Композиторская школа

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Композиторская школа — группа композиторов или стиль композиции, предположительно созданный совместно объединением композиторов, как правило работающих в том же музыкальном жанре или те, кто учились в одном месте или у одних и педагогов.

Включение того или иного композитора в состав тех или иных групп групп нередко носит спорный характер. Композиторские школы средневековья, как правило, сложнее поддаются подобной классификации, в то время как более современные группы имеют тенденцию быть более конкретными в направлении и, благодаря уже сложившимся музыкальным направлениям (школам) проще поддаются идентификации.

Например, название «Могучая кучка» было придумано русским музыкальным критиком Владимиром Васильевичем Стасовым в 1867 году для описания творческого содружества русских композиторов, сложившегося в городе Санкт-Петербурге в конце 1850-х и начале 1860-х годов. Их также называли «первой пятёркой Балакирева», т.к. впоследствии множество русских композиторов конца XIX — первой половины XX веков рассматривались музыковедами, как непосредственные продолжатели традиций «Могучей кучки» и, соответственно, относили их к данной композиторской школе. Членов Дармштадтской школы объединяет участие в Международных летних курсах новой музыки («Internationale Ferienkurse für Neue Musik»), хотя музыканты прибыли туда из разных стран. Представителей Франко-фламандской (нидерландской) школы (существовавшей с 1400 по 1630 год) искусствоведы традиционно делят на пять поколений, каждое из которых включает по меньшей мере трёх членов, в то время как французская Шестёрка состоит из шести членов, согласно названию творческого содружества.

Напишите отзыв о статье "Композиторская школа"



Ссылки

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Композиторская школа

Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.