Коцюбинский, Михаил Михайлович

Михаил Коцюбинский
Михайло Коцюбинський
Имя при рождении:	Коцюбинський Михайло Михайлович (укр.)
Гражданство:	Российская Империя
Род деятельности:	писатель, драматург
Годы творчества:	1890—1913
Направление:	проза
Жанр:	повесть, новелла
Язык произведений:	украинский

Михаи́л Миха́йлович Коцюби́нский (укр. Миха́йло Миха́йлович Коцюби́нський; 17 сентября 1864, Винница — 25 апреля 1913, Чернигов) — украинский писатель, общественный деятель, классик украинской литературы. Отец украинского советского государственного и партийного деятеля Юрия Коцюбинского.

Биография

Михаил Михайлович Коцюбинский родился 17 сентября 1864 в Виннице. Его матерью была Гликерия Максимовна Абаз.

Позднее Коцюбинские оставили Винницу, и переехали жить в село, а затем — в городок Бар. Здесь Михаила отдали в начальную школу (1875—1876).

В 1876—1880 годах Коцюбинский учился в духовном училище в Шаргороде. В этот период произведения Тараса Шевченко, Марка Вовчка произвели на Михаила такое сильное впечатление, что он и сам захотел стать писателем. После окончания Шаргородской семинарии в 1880 году Коцюбинский поехал в Каменец-Подольский, намереваясь учиться в университете, но эта мечта не осуществилась. В 1881 году семья Коцюбинских, которая некоторое время переезжала с места на место, вернулась в Винницу. В 1882 году Коцюбинский арестован за связь с народовольцами, а после освобождения взят под надзор полиции.

Из-за тяжёлого материального положения семьи юноше не удалось продолжить образование: мать ослепла, а впоследствии (в 1886 году) умер отец. Ответственность за довольно большую семью (8 человек) легла на плечи Михаила. В 1886—1889 годах он даёт частные уроки и продолжает учиться самостоятельно, а в 1891 году, сдав экзамен экстерном при Винницком реальном училище на народного учителя, работает репетитором.

В 1892—1896 годах Коцюбинский был в составе Одесской филлоксерной комиссии, боровшейся с вредителем винограда — филлоксерой. Работа в сёлах Бессарабии дала ему материал для написания цикла молдавских рассказов: «Для общего добра», «Пе-коптьор», «Дорогой ценой». Затем писатель работал в Крыму, который зажигал творческое воображение чувствительного к экзотике Коцюбинского. В 1898 году Михаил Михайлович переехал в Чернигов. Сначала занимал должность делопроизводителя при земской управе, временно заведовал столом народного образования и редактировал «Земский сборник Черниговской губернии». В сентябре 1900 года устроился в городском статистическом бюро, где работал до 1911 года. В Чернигове встретил Веру Устиновну Дейшу, влюбился, и она стала его женой. Здесь выросли его дети — Юрий, Оксана, Ирина, Роман. Еженедельно в доме писателя собиралась литературная молодёжь города. Сюда приходили такие известные в будущем писатели и поэты, как Василь Блакитный, Николай Вороной, Павло Тычина.

Впоследствии М. Коцюбинский начал путешествовать. Он объездил почти всю Европу. Это был не только зов его души, но и потребность в лечении. Он часто посещал итальянский остров Капри, где проходил лечение. В 1911 году Общество сторонников украинской науки и искусства назначило М. Коцюбинскому пожизненную стипендию в размере 2000 рублей в год, чтобы он мог уволиться со службы. Однако писатель чувствовал себя все хуже. Его мучили астма и туберкулез.

В больнице М. Коцюбинский узнаёт о смерти лучшего друга, композитора Н. В. Лысенко (об их дружбе подробно рассказывает Н. Шурова в книге «Я весь был, как песня»).

Весной 1913 года М. Коцюбинского не стало. Похоронили писателя на Болдиной горе в Чернигове.

Творчество

Коцюбинский был и остаётся одним из самых оригинальных украинских прозаиков. Он знал девять иностранных языков, среди которых греческий, крымскотатарский, цыганский; одним из первых в украинской литературе осознал потребность её реформирования в направлении современной европейской прозы. Его творчество всегда было предметом споров литературных критиков. До сих пор некоторые исследователи модернизма Коцюбинского осторожно называют его импрессионистом в литературе.

Коцюбинский начал пробовать свои силы в литературе рано, брался за поэзию, переводы, очерки, но вскоре главным полем его писательской деятельности, настоящим призванием становится художественная проза. Из первых опытов Коцюбинского-прозаика до нас дошли рассказы «Андрей Соловейко, или Учение свет, а неучение тьма» (1884), «21-го декабря, на введение» (1885), «Дядя и тётя» (1885).

Печататься Коцюбинский начал в 1890 г. — львовский детский журнал «Звонок» опубликовал его стихотворение «Наша хатка». В том же году побывал во Львове, установив творческие контакты с местными литераторами и издателями, в частности Иваном Франко. Поездка положила начало постоянному сотрудничеству Коцюбинского в западноукраинских изданиях. В начале 1891 г. он едет в с. Лопатинцы на Винничине, где совмещает работу домашнего учителя в семье местного служащего (бухгалтера сахарозавода) с углублённым изучением жизни села, народного языка, культуры и начинает серьёзную литературную работу. Только за 1891 год из-под его пера выходят рассказы «Харитя», «Ёлка», «Пятизлотник», повесть «На веру», стихотворная сказка «Завистливый брат». Произведения привлекли внимание литературной общественности, показали, что в украинскую прозу пришёл талантливый писатель.

В начале 1890-х гг. часть молодой украинской интеллигенции, захваченной либерально-просветительскими идеями, образует организацию «Братство тарасовцев», с участниками которой Коцюбинский некоторое время поддерживал связь. Эта связь отразилась на его творчестве. В сказке «Хо» (1894) Коцюбинский превозносит значение либерально-просветительской деятельности.

Годы пребывания Коцюбинского на правительственной службе в Молдавии и Крыму дали жизненный материал для его произведений «Для общего блага» (1895), «Посол чёрного царя» (1897), «Ведьма» (1898), «В узах шайтана» (1899), «Дорогой ценой» (1901), «На камне» (1902), «В грешный мир», «Под минаретами» (1904). Одним из свидетельств того, что Коцюбинский своими произведениями молдавско-крымского цикла выходил за пределы локальных проблем, является то, что его повесть «Для общего блага» была напечатана в переводе на русский язык в журнале «Жизнь» (1899, кн. 12).

Богатая творческими достижениями пятилетняя служба в филлоксерной комиссии стал периодом интенсивного роста писателя. Оставив работу в комиссии, он после безуспешной попытки устроиться на работу в Чернигове, где жила семья, едет в Житомир и занимает различные должности в редакции местной газеты «Волынь». В начале 1898 г. Коцюбинский наконец получает работу в черниговском земстве.

Важным моментом мировоззренческо-писательской эволюции Коцюбинского был рассказ «Куколка» (1901). В «Куколке» Коцюбинский предстаёт выдающимся мастером психологического анализа. Сосредоточение внимания на психологических коллизиях становится определяющей чертой его творчества.

Несколько особняком в творчестве Коцюбинского стоят произведения на темы из прошлого украинского народа — «На крыльях песни» (1895) и «Дорогой ценой» (1901). Их объединяет романтично-возвышенная, героическая тональность.

Новелла «Цвет яблони» была в украинской литературе новаторской по теме: поднималась проблема отношения писателя к действительности, говорилось, что художник при любых обстоятельствах не может забывать о своём гражданско-профессиональном долге, должен болеть чужим горем, как собственным.

К теме «Цвета яблони» Коцюбинский возвращается не раз (цикл миниатюр «Из глубины», стихотворение в прозе «Память души», незавершённое произведение «Паутина», новеллы «Intermezzo» и «Сон»). Выраженное в этих произведениях идейно-художественное кредо декларируется и в письме-воззвании М. Коцюбинского и М. Чернявского 1903 г. к украинским писателям. Последующее развитие украинской литературы Коцюбинский видел в расширении её тематических и идейных горизонтов, поиска новых художественных форм.

В пятилетие перед революцией 1905—1907 гг. Коцюбинский написал и опубликовал рассказ «Fata Morgana» (Киевская старина, 1904). В нём он уловил те главные сдвиги в сознании крестьянства и новые тенденции в эволюции социальной психологии села, которые в полную силу проявились во время революции. Революция окончательно открыла миру новую деревню, а Коцюбинский без какого-либо вмешательства в текст рассказа продолжил его как вторую часть повести. Вторая часть повести «Fata morgana» (опубликована в апрельском номере «Литературно-научного вестника» за 1910 г.) принадлежит к наиболее выдающимся творческим достижениям Коцюбинского, связанным с событиями первой русской революции.

В 1906—1912 гг. кроме второй части «Fata morgana» Коцюбинский создаёт новеллы «Смех», «Он идёт» (1906), «Неизвестный», «Intermezzo», «В дороге» (1907), «Persona grata», «Как мы ездили к Колодцу» (1908), «Дебют» (1909), «Сон», «Письмо» (1911), «Подарок на именины», «Лошади не виноваты», этюды «Хвала жизни!», «На острове» (1912), а также повесть «Тени забытых предков» (1911).

Во время поездок на остров Капри писатель часто встречался с Горьким, зимой 1911—1912 гг. даже жил у него и написал там «Лошади не виноваты» и «Подарок на именины».

Художественные очерки «Хвала жизни!» и «На острове», написанные летом 1912 г., — последние произведения Коцюбинского. Пафосом торжества жизни над смертью пропитан очерк «Хвала жизни!». Лейтмотив очерка «На острове» — идея непрерывности, вечности человеческого бытия.

Языковая практика Коцюбинского — один из ярких примеров широкого подхода к развитию литературного языка. Не отрицая важности различных стилей русского литературного языка, слов-новообразований, оригинальных выражений, конструкций, главным источником обогащения языка литературы он считал общенародную речь.

Творчество Коцюбинского служит художественным примером уже не одному поколению украинских писателей. Его произведения переведены на многие языки мира, по ним созданы фильмы «Кровавый рассвет» (1957), «Кони не виноваты» (1957), «Дорогой ценой» (1958), «Тени забытых предков» (1965).

Семья

Сын Коцюбинский Юрий Михайлович (1896—1937) — известный большевик, революционер, военный и партийный деятель.

Сын Роман (2 сентября 1901 — 29 декабря 1939).

Дочь Оксана — жена В. М. Примакова (10 мая 1898 — январь 1920), участница революции и гражданской войны.

Дочь Ирина (12 июля 1899—1977), автор мемуаров.

Память

• Михаилу Коцюбинскому посвящены два литературно-мемориальных музея — в Виннице (1927) и в Чернигове (1935).
• В честь Коцюбинского названы населённые пункты:
  • пгт Коцюбинское Киево-Святошинского района Киевской области;
  • пгт Михайло-Коцюбинское Черниговского района Черниговской области.
• В честь Коцюбинского названы улицы:
  • улица Михаила Коцюбинского в центре Киева, а также ещё в нескольких городах Украины;
  • улица Коцюбинского на западе Москвы
  • проспект Коцюбинского в городе Виннице
• В 1970 году на Киностудии им. Довженко был снят художественный биографический фильм «Семья Коцюбинских» (в главной роли Александр Гай).
• Имя было присвоено Нежинскому передвижному украинскому музыкально-драматическому театру.

Ссылки

• [ukrclassic.com.ua/katalog/k/kotsyubinskij-mikhajlo Произведения Коцюбинского в электронной библиотеке ukrclassic.com.ua]  (укр.)
• [bse.sci-lib.com/article065453.html Коцюбинский Михаил Михайлович] — БСЭ
• [ghetto.in.ua/article.php?ID=12&AID=105 Найближчий до більшовиків письменник. Про Михайла Коцюбинського]  (укр.)
• [litplayer.com.ua/authors/kotsyubynskyi Произведения Коцюбинского на аудиобиблиотеке litplayer]
• Балабко О. В. Синьйор Ніколо й синьйор Мікеле: Рим Гоголя й Капрі Коцюбинського: Есеї. — К.: Факт, 2006. — 248 с.:іл/
• Коцюбинский, Михаил Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Коцюбинский, Михаил Михайлович

Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.