Изгнание морисков

Изгнáние мори́сков, также Изгнáние мáвров, 9 апреля 1609—1614 (исп. Expulsión de los moriscos) — массовая депортация остатков мавританского населения с территории королевства Испания по указу Филиппа III. Мишенью депортации были мориски — мавры, официально принявшие христианство ещё в 1502 году. Депортация была для своего времени тщательно организована. О ней сохранились подробные записи в регистрах.

Причины

Альпухарское восстание номинально христианских морисков (1568—1571) заставило власти, да и всё христианское население Испании, сомневаться в их гражданской верности, особенно в условиях постоянного нападения турок и мусульманских пиратов на испанский Левант. Филипп III также был крайне озабочен продолжающимся смешением между расами в землях испанской короны, которой противостояла более агрессивная и непреклонная в расовом отношении Британская империя. Пытаясь конкурировать с последней, Филипп издал королевский меморандум 1600 года, согласно которому при определении социального статуса чистота крови (la pureza de sangre) ставилась выше знатности рода. Остатки мавританского населения теперь стали восприниматься как потенциальная угроза чистоте крови всей нации. Морисков также подозревали в тайном исповедовании ислама и недолюбливали за сохранения приверженности к арабской культуре и языку. Например, в качестве подтверждения тайной приверженности к исламу, приводился аргумент о нежелании морисков идти в священники и монахи, которым в католичестве нельзя заводить семьи и иметь детей. В результате количество морисков росло значительно быстрее числа "старых христиан". В отличие от королевских властей, католической церкви и христианских крестьян, христианские феодалы часто выступали против депортации, поскольку она уменьшалa количество зависимых крестьян и ставила под удар доходность поместий.

Регламент

Морискам разрешалось увозить только движимое имущество. Недвижимость конфисковывал их феодал. На корабле с морисков взимали плату за проезд.

По желанию, в поселениях, где мориски составляли большинство населения, 6 из 100 семей могли остаться для поддержания инфраструктуры. Детей до 4-х лет предлагалось отдавать на воспитание христианам, хотя на практике к этому практически никогда не прибегали. Позднее в Испании было разрешено остаться всем морискам до 16 лет. В целом, не менее 10 тыс. из них удалось так или иначе избежать депортации (в основном в Кастилии).

Транзит и места предназначения

Не менее 150 тыс. морисков было отправлено в порт г. Марсель (Франция). Большинство изгнанных (70-75 %) рано или поздно осело в странах Магриба, где они вновь приняли ислам. На территории современного Марокко они основали олигархическую республику Бу-Регрег (1627—1641). Некоторая часть морисков, желавших остаться христианами, предпочла переселиться в Прованс (40 000), г. Ливорно (Италия) или в завоёвываемую Америку.

За более чем 100 лет, прошедшие после падения Гранадского эмирата, многие мориски уже успели перебраться в испанские и португальские колонии в Америке или же смешаться с местным населением полуострова, о чём свидетельствуют данные современного генетического анализа испанцев (доля североафриканских генов у них варьирует в пределах 0—18 %). В среднем, в генах 3 % современных испанцев можно обнаружить африканские примеси. Согласно другому исследованию (2008), значительная часть евреев и морисков всё-таки успела раствориться в общеиспанском населении задолго до официальной депортации "чистокровных" евреев и мавров. Так, еврейские гены были обнаружены у 20% участников выборки, а мавританские — у 11%.

Итоги и последствия

По результатам описи 1619 года выселению подверглось около 272 тыс. человек (около 85 % из общего числа), что составляло порядка 4 % населения Испании. Тем не менее, число изгнанных было в 5 раз меньше, чем число умерших от эпидемии чумы, поразившей страну в 1598—1602 годах, поэтому переписчики и чиновники пришли к выводу о том, что в масштабах страны депортация не нанесла большого ущерба. В ряде мест повышенной концентрации морисков их изгнание всё же значительно уменьшило доходность христианских помещиков — в таких округах, как Валенсия, Сарагоса, Таррагона и др. Некоторые департаменты Гранады обезлюдели на долгие годы.

См. также

• Мудехарские восстания
• Прагматические эдикты (1501—1502)
• Изгнание евреев из Испании (1492)

Отрывок, характеризующий Изгнание морисков

Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.