Дорохов, Александр Антонович

Александр Дорохов
Общая информация
Полное имя	Александр Антонович Дорохов
Родился	Сурами, Российская Империя
Гражданство
Позиция	вратарь
Информация о клубе
Клуб
Карьера
Молодёжные клубы
1926	Нитьфабрика (Тбилиси)
1927	Металлист (Тбилиси)
Клубная карьера*
1928—1932	Динамо (Тбилиси)	? (-?)
1933	Динамо (Иваново)	? (-?)
1934—1939	Динамо (Тбилиси)	62+ (-93+)
1940	Спартак (Тбилиси)	? (-?)
1941	Динамо (Минск)	9 (-?)
1942—1943	Локомотив (Тбилиси)	? (-?)
1944—1945	Динамо (Ереван)	? (-?)
1945—1946	Стахановец (Сталино)	16+ (-10+)
1947	Динамо (Сухуми)	? (-?)
1928—1947	Итого	87 (-103)
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов.

Александр Антонович Дорохов (7 июня 1911 — 30 октября 1978) — советский футболист, вратарь, мастер спорта СССР, большую часть карьеры провёл в «Динамо Тбилиси». По одному разу завоёвывал бронзовые и серебряные медали чемпионата СССР: в 1936 и 1939 годах соответственно. В 1933 году попал в список 33 лучших футболистов сезона в СССР. Считается одним из лучших вратарей в истории «Динамо Тбилиси».

Клубная карьера

Ранние годы

По словам потомков футболиста, их род ведётся от Руфина Ивановича Дорохова (1801—1852), известного бретера, сына генерала И. С. Дорохова.

Родился 20 июня 1911 года в посёлке Сурами. Уже через два месяца родители переезжают в Тбилиси, где поселились на Потийской улице, в районе Дидубе.

По словам Александра, его сверстники начинали соревноваться в футболе по территориальному признаку. Их главным противником была команда Боржомской улицы. В этой команде играли в дальнейшем известные футболисты братья Владимир и Михаил Бердзенишвили, будущие одноклубники Дорохова. Первой командой футболиста стала местная «Нитьфабрика». Как вспоминал сам Дорохов, изначально в распоряжении команды было два мяча, затем приобрели и майки. После формы пришла и первая победа в городском чемпионате 1926 года в четвёртой группе. Дорохов числился запасным нападающим и был доволен своим игровым амплуа. Два года спустя команда вступила в союз металлистов и вместе с первой командой «Металлиста» приняла участие в городском первенстве. Предстояло сыграть с первой и второй командами «Динамо». Однако, вратарь «Металлиста», Михаил Зукакишвили, не пришёл на игру. Дорохова, как запасного, одели в зелёный свитер Зукакишвили и поставили в ворота. Такой выбор объяснялся тем, что кроме него из полевых игроков на тренировках голкипером никто не стоял. Дорохов смог преодолеть стартовый закономерный страх, после первого взятого мяча он действовал уверенно. Матч закончился вничью — 2:2. А первая команда «Металлиста» победила динамовцев со счетом 5:1 и они в общем зачёте стали чемпионами Тбилиси. В то время вторая команда «Металлиста» не особенно уступала в силе основной, потому Дорохов не был удивлён, когда по окончании игры к нему подошли капитан динамовцев Шота Шавгулидзе и тренер Ассир Гальперин и предложили перейти в «Динамо». «Металлист» в то время не имел своего поля. Дорохов, увидев в этом предложении возможность карьерного роста, согласился. Вместе с ним в «Динамо» перешёл Михаил Минаев.

«Динамо Тбилиси»

В новой команде молодой Дорохов постигал основы вратарского мастерства под руководством опытных вратарей Николая Солонина и Александра Попкова. Играя во второй команде «Динамо», он одновременно вплоть до 1933 года работал слесарем на заводе имени Калинина. То был период междугородных матчей, и уже в самом начале 30-х Александр поучаствовал в турне, посетил такие города, как Баку, Махачкала, Грозный, Новороссийск, Сухуми. Команда провела 12 матчей: восемь побед, три ничьих, одно поражение.

Из Сухуми команду в оперативном порядке вызвали в Тбилиси. Причиной была победа московского «Пищевика» над двумя грузинскими командами. Перед игроками была поставлена задача защитить честь грузинского футбола. Победа была за тбилисцами — 5:3. При этом за «Пищевик» играли известные футболисты: братья Александр и Андрей Старостины, Станислав Леута, Пётр Исаков, вратарь Иван Филиппов.

«Динамо Иваново»

В апреле 1933 года Дорохов переехал в Иваново-Вознесенск, в местное «Динамо» (ныне — «Текстильщик»). За ним последовали Андро Жордания и Константин Аникин. 2 мая им предстояло сыграть с уже знакомым московским «Пищевиком», который сменил название на «Дукат». За «Дукат» играли представители сборных Москвы и СССР. Этот матч выиграли ивановцы, как и со сборной народных домов Турции — 7:4. До приезда в Иваново турки провели три контрольных матча со сборной Москвы (2:7), Ленинграда (3:3), сборной СССР (2:1). Все мячи турецкой сборной забил нападающий Вахаб, имевший опыт выступления в командах Англии и Франции. Каждый его мяч, отбитый Дороховым, вызывал восторг бомбардира, он вскидывал руку вверх и восклицал: «Гуд!»

После крупной победы ивановцев в ещё одном международном матче — со сборной рабочих Испании — 17:1 (гости также проиграли сборной Москвы — 0:12) газеты начали публиковать письма с предложением встретиться командам-победительницам в Москве. Дорохов был знаком со стилем игры московских футболистов, но гостевая игра против сборной была для него принципиально новым опытом, тем не менее, его поддержал товарищ по команде, Жордания. После того памятного матча (3:3) Дорохов и Аникин вернулись в Тбилиси, оба стали играть в «Динамо».

Возвращение в Тбилиси

В 1935 году Дорохов со сборной Закавказья участвовал в антифашистских играх в шведском Гётеборге, сборная победила в четырёх встречах рабочие команды Норвегии, Дании, Швеции (ещё три закончила вничью) и стала чемпионом Игр. Команда Дорохова также повысила уровень игры, быстро выдвинувшись в число лучших в стране, за что получила прозвище «южные уругвайцы». По возвращении из Скандинавии тбилисцы получили в распоряжение новый стадион с хорошим травяным газоном.

В 1933 году Дорохов стал третьим вратарём в списке 33 лучших футболистов СССР, после харьковчанина А. Бабкина и киевлянина А. Идзковского.

Пик популярности Дорохова пришёлся на турне сборной Басконии по СССР 1937 года, в которой играли семь футболистов испанской сборной, участницы чемпионата мира 1934 года, испанцы тогда дошли до полуфинала. За год до этого в Испании началась гражданская война, и сборная басков совершила турне по ряду европейских стран с целью сбора денег для страны. В составе гостей играли выдающиеся футболисты: Регейро, Лангара, Ирарагорри — их приезд вызвал большой интерес в стране. Было принято решение играть против гостей не на уровне сборных, а клубных команд. Первым соперником басков стал московский «Локомотив» — обладатель кубка СССР 1936 года, команда крупно проиграла гостям 1:5. Московское «Динамо» также не смогло противостоять пиренейцам — 1:2.

Дорохов, как и Шавгулидзе, в срочном порядке был вызван в Москву. На совещании в Комитете по делам физкультуры и спорта при СНК СССР тбилисцы слушали старшего тренера Виктора Дубинина, на встрече прошёл разбор матчей с басками, главной задачей было сыграть против выдвинутых вперёд испанских форвардов.

Наступил день матча сборной «Динамо», усиленной игроками из Ленинграда, Тбилиси и Киева. В день игры была пасмурная погода, накрапывал дождь, однако, Дубинин подбадривал своих игроков, убеждая, что в дождь испанцы играют очень плохо. В середине первого тайма Дорохову удалось парировать два трудных мяча от Лангары и Горостиса. Однако, в то время счёт уже был 4:0 в пользу басков.

Дорохов, участвовавший в трёх матчах грузинских футболистов с басками, вспоминал:

Во время одной из атак басков Лангара, находясь в штрафной площадке, сильно пробил по воротам. Я беру мяч в верхнем углу, но при этом сильно ушиб спину и не сразу смог подняться. Вижу, ко мне мчится Лангара. Подумалось, хочет затолкнуть в ворота вместе с мячом. Вскочив, ложным приёмом избегаю столкновения и выбиваю мяч в поле. Лангара хлопает меня по плечу и громко произносит: «Самора, Самора!» Сравнение с легендарным испанским голкипером Рикардо Саморой для меня, молодого футболиста, было очень почётно и радостно.

Сам Дорохов лучшим в своей спортивной карьере называл кубковый матч с ЦДКА 1939 года. В 1/16 финала тбилисцы сошлись с батумским «Динамо» и победили со счётом 5:3. Затем команда отправилась в Москву. Дорохов на несколько дней отлучился со сборов. За день до матча выяснилось, что причиной отсутствия была свадьба футболиста. Однако, за самовольное оставление сборов его вычеркнули с заявки на матч. Дорохов попросил прощения за свой поступок у капитана Шавгулидзе и главного тренера Михаила Бутусова. В конце концов его вернули в заявку.

Дорохов играл весьма хорошо, армейцы атаковали два тайма, Александр не имел ни минуты покоя. Вратарь бросался то в один угол ворот, то в другой, отбивая удары соперников. Особенно огорчился Григорий Федотов, безуспешно пробивавший по динамовским воротам с различных позиций. Дорохов парировал его удары, несмотря на всю их силу. Примечательно то, что Григорий Федотов, первый из советских футболистов преодолевший рубеж в 100 голов во всесоюзных чемпионатах, основатель символического клуба бомбардиров, за свою карьеру не смог забить ни одного мяча в ворота Дорохова. Только Александр мог похвастаться таким результатом. Секрет был в том, что Дорохов тщательно изучил удары армейского центрфорварда. Позже обоих футболистов пригласили участвовать в съёмке учебно-тренировочного фильма. На последних минутах матча армейцы по-прежнему атаковали. Впереди без опеки стоял нападающий «Динамо» Аслан Харбедия. Дорохов зафиксировал опасно пробитый мяч и вбросил далеко в поле. Перед Харбедией стояли два защитника. Крайний нападающий тбилисцев обошёл обоих и точным ударом открыл счёт в матче. Армейцы так и не смогли пробить поймавшего кураж вратаря. На последних минутах Федотов в очередной раз избавился от опеки тбилисских защитников и вышел один на один с Дороховым. Александр быстро вышел из ворот и забрал мяч из-под ног Федотова. В отчаянии форвард крикнул: «Что ты со мной делаешь, Шура!». Тбилисцы одержали победу в том памятном матче.

Дорохов — один из героев другого памятного матча с ЦДКА, состоявшегося 18 ноября 1939 года в Тбилиси. Армейцы на финише чемпионата в случае ничьи гарантировали себе серебро, а динамовцы в случае победы опередили бы соперников и впервые в своей истории заняли столь высокое место. К перерыву москвичи вели со счётом 4:1. Однако, тбилисцы нашли в себе силы не только отыграться, а и выйти вперёд, итоговый счёт — 5:4. Незадолго до финального свистка Федотов принял мячом и с угла вратарской площадки послал в ворота «мёртвый», казалось бы, мяч. Дорохов в шпагате преградил путь мячу, выбив его на угловой.

В 1940 году 28-летнего вратаря, который был на пике спортивного мастерства и популярности, отчислили из команды. Официальной версией было нарушение спортивного режима. Дорохов не любил комментировать эту ситуацию, но всё же признался, что время от времени выпивал с болельщиками своей команды.

Завершение карьеры

После тбилисского «Динамо» Дорохов выступал за тбилисский «Спартак», потом, следуя совету известного радиокомментатора, он переехал в Минск, играл за местное «Динамо» (дебютант класса «А»), провёл в клубе девять матчей. В послевоенные годы Дорохов также играл «Стахановец» из Сталино (ныне — «Шахтёр» (Донецк)), а завершил карьеру в «Динамо» (Сухуми) в 1947 году. Затем Дорохов стал тренером, работал с малоизвестными коллективами.

Стиль игры

Изначально Дорохов выступал на позиции нападающего, но на тренировках иногда становился в ворота. Футболист сменил амплуа после того, как основной вратарь команды не смог прибыть на матч, а Дорохов успешно его заменил. Один из первых среди советских вратарей начал играть по всей штрафной площади. Отличался решительностью и смелостью действий, хорошей реакцией, самоотверженностью при выходах из ворот. По мнению некоторых грузинских футболистов, в частности Бориса Пайчадзе, Дорохов является лучшим голкипером в истории «Динамо Тбилиси». О футболисте хорошо отзывались не только отечественные коллеги, но и иностранные. Игрок сборной Басконии Исидро Лангара сравнивал Дорохова со знаменитым испанским вратарём Рикардо Саморой. Вратарь басков Грегорио Бласко, наблюдавший игру Дорохова в трёх матчах, хвалил ловкость и умелую игру на выходах Дорохова:

Из всех советских вратарей больше всех мне нравится Дорохов, который особенно хорошо сыграл в первом тбилисском матче. Прекрасная хватка, реакция на мяч, своевременный выход из ворот в сочетании со свободной игрой в штрафной площадке – все эти качества отличного вратаря.

Статистика

Сезон*	Клуб	Чемпионат	Кубок
1936 (в)	Динамо (Тбилиси)	6 (-4)	-
1936 (о)	Динамо (Тбилиси)	7 (-9)	-
1937	Динамо (Тбилиси)	16 (-24)	6 (-7)
1938	Динамо (Тбилиси)	17 (-29)	5 (-8)
1939	Динамо (Тбилиси)	16 (-27)	3 (-3)
1941	Динамо (Минск)	9 (-?)	-
1946	Стахановец (Сталино)	16 (-10)	-
1928—1947	Итого	87+ (-103+)	14+ (-18+)

* Сезоны, за которые нет статистических данных, пропущены

Достижения

Чемпионат СССР:

• 1936 (осень): 3-е место
• 1939: 2-е место

Список 33 лучших футболистов сезона в СССР:

• 1933: 3-е место

Личная жизнь

Дорохов женился в 1939 году, дочь Лилия Вашакидзе-Дорохова. Она стала педагогом английского языка и, проработав сорок лет в школе, получила звание ветерана труда. На данный момент из семьи Дороховых в живых остались дочь Лилия, её племянница и внучка футболиста.

Сам Дорохов в последние годы, пока позволяло здоровье, часто посещал служебный кабинет Бориса Пайчадзе, в окружении ветеранов грузинского футбола вспоминал лучшие годы своей карьеры, прошедшие в «Динамо Тбилиси». Александр Дорохов умер 30 октября 1978 года в Тбилиси.

Ссылки

• [footballfacts.ru/players/106088 Профиль на сайте FootballFacts.ru]

Отрывок, характеризующий Дорохов, Александр Антонович

– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.