Герц, Карл Карлович

Карл Карлович Герц

Карл Карлович Герц (нем. Goertz; 4 (16) августа 1820, Москва — 16 (28) февраля 1883, Москва) — действительный статский советник, профессор археологии и истории искусств в Московском университете (с 1857 года).

Биография

Родился в 1820 году в Москве, в купеческой семье: его отец, Карл Эрдман Герц, родился в Познани и вместе со своим братом Фридрихом переселился в Россию, где женился на дочери известного московского архитектора Даниила Федоровича Гиерта, построившего здание 1-го кадетского корпуса.

Первоначальное образование получил во французском пансионе Ораса Гэ, затем окончил в 1839 году Московскую коммерческую практическую академии, а в 1844 году со степенью кандидата — философский факультет Московского университета (историко-филологическое отделение). Определился учителем и воспитателем в семью графа В. А. Мусина-Пушкина в Гельсингфорсе, затем шесть лет был воспитателем племянника графа, светлейшего князя H. И. Салтыкова, в Петербурге. В 1851 году уехал за границу с целью продолжения образования; предметом изучения он выбрал памятники архитектуры и живописи (миниатюры рукописей), для чего посетил ряд городов Германии и Бельгии. По возвращении в Россию, через 5 лет — по причине болезни матери, начал читать лекции в Московском университете. В конце 1858 года он принял русское подданство.

В 1859 году, 24 апреля, Карл Герц представил историко-филологическому факультету московского университета, в качестве пробной лекции, свою работу «О состоянии живописи в Северной Европе» и 21 августа того же года был определён доцентом университета. Н. А. Рамазанов вспоминал: «…5 октября 1859 года мы слышали первую лекцию истории искусств г. Герца. Первая лекция об истории искусств с университетской кафедры! Должны порадоваться первые художники, жалующиеся на холодность и бестолковость большинства публики. Когда в условия образования каждого русского войдет более или менее эстетика изобразительных искусств, то, без сомнения, сочувствие к художникам и понимание их произведений должны распространиться». Затем курс истории мирового искусства Герц читал и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.

В 1859 году Карл Герц был командирован на Таманский полуостров; произведя основательные археологические раскопки, он нашёл там интересные античные памятники; 4 марта 1870 года он защитил на степень магистра диссертацию «Археологическая топография Таманского полуострова»; Императорское Русское археологическое общество присудило ему за диссертацию большую серебряную медаль. За труд «Исторический обзор археологических исследований и открытий на Таманском полуострове с конца XVIII столетия до 1859 г.» Русское Археологическое Общество 18 марта 1877 года присудило ему вторую большую серебряную медаль.

В 1857 году Герц стал помещать в «Русском Вестнике» статью под заглавием «Археология и современное искусство»; в этом журнале в 1882 году была напечатана и его последняя статья: «Генрих Шлиман, его жизнь, раскопки и литературные труды» (кн. 2). Его многочисленные статьи печатались также в «Современнике» (с 1846), «Москвитянине» (с 1851); «Пропилеях», «Отечественных записках» (с 1857), «Атенее» (1858—1859), «Современном летописце» (с 1862), «Журнале Министерства Народного Просвещения», «Санкт-Петербургских Ведомостях», «Известиях Московского университета», «Древностях Московского археологического общества», «Археологический Вестник» и мн. др. изданиях. В июле 1859 года появилась его статья: «О состоянии живописи в Северной Европе от Карла Великого до начала романской эпохи (IX и X столетия)». В 1861 году в «Летописях русской литературы и древности», издававшихся Н. С. Тихонравовым, небольшое исследование о важном памятнике русского древнего искусства: «Миниатюры Остромирова Евангелия». В 1870 году его постиг лёгкий удар паралича, и 1871—1872 годы он провёл за границей на лечении. В 1873 году, по материалам корреспонденций из-за границы, была напечатана книга «Письма из Италии и Сицилии».

Дополнив свою старую работу, прочитанную им в 1857 году в качестве пробной лекций материалом по миниатюрной живописи памятников ІV века, К. К. Герц в 1873 году защитил докторскую диссертацию «О состоянии живописи в Северной Европе от Карла Великого до начала Романской эпохи» и 2 мая был избран экстраординарным профессором; с 1881 года — ординарный профессор. Кроме этого, К. К. Герц преподавал в московской консерватории (1866—1871) и Строгановском училище технического рисования (1878—1879). В 1879 году его поразил второй удар, после которого он держал голову наклоненной на бок; однако это состояние не мешало его учёной и литературной деятельности.

Ещё в 1862 году Карл Герц был назначен хранителем отделения изящных искусств и древностей Румянцевского музея. Им были подготовлены и изданы «Каталог картин и скульптурного отделения Моск. публичного музея» (М., 1864) и «Каталог гравировального отделения Моск. публичного музея» (М., 1866); «Геометрическая орнаментация и её происхождение» (1879).

В 1872—1883 годах был товарищем председателя Московского археологического общества графини П. А. Уваровой.

В 1881 году избран гласным Московской городской думы.

В 1882 году он был уволен со званием заслуженного профессора Московского университета; 29 декабря 1882 года произведён в действительные статские советники. Умер в 1883 году, погребён на Введенском кладбище.

Ценная обширная библиотека К. Герца (6150 названий) с собранием гравюр и фотографий после его смерти перешла к сестре Эрнестине Карловне Герц, которая продала её Историческому музею за 6 тысяч рублей. Кроме этого, в 1895 году она оставила Академии наук 7 тысяч рублей с условием, что проценты с «того капитала были употреблены на издание биографии её брата и его сочинений, а затем на поощрение ученых трудов по классической археологии и другим наукам, которые были предметом его занятий»; издание сочинений Герца было закончено Академией наук в 1901 году.

Карл Герц был одним из активных членов Московского общества любителей художеств. В августе 1862 года он получил звание почетного вольного общника Академии художеств. Он состоял также членом-корреспондентом Археологического общества в Берлине (1858), Института археологической корреспонденции в Риме (1865) и международного конгресса исторической археологии в Копенгагене (1869), действительным членом обществ: Любителей естествознания при Московском университете (1864), древнерусского искусства при Московском публичном музее (1866), Учёного эстонского общества при Дерптском университете (1869) и Одесского общества истории и древностей (1871), непременным членом Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии (1868) и почётным членом Общества отечественной истории в Палермо (1869).

За период 1850—1880 годов он опубликовал десятки статей в журналах «Современник», «Москвитянин», «Русская речь», «Отечественные записки», «Русский вестник»; собрание его сочинений было подготовлено к печати Академией наук и вышло в свет в 9 выпусках (М., 1898—1901).

Был родственником и близким задушевным другом художника А. К. Саврасова.

Литература

• Чулков Н. П. Герц, Карл Карлович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Уманский А. М. Герц, Карл Карлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Герц, Карл Карлович

– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!