Иши

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Иши
Ishi

Иши в 1914 году
Род деятельности:

охотник
помощник сторожа музея

Дата рождения:

около 1860 года

Место рождения:

Калифорния, США

Гражданство:

Отсутствовало[коммент. 1]

Дата смерти:

25 марта 1916(1916-03-25)

Место смерти:

Окленд, Калифорния, США

И́ши (англ. Ishi; ок. 1860, Калифорния, США — 25 марта 1916, Окленд, там же) — индеец, который считается последним известным представителем племени яхи, южной ветви народности яна, и одновременно последним носителем южного диалекта языка яна. Точная дата рождения Иши неизвестна. Бо́льшую часть своей жизни он провёл в малодоступных гористых районах Калифорнии вместе с четырьмя последними соплеменниками, среди которых были его мать и сестра (по другим данным, кузина). К 1900-м годам они все умерли, и Иши остался в полном одиночестве[⇨].

29 августа 1911 года он был обнаружен рядом с городом Оровилл. Здесь шериф полиции до полного выяснения вопроса о личности задержал его и поместил в камеру для душевнобольных[⇨]. Через несколько дней к индейцу приехал антрополог Томас Уотермен, впоследствии ставший постоянным спутником и близким другом Иши[⇨].

Вместе с Уотерменом Иши уехал в Музей антропологии при Калифорнийском университете в Сан-Франциско, где и прожил до своей смерти от туберкулёза в 1916 году[⇨]. Благодаря активному сотрудничеству индейца с учёными, им удалось фрагментарно восстановить язык и фольклор яхов, а также получить многочисленные сведения о повседневной жизни племени[⇨].





Детство

Племя яхи, к которому принадлежал Иши, занимало самую южную территорию расселения народности яна[1]. До прихода переселенцев яхи занимались рыболовством, охотой и собирательством[2]. Действия первых колонизаторов не затронули яна, однако с 1840-х годов народ начал стремительно вымирать, что было связано с массовым притоком переселенцев в ходе калифорнийской золотой лихорадки[3]. Гибель индейцев произошла из-за непрекращающихся войн с белыми: переселенцы, напуганные многочисленными историями о жестокости и физической силе яна, стремились уничтожить племя любыми способами. К сражениям привлекались регулярные войска армии США[4]. 1850-е годы стали ещё более тяжелыми для яхов. Их численность заметно сократилась, а из-за хозяйственной деятельности переселенцев прежние занятия уже не были такими продуктивными, и индейцы начали голодать[5]. Лишённые прежних способов добывать пищу, к 1887 году яхи занялись грабежом. В ходе таких вылазок многие члены племени попадались и были расстреляны или повешены[5].

Иши родился в конце 1850-х или начале 1860-х годов. Наиболее вероятным годом рождения индейца считается 1862[6]. Имя, данное ему при рождении, неизвестно. Это связано с поверьями яна, запрещающими сообщать своё имя кому-либо, кроме ближайших родственников. Точно также Иши нельзя было упоминать имена своих умерших соплеменников[7]. В 1996 году археолог Стивен Шекли опубликовал результаты своих исследований, согласно которым Иши не был чистокровным яхом[8].

В 1870 году землевладелец В. Сэгрейвс обнаружил, что его склад был разворован. Подозрение Сэгрейвса пало на яхов. Вместе с активистом Гудом, уже командовавшим несколькими экспедициями против них, Сэгрейвс направился к месту проживания племени. Там Гуд и Сэгрейвс встретили группу из около 15 яхов и расстреляли всех мужчин, а трёх женщин взяли в плен. После этого они заметили ещё двух человек, старика и юношу примерно 17-летнего возраста, задержавшихся и потому сумевших спастись. Впоследствии Сэгрейвс утверждал, что тем юношей был Иши. Приехав через 40 лет в Сан-Франциско, он опознал индейца. Однако в 1870 году Иши было около 10 лет[9][10].

Когда Иши минуло 10 лет, от его племени осталась лишь небольшая группа людей[4]. Тогда же яхи начали покидать свои территории и углубляться всё дальше в гористые районы[11].

Жизнь вне цивилизации

О жизни Иши до 1911 года известно очень мало. Сам он с крайней неохотой говорил про этот период[7]. Антрополог Уотермен, работавший с Иши, предполагал, что после расстрела 1870 года осталось 15-16 яхов[12]. Иши никогда не упоминал, что с тех пор в племени был рождён хотя бы один ребёнок[12].

Оставшиеся в живых яхи обосновались в малодоступных и незаметных местах. Они питались рыбой, кашей из желудей и зелёным клевером. Для охоты яхи использовали лишь бесшумное оружие[13]. В 1890-х годах яхи вернулись к грабежам, однако в 1894 году полностью прекратили вылазки к переселенцам[14]. В то время племя отступило ещё дальше — в ущелье Дир-Крика[en]. Его численность продолжала снижаться, пока не достигла 5 человек[14]. Кроме Иши, остались его мать, сестра (по другим данным, кузина), престарелый индеец и юноша. Последние двое не были связаны близкими родственными отношениями с Иши[15]. Впятером яхи основали деревню Вовунупо-Ма-Тетна, где и поселились[16]. Юноша через некоторое время умер, и на плечи Иши и его сестры легла забота о двух стариках[15][17].

В 1906 году один из переселенцев был обворован, и по окрестностям поползли слухи, что не все индейцы вымерли[17]. В ноябре 1908 года строительная компания, готовящаяся к постройке плотины между Дир-Криком и Салфер-Криком[en], направила к Вовунупо-Ма-Тетна группу инженеров для обследования горного потока. При исследовании группа наткнулась на Иши. Реакция индейца осталась неизвестной: согласно одному из инженеров, он «злобно зарычал», другой же говорил, что индеец помахал белым рукой, показывая, что им следует уйти[17]. Когда инженеры рассказали об этом коллегам, те восприняли их слова с недоверием и сошлись на том, что им померещилось[17].

Тем временем индейцы решили, что переселенцам удалось обнаружить их поселение. Они не могли продолжать отступать: старик передвигался с трудом, мать Иши же вовсе не могла ходить. Яхи договорились, что в случае опасности сестра Иши возьмёт под свою опеку старика, он же останется при матери[18]. Наконец переселенцы действительно решили довериться словам инженеров и осмотреть территорию Дир-Крика. Проводником отряда, состоящего из топографов, выступил Мерль Эпперсон[17]. Топографы сумели обнаружить деревню, однако все способные уйти жители к тому времени уже покинули её: в Вовунупо-Ма-Тетна осталась лишь мать Иши. Эпперсон решил, что она не представляет для них опасности, и велел временно на ночь покинуть деревню. Вернувшийся с утра отряд обнаружил, что женщина исчезла[19]. Топографы попытались разыскать индейцев, но их попытки не увенчались успехом. В дальнейшем в поисках участвовал и антрополог Уотермен, впоследствии близкий друг Иши[20].

В тот день Иши потерял сестру и старика: он с матерью убежал в одну сторону, они — в другую. У яхов было оговорено место встречи, но они так и не пришли туда, из чего Иши сделал вывод, что они погибли. По его мнению, они либо утонули при переправе через Дир-Крик, либо их загрызли пумы[20]. Мать жила с Иши до своей смерти, наступившей вскоре после разорения деревни. С конца 1908 года по середину 1911 года индеец провёл один[21]. Летом 1911 года Иши, гонимый голодом и одиночеством, ушёл с горы и отправился в неизвестном направлении[22].

Выход из гор

29 августа 1911 года индеец был обнаружен калифорнийскими мясниками на бойне. Они приняли решение позвонить шерифу ближайшего населённого пункта — города Оровилл. Дж. Б. Вебер с подручными немедленно приехали на бойню и приготовились к агрессивным действиям индейца. Однако он не оказал полицейским никакого сопротивления и позволил надеть на себя наручники[23]. Вебер попытался поговорить с задержанным, но тот не понимал по-английски. Тогда шериф отвёз индейца в городскую тюрьму Оровилла и заключил его в камеру для душевнобольных[23]. К тому времени весть о внезапно обнаруженным индейце облетела Оровилл, и в тюрьме собралась толпа любопытных. Они проникли в здание и стали рассматривать индейца через решётку. Полицейским пришлось применить силу, чтобы выдворить толпу на улицу[24].

Иши не принимал предложенную пищу и не спал, опасаясь белых людей. Впоследствии он умалчивал об этом и лишь упоминал, что в тюрьме его комфортно обустроили и вкусно накормили[24]. С индейцем попытались заговорить испанцы и коренные американцы из племён майду и винтун[en], но ни одна из попыток не увенчалась успехом[24].

В тюрьме была сделана первая фотография индейца, опубликованная газетой San Francisco Call[en]. Эта статья привлекла внимание двух антропологов из Калифорнийского университета в Сан-Франциско — профессоров Крёбера и Уотермена[24]. 31 августа Крёбер отправил Веберу телеграмму с просьбой подтвердить достоверность информации о пойманном диком индейце[25]. По-видимому, шериф сразу же ответил учёному, поскольку уже на следующий день Уотермен отправился в Оровилл[25].

Знакомство с Уотерменом

Ещё до знакомства с индейцем антропологи определили, что он относится к племени яна, однако Уотермену предстояло выяснить, к какой именно ветви он принадлежит: северной, центральной или южной. В первых двух случаях контакт с индейцем был бы значительно облегчён, так как были известны носители языков племён и составлены соответствующие словари. Южные яна же тогда считались полностью вымершими[25][26].

Уотермен взял с собой в Оровилл словарь языков северных и центральных яна. С помощью листа с фонетической транскрипцией антрополог стал зачитывать индейцу слова из диалектов яна, но тот оставался безучастным, хотя и внимательно прислушивался к Уотермену. Первым словом, которое опознал Иши, стала «жёлтая сосна»[26]. За этим последовало ещё несколько слов. Индеец действительно оказался представителем считавшихся вымершими южных яна. Согласно Уотермену, южный диалект яна имел существенные отличия от северного и центрального, но не настолько значительные, чтобы вовсе не понимать соседей[26].

После того, как Уотермен спустя нескольких часов беседы стал относительно ориентироваться в языке южных яна, Иши решился задать ему вопрос: «Ты индеец?» Иши понимал, что его собеседник не относится к коренным американцам, а этим вопросом пытался, используя ограниченный запас слов, выяснить, дружественные ли намерения у Уотермена. После того, как тот ответил утвердительно, Иши окончательно успокоился и доверился учёному[26].

В первые дни после обнаружения индейца Вебер стал подыскивать для него подходящий дом. Уотермен предложил Веберу забрать индейца с собой в Калифорнийский университет, а там поселить в институтском Музее антропологии[en][27]. Для согласия требовалось разрешение Бюро по делам индейцев в Вашингтоне. Переговоры между Сан-Франциско, Вашингтоном и Оровиллом, ведущиеся по телефону и телеграфу, длились около 48 часов[28]. Наконец, согласие было получено, и Вебер выписал ордер на освобождение индейца. Сотрудникам музея же вменялась в обязанность опека над ним до полного решения вопроса[28].

В это время Вебер связался с городом Реддинг, где проживал индеец Батви, немного говоривший на яна. Батви прибыл в Оровилл[28]. 4 сентября Уотермен, Батви и Иши выехали на поезде в Сан-Франциско[28][29].

Жизнь в музее

В тот же день Иши, Батви и Уотермен прибыли в Сан-Франциско[30]. Иши разместили в музее. Здесь он впервые встретился с антропологом Крёбером, которого стал называть «Большой Шеп» (искажённое «шеф»)[31]. В музее впервые встал вопрос об имени индейца. СМИ окрестили его как «дикого человека из Оровилла», своё же настоящее имя он предпочитал не называть в связи с поверьями яхов. Тогда Крёбер стал называть индейца «Иши», что на языке яна означало «человек». Индеец с покорностью принял новое имя, но отзывался на него неохотно[32].

После приезда Иши вокруг музея собралась толпа, желающая взглянуть на «последнего дикого человека в США», как он стал известен прессе[33]. Среди любопытных были и театральные антрепренёры, стремившиеся заключить с индейцем контракт на выступления в своих заведениях[34]. Предложение поступило и от одной из первых звукозаписывающих компаний American Phonograph Company, которая желала создать пластинку с записью голоса Иши. Однако запись так и не была произведена[35].

Иши было непривычно видеть такую толпу, и поначалу он испытывал страх, когда находился в большом скоплении людей[36]. Ему не нравилось, когда незнакомцы пытались пожать ему руку. Хотя с годами он привык к этой форме приветствия, но всё равно испытывал некоторый дискомфорт[37].

В музее сложилась традиция, по которой Иши в будние дни занимался с антропологами, а по субботам принимал желающих познакомиться с ним. По воспоминаниям Крёбера, Иши быстро избавился от прежней стеснительности и с удовольствием завязывал общение с посетителями[38]. Помимо разговоров индеец демонстрировал публике стрельбу из лука, добывание огня, а после представления дарил желающим изготовленные им наконечники стрелы. Вскоре спрос на них стал таким большим, что их стали отдавать лишь представителям образовательных учреждений и музеев[38]. Иши больше всего нравилось показывать на таких сеансах процесс обработки обсидиана[39]. С течением времени Иши стал всё более приспосабливаться к новой жизни. Вместе с Крёбером он посещал пляжи, театры и варьете, где неизменно поражался большому количеству людей. При первом визите в театр Иши сопровождал Батви. Иши больше занимало поведение зрителей, чем происходящее на сцене, и Батви постоянно одёргивал его, заставляя следить за представлением[40]. Иши познакомился и с медициной. В местной больнице его даже провели на хирургическую операцию. По воспоминаниям хирурга, индеец весьма прохладно отнёсся к его действиям, однако проявил живой интерес к работе анестезиолога[41].

Через некоторое время Иши смог достигнуть и финансовой самостоятельности. Он получил официальную должность помощника сторожа музея. В обязанности Иши входили уборка музея после посетителей и ремонт имущества. Крёбер вспоминал, что Иши с охотой принялся за возложенную на него работу[42]. Руководство музея назначило Иши оклад в размере 25 долларов в месяц. Для того, чтобы он мог беспрепятственно обналичивать свои чеки, Крёбер научил Иши писать своё имя[42]. Примерно половину зарплаты Иши использовал, а половину откладывал в сейф, полученный от Крёбера. Иши вёл хозяйство со скупостью и старался пользоваться самыми дешёвыми товарами. Он ревностно заботился о деньгах и частенько пересчитывал их. Система счёта у Иши была пятеричной. С помощью неё он с легкостью мог пересчитать всё своё состояние, но когда его попросили провести несложную вычислительную операцию с абстрактными числами, он не смог[43].

Несмотря на все эти привилегии, Иши так и не получил паспорт гражданина США. Проблема предоставления ему всех прав, в том числе избирательного, никогда не поднималась[42].

Экспедиция и болезнь

С момента поселения Иши в музее стали появляться предложения вернуть его на родину. Несмотря на то, что учёные неизменно отвергали такие предложения, в 1911 году Крёбер и Уотермен решили свозить Иши в долину Дир-Крика. С ними захотели отправиться в поездку друг Иши доктор Поуп и его сын подросткового возраста. Иши с неодобрением воспринял эту идею, так как, по его словам, не хотел тревожить память о прошлом. Тем не менее, в конечном счёте он согласился, хотя и неохотно[44]. Иши заранее заготовил луки и стрелы, чтобы его спутники смогли получить более наглядное представление об охоте яхов. Команда заручилась согласием Комиссии по охоте и рыболовству, позволившим им охоту на оленя[45].

В мае 1914 года экспедиция отправилась в путь. Часть пути они провели в поезде, часть — пешком. Тогда же Иши впервые в жизни прокатился верхом на лошади[46]. Команда разбила лагерь рядом с впадением Дир-Крика в Салфер-Крик. Здесь они под руководством Иши изучали повседневную жизнь яхов, их способы добывания пищи и обряды[47].

По возвращении из экспедиции летом 1914 года у Иши проявились первые симптомы туберкулёза[48]. В 1915 году его положили в больницу, где индейца регулярно навещал Поуп. Крёбер и Уотермен, которые были заняты преподаванием, каждый день получали телеграммы с подробными сведениями о состоянии Иши[49]. К концу года индейцу стало ещё хуже, после чего он попросил перевезти его на лечение в музей. Он объяснял, что согласно своим поверьям яхи должны умирать дома. Просьба Иши была выполнена[49].

Смерть

Иши умер 25 марта 1916 года в музее. По обычаям яхов, его тело было кремировано[50]. Иши оставил состояние в размере 525 долларов. Согласно законам Калифорнии, после смерти человека, не оставившего наследников, его состояние изымается в пользу государства. В случае Иши закон был обойдён: чиновник, уполномоченный наблюдать за выполнением этой операции, забрал лишь половину суммы. Вторая половина была по просьбе Иши передана хирургу Моффину, которого индеец почитал как одарённого лекаря[51].

В Канзас-Сити студенты, узнавшие от своего преподавателя об Иши, провели митинг его памяти[51].

Наследие

Иши с самого прибытия в музей активно сотрудничал с учёными-антропологами. Благодаря ему они узнали о повседневной жизни яхов. Иши наглядно показывал, в том числе на выступлениях в музее, стрельбу из лука, процесс добывания огня и рыболовство[52]. Также он рассказывал многочисленные сказки из племенного фольклора[53].

Иши представлял интерес и для лингвистов. Он поведал учёным множество слов из южного диалекта яна. Его голос был записан Уотерменом на плёнку, впоследствии хранившуюся в музее. В 1957 году плёнка были извлечена и восстановлена[35]. Помимо этого, Иши стал главным героем документальной картины, снятой кинокомпанией California Motion Picture Corporation. Копия фильма, переданная университету, хранилась в неподходящих условиях, и потому была повреждена. В настоящее время картина считается утерянной[54].

В культуре

История Иши легла в основу нескольких кинокартин. В 1978 вышел телефильм Ishi: The Last of His Tribe, срежиссированный Робертом Эллисом Миллером[en]. Роль Иши исполнил Элой Касадос[55]. В 1992 году Гарри Хук снял телефильм «Последний из племени»[en] с Грэмом Грином в роли Иши и Джоном Войтом в роли Крёбера. Войт за игру в фильме был номинирован на премию «Золотой глобус» в категории «Лучшая мужская роль — мини-сериал или телефильм»[56].

В 2008 году в Театре Рино[en] (Сан-Франциско) состоялась премьера постановки Ishi: The Last of the Yahi, написанной и срежиссированной Джоном Фишером. Главную роль исполнил Майкл Вега[en][57].

См. также

Напишите отзыв о статье "Иши"

Комментарии

  1. ↑ Несмотря на то что Иши родился и провёл всю свою жизнь в США, он никогда официально не получал американского гражданства.

Примечания

  1. ↑ Крёбер, 1970, p. 31.
  2. ↑ Крёбер, 1970, p. 38.
  3. ↑ Крёбер, 1970, p. 42.
  4. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 44.
  5. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 56.
  6. ↑ Крёбер, 1970, p. 62.
  7. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 81.
  8. ↑ Kell G. [www.berkeley.edu/news/media/releases/96legacy/releases.96/14310.html Ishi apparently wasn't the last Yahi, according to new evidence from UC Berkeley research archaeologist] (англ.). University of Berkeley (02.05.1996). Проверено 27 июля 2013.
  9. ↑ Крёбер, 1970, p. 75.
  10. ↑ Крёбер, 1970, p. 76.
  11. ↑ Крёбер, 1970, p. 78.
  12. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 82.
  13. ↑ Крёбер, 1970, p. 85.
  14. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 90.
  15. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 93.
  16. ↑ Крёбер, 1970, p. 91.
  17. ↑ 1 2 3 4 5 Крёбер, 1970, p. 94.
  18. ↑ Крёбер, 1970, p. 95.
  19. ↑ Крёбер, 1970, p. 96.
  20. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 97.
  21. ↑ Крёбер, 1970, p. 98.
  22. ↑ Крёбер, 1970, p. 17.
  23. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 11.
  24. ↑ 1 2 3 4 Крёбер, 1970, p. 12.
  25. ↑ 1 2 3 Крёбер, 1970, p. 13.
  26. ↑ 1 2 3 4 Крёбер, 1970, p. 14.
  27. ↑ Крёбер, 1970, p. 15.
  28. ↑ 1 2 3 4 Крёбер, 1970, p. 16.
  29. ↑ [query.nytimes.com/mem/archive-free/pdf?res=FB0E17FB355A15738DDDAE0894D1405B818DF1D3 FIND A RARE ABORIGINE.; Scientists Obtain Valuable Tribal Lore from Southern Yahi Indian.] (англ.) // The New York Times : газета. — N. Y., 1911.
  30. ↑ Крёбер, 1970, p. 103.
  31. ↑ Крёбер, 1970, p. 106.
  32. ↑ Крёбер, 1970, p. 109.
  33. ↑ Waterman T. T. [en.wikisource.org/wiki/Page:Popular_Science_Monthly_Volume_86.djvu/237 The Last Wild Tribe of California] (англ.) // Popular Science Monthly : журнал. — 1915. — Vol. 86. — P. 233–244.
  34. ↑ Крёбер, 1970, p. 110.
  35. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 111.
  36. ↑ Крёбер, 1970, p. 113.
  37. ↑ Крёбер, 1970, p. 114.
  38. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 115.
  39. ↑ Крёбер, 1970, p. 149.
  40. ↑ Крёбер, 1970, p. 119.
  41. ↑ Крёбер, 1970, p. 146.
  42. ↑ 1 2 3 Крёбер, 1970, p. 120.
  43. ↑ Крёбер, 1970, p. 121.
  44. ↑ Крёбер, 1970, p. 166.
  45. ↑ Крёбер, 1970, p. 167.
  46. ↑ Крёбер, 1970, p. 169.
  47. ↑ Крёбер, 1970, p. 172.
  48. ↑ Крёбер, 1970, p. 185.
  49. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 186.
  50. ↑ Крёбер, 1970, p. 187.
  51. ↑ 1 2 Крёбер, 1970, p. 189.
  52. ↑ Крёбер, 1970, p. 159.
  53. ↑ Крёбер, 1970, p. 160.
  54. ↑ Крёбер, 1970, p. 112.
  55. ↑ Erickson H. [movies.nytimes.com/movie/126565/Ishi-The-Last-of-His-Tribe/overview Ishi: The Last of His Tribe (1978)] (англ.). The New York Times. Проверено 20 июля 2013.
  56. ↑ Ankeny J. [movies.nytimes.com/movie/28415/The-Last-of-His-Tribe/overview The Last of His Tribe (1992)] (англ.). The New York Times. Проверено 20 июля 2013.
  57. ↑ Hurwitt R. [www.sfgate.com/performance/article/Ishi-gripping-drama-at-Theatre-Rhino-3277120.php 'Ishi,' gripping drama at Theatre Rhino] (англ.). San Francisco Chronicle (14.07.2008). Проверено 20 июля 2013.

Литература

  • Крёбер Т. Иши в двух мирах: Биография последнего представителя индейского племени яна = Ishi in two worlds : a biography of the last wild Indian in North Americas. — М.: Мысль, 1970. — 207 с.
  • Sackman D. C. Wild Men: Ishi and Kroeber in the Wilderness of Modern America. — Oxford: Oxford University Press, 2010. — 416 p. — ISBN 019517853X.

Ссылки

  • Rockafellar N. [history.library.ucsf.edu/ishi.html The story of Ishi: A chronology] (англ.). University of California. — Хронология жизни Иши. Проверено 20 июля 2013.


Отрывок, характеризующий Иши

– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Иши&oldid=69080820»