше. В книге Г. Герлинга-Грудзинского «Семь смертей Максима Горького» говорится, что никаких оснований верить обвинительному акту нет.

Также озвучивалась её связь с известным маршалом: "Тухачевский вступил в связь с любвеобильной «Тимошей» (так звали её близкие) с намерением использовать её для своих целей — в том числе и для негласной связи с Ягодой, но быстро в ней разочаровался. (…) Лидия Норд (Северная), сумевшая эмигрировать во Францию и написавшая там воспоминания о Тухачевском, оставила интересную зарисовку беседы маршала, снятого с должности зам. наркома, и его близкого друга Гамарника, начальника Политуправления РККА (…) «Бабы тебя сильно подвели — эта твоя блондинка, Шурочка. И „веселая вдова“ — Тимоша Пешкова». — «Со Скоблиной я уже несколько лет тому назад порвал, — ответил Тухачевский, — а за Надеждой Алексеевной больше ухаживал Ягода, чем я»".

Заметное место занимает Тимоша и в позднем периоде жизни А. Н. Толстого. «Именно ей и двум её дочерям, внучкам Горького Марфе и Дарье, читал Толстой историю про плохо воспитанного мальчика с длинным носом и девочку с голубыми волосами. Тимоша была не слишком на неё похожа — простосердечная, кроткая, неизбалованная и в семейной жизни несчастливая. Познакомившись с ней ещё в Сорренто в 1932 году („С Тимошей — по узким ступенчатым улицам“), Толстой потерял голову (…). И когда весной 1934 года умер муж Тимоши Максим, действия Толстого сделались особенно решительными, а намерения очевидными, что и имел в виду Тимошин свёкор, иронически призывая Толстого ограничить все формы духовного общения с чужеродными женщинами общением с единой и собственной женой. Жаловалась ли Тимоша Наталье Васильевне [Крандиевской] на настойчивые ухаживания со стороны её мужа — вопрос открытый, но взаимностью Толстому она не отвечала, хотя вместе их иногда видели. (…) Граф был настроен серьёзно, и невестка Горького была для него не просто увлечением. После без малого двадцати лет совместной жизни с Крандиевской он твёрдо собирался сменить жену…».

Вяч. Вс. Иванов писал о Тимоше: «Я видел каждого из её мужей (или друзей — не со всеми она успевала расписаться) после Макса. Их всех арестовывали». Биограф Толстого добавляет: «Толстой мог пополнить этот ряд. Но его вовремя предупредили». По рассказу Ираклия Андроникова Иванову — «ему объяснили, что этого делать нельзя». Вывод биографа — эпоха мифологизировалась, и понять, отстал ли Толстой от Тимоши потому, что ему так велели, или же она сама решительно отвергла его, доподлинно неизвестно. Известно точно одно: он страдал. Он уезжал за границу вслед за Пешковой, вернувшись, был мрачен и засел за работу. И тогда Крандиевская ушла из дома сама (август 1935 года) с воспитательной целью, но секретарша Людмила стремительно заняла опустевшее место и стала следующей женой писателя.

По утверждению дочери Марфы: «Все разговоры, что за мамой ухаживал Ягода, просто домыслы. Его посылал сам Сталин. Ему хотелось, чтобы мама о нём хорошо думала, и Ягода должен был её подготовить… Сталин положил на неё глаз ещё тогда, когда впервые привез к нам Светлану. Он всегда приезжал с цветами. Но мама в очередной их разговор на даче твердо сказала „нет“. После этого всех, кто приближался к маме, сажали».

Вдова

После смерти мужа, а затем и Горького, осталась жить с его семьей в особняке С. П. Рябушинского (знаменитом доме Шехтеля) у Никитских ворот. Жила и в районе деревни Неприе на Селигере.

Накануне войны Надежда собралась выйти замуж за академика И. К. Луппола, директора Института мировой литературы. С ним она познакомилась, когда устраивала Музей-квартиру А. М. Горького в Москве, которым он тоже занимался. По указанию дочерей Тимоши, это был первый ей близкий человек после смерти мужа. В доме он у них не бывал, они просто встречались. Луппол пригласил её в Тбилиси, на торжества по случаю юбилея Шота Руставели, после чего они поехали отдохнуть в дом писателей под Тбилиси — Сагурава, где его и арестовали. В Москву она вернулась уже одна, и хлопоты ей не помогли. Он был репрессирован и умер в 1943 году. «От жалкой участи „чесира“ (члена семьи изменника Родины) её избавила свекровь Екатерина Пешкова и давняя дружба с деятелями на Лубянке».

После войны с ней жил архитектор Мирон Мержанов (вероятно, в промежутке между 1948 (предыдущим своим арестом) и 1951; по другим указаниям, в 1946 году — однако это не совпадает с его биографическими данными). Арестован он был прямо в доме Тимоши, на глазах её дочери.

В 1953 году не состоялся её брак с инженером Владимиром Ф. Поповым, бывшим мужем одной из дочерей Калинина — по аналогичной причине.

Её дочь Дарья рассказывала: «После смерти отца и деда любой мужчина, который приближался к ней, был обречен. (…) Мать при этом не трогали, зато вокруг неё оставляли „выжженную землю“. У мамы была приятельница, которая была вхожа в высшие круги власти, и перед самой смертью, уже в наше время она рассказала, что Сталин сам имел виды на мать и предлагал ей соединить судьбы (он действительно часто приезжал к Горькому в Горки, и всегда с букетом цветов). И потому убивал любого, кто к ней приближался. Но я бы не исключала мотив мести Горькому за его вроде бы предательство. Ну и к тому же, о Ленине Горький написал книгу, а все-таки о Сталине — нет». А вторая дочь, Марфа, добавляет: «Первым был И. К. Луппол… Уже после войны у мамы появился Мирон Мержанов, известный архитектор. Его тоже арестовали. Потом настал черед Владимира Попова, который очень помогал маме. После этого она сказала: „Больше ни один одинокий мужчина не войдет в мой дом“».

Во время войны была в эвакуации в Ташкенте, где работала в госпитале и встретилась с братом Дмитрием (3 января 1887 — 11 сентября 1956), известным врачом. Сначала в Ташкент, к её сестре, отправили девочек Дарью и Марфу, потом туда приехала сама Тимоша и её свекровь Екатерина Пешкова.

В свои приезды в Россию у неё останавливалась Мура Будберг, которую она вместе со свекровью вскоре после смерти Максима Пешкова навестила в Лондоне, убедив привезти архив.

Илья Глазунов, описывая свой визит в дом Горьких в 1957 году, упоминает, что спутником жизни Надежды тогда был «друг» по имени «Александр Александрович».

Жила в особняке Рябушинского (архитектор Ф. О. Шехтель) до 1965 года, последние 20 лет из них посвятила созданию музея Горького, возникшему практически на её энтузиазме.

Умерла в Москве 10 января 1971 года, похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с мужем Максимом и свекровью (2-й участок, 22 ряд).

Художник

Была членом союза художников СССР. Учиться живописи начала в Италии вместе с мужем, в творческой обстановке горьковского особняка, где отдыхали и художник Валентина Ходасевич, и Бенуа.

Её любимым жанром был портрет. Изображения Горького и его друзей кисти Пешковой украшают стены музеев Горького в Москве, Н. Новгороде, Казани и проч. Выставка картин Пешковой была устроена на Патриарших прудах. Там были портреты М. Ф. Андреевой, Н. Е. Буринина, Ф. Раневской, И. Вольнова, Л. Толстой, Л. Тихонова, Вс. Иванова.

Павел Корин не только написал её портрет (см. ниже), но и давал ей уроки. «Надежда Алексеевна нашла в Корине ценителя её художественного дарования — под его руководством Пешкова с увлечением занималась живописью. В 1937 году она написала портрет с Прасковьи Тихоновны [жены Корина] в чувашском наряде, хранящийся ныне в Чебоксарах в Чувашском государственном художественном музее. Портрет приобретен у Марфы Максимовны — дочери Н. А. Пешковой — в 1976 году».

Летчик М. М. Громов вспоминал: «Надежда Алексеевна была обаятельной, очень женственной и интересной, женщиной высокой культуры. В её доме часто собиралось очень интересное общество: писатели, художники, артисты, музыканты… Она всегда была окружена передовыми людьми нашего искусства и науки. Особенно близок к их семье был Павел Дмитриевич Корин, которому в своё время покровительствовал Максим Горький. Сама Надежда Алексеевна тоже была художницей. Как-то она написала портрет моей жены в костюме амазонки. Портрет был настолько удачно написан, что был показан на одной из выставок московских художников в Центральном выставочном зале города Москвы. Их общество было всегда интересно и, главное, многообразно и содержательно. К тому же мы были соседями по даче, и это обстоятельство также сближало и способствовало частым встречам. Непринуждённые разговоры у камина в зимние вечера вносили в жизнь много прекрасного и вспоминаются до сих пор».

28 мая 2004 г. в Аукционном Доме «Гелос» прошли торги по коллекции книг из личной библиотеки Н. А. Пешковой.

Портрет Корина

Портрет Пешковой работы знаменитого советского портретиста Павла Корина — единственный женский портрет, созданный художником (1940, ГТГ, Дом-музей П. Д. Корина, холст, масло. 140 х 126 см. Слева внизу подпись: «Павел Корин 1940». Поступил в 1945 от МЗК; приобретен у автора. (27769). Подготовительные работы к портрету находятся в ГТГ, см. кат. N 116—121).

С Горькими Корина связывали важные отношения. Максим Горький, прослышав о молодом художнике, посетил его мастерскую и долго рассматривал этюды будущей картины «Реквием». Именно Горький и предложил тогда дать ей другое название — «Русь уходящая», которое стало «прикрытием» для проправославного сюжета. Тогда же, в 1931 году, Корин познакомился с Тимошей — на следующий день после визита в мастерскую Горький пригласил Корина и его брата в свой дом на М. Никитскую. «Здесь Корин и встретился с Н. А. Пешковой. Художник был поражен её красотой, её разносторонними духовными интересами. Н. А. Пешкова проявляла глубокий интерес к искусству, сама занималась живописью. Возможно, тогда и возникло у Корина решение написать её портрет. Первая зарисовка к будущему портрету Н. А. Пешковой помечена декабрем 1934 года и была сделана в Крыму (Тессели). В 1935 году Надежда Алексеевна вместе с Павлом Кориным отправилась в заграничную поездку, они осматривали художественные сокровища Парижа и Лондона. Затем Корин делал эскизы в Горках под Москвой (сентябрь, 1936). И ещё было множество зарисовок, прежде чем художник пришел к окончательной композиции портрета и нашел естественное положение фигуры, рук, окружающих предметов». Два с половиной месяца братья Корины жили у Алексея Максимовича Горького в Сорренто. Здесь П. Д. Корин написал с него портрет.

Портрет Пешковой в 1940 году вышел у художника после работы над портретом Алексея Толстого, который после смерти Горького отстоял попавшего в опалу Корина и не дал его выгнать из мастерской. К работе над портретом Тимоши он готовился много лет. «П. Д. Корин рисовал Пешкову множество раз. От рисунка к рисунку приближался художник к той композиции, которая легла в основу прекрасного портрета Н. А. Пешковой. „В темном платье, с книгой в руке она сидит, закинув ногу на ногу, в старинном кресле с резными золочеными ручками. Взгляд её задумчив и грустен — вся непростая её судьба читается в этом взгляде“, — так описал портрет С. Н. Разгонов. Если не считать этюдов монахинь к „Руси уходящей“, это единственный женский портрет Корина — самый лиричный, и в то же время романтичный, светлый по строю чувств, по изысканности цвета и светотени».

По композиции портрет напоминает картину кисти Ильи Репина, изображающую Марию Фёдоровну Андрееву — вторую жену Максима Горького, «свекровь» Тимоши (1905, Национальный художественный музей республики Беларусь).

В культуре

портреты:

• Борис Григорьев. «Материнство» (Портрет Н. Пешковой с дочерью).
• Валентина Ходасевич.
• Павел Корин (1940)
• скульптура работы С. Т. Конёнкова из «пешковского цикла»: сама Надежда, её дочь «Марфинька» и внучка Нина.

кино:

• Документальный фильм: [fenixclub.com/index.php?showtopic=128403 «Надежда Пешкова (Тимоша). Московские красавицы». (2003)].

Семья Горького

1. Максим Горький
2. Первая жена — Екатерина Павловна Пешкова, развод официально не оформлялся.
   1. сын — Максим Алексеевич Пешков (1897—1934) + Пешкова, Надежда Алексеевна («Тимоша»)
      1. внучка — Пешкова, Марфа Максимовна (р. 1925) + Берия, Серго Лаврентьевич. Марфа получила филологическое образование, была хранителем библиотеки деда, работала научным сотрудником Института мировой литературы и музея Максима Горького.
         1. правнуки — Нина (художник) и Надежда (искусствовед), сын Сергей (научный сотрудник института радиоэлектроники, проживает в Киеве). Взяли фамилию «Пешков» из-за судьбы Берии
            1. праправнуки — Мария (дочь Нины), Ксения и Алексей (дети Надежды)
      2. внучка — Пешкова, Дарья Максимовна + Граве, Александр Константинович
         1. правнуки — Пешков, Максим Александрович, посол в Ирландии, и Екатерина, театральная актриса (взяли фамилию Пешков)
            1. праправнуки — Максим Максимович Пешков (сын Максима), Алексей и Тимофей Евгеньевичи Пешковы (сыновья Екатерины)
               1. Максим и Марк (сыновья Максима), Марк и Никита (сыновья Тимофея)
3. Мария Фёдоровна Андреева (1868—1953; так и не были женаты)
4. Многолетняя спутница жизни — Будберг, Мария Игнатьевна

• Брат Введенский, Дмитрий Алексеевич (1887.3.I — 1956.11.IX) — известный ташкентский врач. Всего у неё было 5 сестер и 4 брата.
• Летчик М. М. Громов указывает на их дальнюю родственную связь: «сестра Надежды Алексеевны — Вера Алексеевна была замужем за моим двоюродным дядей — Михаилом Яковлевичем Громовым».

Отрывок, характеризующий Пешкова, Надежда Алексеевна

– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.