Курикка, Матти

Матти Курикка
Matti Kurikka
Дата рождения:	24 января 1863(1863-01-24)
Место рождения:	Туутари, Ингерманландия, Российская империя
Дата смерти:	4 октября 1915(1915-10-04) (52 года)
Место смерти:	Вестерли, Род-Айленд, США
Гражданство:	Финляндия Финляндия
Род деятельности:	политик, драматург, писатель
Отец:	Адам (Аатами) Курикка
Мать:	Анна Пёюхёнен
Супруга:	1-я Анна Палмквист 1886-1898 (развод) 2-я Ханна Ряйхя
Дети:	две дочери
Матти Курикка на Викискладе

Ма́тти Ку́рикка (фин. Matti Kurikka; 24 января 1863, деревня Карлино, Ингерманландия, Российская империя — 4 октября 1915, Вестерли, Род-Айленд, США) — финский политик, теософический и социалистический прозаик, редактор, журналист, драматург.

Биография

Родился 24 января 1863 года в семье зажиточного землевладельца Аатами Курикка в деревне Карлино, прихода Туутари в Ингерманландии.

Посещал школу в Гельсингфорсе, а в 1881 году сдал экзамен на аттестат зрелости. По окончании школы учился в Гельсингфорсском университете, входил в землячество Саво-Карелии и увлекся студенческим движением.

В 1886 году женился на Анне Палмквист, происходящей из знатного рода, а вскоре после супружества отправился вместе с родственниками жены в путешествие в Данию, Германию и Австрию. Во время поездки познакомился с либеральными и радикальными идеями того времени, в том числе и с социализмом. По возвращении в Финляндию в начале 1890-х годов, вместе с Юлиусом Ансельмом Люлю и Аугустом Мякеля начал выпускать орган печати младофиннов — газету «Viipurin Sanomat», а позднее стал её владельцем. В ряде его статей стали появляться социалистические идеи, но особенно горячо он выступал против духовенства, которое обвинял как сторонников действующей реакционной системы; Иисус же по его представлениям был подлинным революционером. Не умея эффективно управлять изданием, Курикка привёл «Виипурин Саномат» к банкротству.

Позднее короткое время Курикка был редактором газеты «Itä-Suomen Sanomat», выходившей в Лаппеэнранта, а позднее работал страховым агентом.

В конце 1896 года поступил в редакцию газеты «Työmies» («Рабочий»), располагавшуюся в Гельсингфорсе, а в 1897 году стал главным редактором этого издания.

В конце XIX века примкнул к набиравшему силу социалистическому движению, так как ещё в Выборге был членом рабочего союза. Вскоре стал заметен его вклад в рабочее движение Гельсингфорса и всей страны. Как страстный оратор, активная и харизматическая личность он быстро нашел своё место в рядах социалистов, однако, вскоре у него появились разногласия по идейным и практическим вопросам движения: Курикка публично критиковал идею сбора подписей под адресом протеста финляндского народа против февральского манифеста 1899 года. Благодаря своим резким высказываниям и активной деятельности Курикка получил поддержку широких рабочих масс, но вместе с этим вызвал критику со стороны многих умеренных руководителей рабочего движения. Кроме того, Курикка отрицательно относился к марксизму, завоевывавшему все более прочные позиции в рабочем движении. В связи с этим весной 1899 года он был вынужден уйти с должности главного редактора «Työmies». Его преемником стал бывший товарищ по издательству «Viipurin Sanomat» А. Б. Мякеля.

Летом 1899 года Курикка находился в Турку, где проходило создание Рабочей партии Финляндии, но там он занял слишком резкую линию, требуя социализации средств производства и резкого осуждения церкви.

Деятельность в Австралии и Канаде

После ухода из газеты «Тюёмиес» основал общество «Калеван Канса», с помощью которого хотел осуществить на практике свои идеи построения нового идеального общества, в частности — коммуны «Сойнтула» («Гармония»). Первая попытка воплотить идею произошла в Австралии, куда Курикка перебрался в августе 1899 года. Работал на строительстве железной дороги, заболел, в связи с чем строительство идеального общества в Квинсленде в Северной Австралии оказалось под угрозой. Весной 1900 года Курикка получил письмо от Матти Халминена с приглашением приехать на остров Малькольм в Британской Колумбии на западном побережье Канады и создавать коммуну там. Для него были перечислены деньги на дорогу, в связи с чем он смог выехать из Австралии. Вместе с ним выехала и часть энтузиастов, создававших в 1902 году «Эракко-сеура» («Общество отшельников»), объединявшее финнов в Австралии.

По прибытии на остров Малькольм было создано общество «Калеван Канса Колонизейшн компани», получившее в конце 1911 года остров в своё владение. Было начато издание газеты «Айка» («Время»), первой в Канаде газеты на финском языке. Курикка и приехавший по его просьбе на помощь из Финляндии А. Б. Мякеля вели популяризаторскую деятельность, рассказывая об идее коммуны «Сойнтула». В газете «Айка» писали об идее колонии, которая привлекала на свою сторону «разочаровавшихся в капитализме» финских переселенцев и их семьи. К концу 1902 года на острове было уже почти 200 человек, а в течение 1903 года их число увеличилось до 350. Общество, которое характеризовалось как кооператив, добывало себе пропитание ловлей рыбы и с помощью построенного лесопильного завода. На острове было также построено несколько хозяйственных и жилых зданий. Одним из «социальных» требований Курикки, вызывавших наибольшее количество споров и сомнений, было обобществление жен. По мнению Курикки, брак заключал женщину в оковы, а она должна была принимать участие в трудовой жизни как свободный от семейных забот человек; дети должны были воспитываться в «детских домах». Экономическая основа «Сойнтула» была достаточно слабой, так как доставка на рынок товаров, произведенных в коммуне, была затруднительной, а профессиональные навыки её членов оставляли желать лучшего. Во время пожара 1904 годы погибли люди, и была разрушена большая часть зданий. Начавшийся развал привел к тому, что Курикка и большая часть членов «Сойнтула» вышли из общества в октябре 1904 года. Согласно некоторым источникам, он был практически изгнан с острова. «Калеван Канса Колонизейшн Компани» прекратила своё существование в мае 1905 года.

На берегу реки Фрейзер, на материке, была создана новая утопическая коммуна, «Саммон Такойят» («Ковали Сампо»). Общество добывало средства к существованию, работая в лесу, но Курикка пробыл там недолго, и уже в сентябре 1905 году вернулся в Финляндию. Здесь он успел принять участие в борьбе против русификации и был одним из видных руководителей всеобщей забастовки. Однако Курикка вновь испытывал трудности с финским рабочим движением. Разногласия привели к тому, что на съезде партии в Оулу в 1906 г. он вынужден был выйти из Социал-демократической партии. Он опирался на узкую группу своих сторонников и начал сотрудничать с ведущим финским теософом Пеккой Эрвастом и издавать газету «Элямя» («Жизнь»), последние номера которой вышли летом 1908 г. Позднее им была основана Социалистическая реформаторская партия, не имевшая однако успеха на парламентских выборах.

В 1907 году разочарованный Курикка отправился в Соединенные Штаты с лекциями, затем вернулся в Финляндию, но в следующем году вновь поехал в Америку. Последние свои годы он жил в штате Род- Айленд в местечке под названием Вестерли в усадьбе Пенкер. Средства к существованию он добывал земледелием и журналистикой. В 1908 году он стал обозревателем правой финноязычной газеты «Нью-Йоркин Уутисет», выступающей за независимость Финляндии, а позднее стал её редактором. В 1912 году Курикка создавал также местное отделение общества «Калеван Ритарит» («Рыцари Калевы»). Общество, особенно в начале XX века было патриотической тайной организацией, объединяющей правых. Участие Курикки в её деятельности, с одной стороны, доказывает его причастность к феннофильству и тоску по Финляндии, с другой стороны, — отдаление от рабочего движения в сторону национализма и романтических финских традиций. Смерть застала Матти Курикку в его усадьбе на поле, прервав его новые планы и заботы.

MattiKurikka1902.jpg Матти Курикка в коммуне «Сойнтула»

MattiKurikka1903.jpg Хор коммуны «Сойнтула»

MattiKurikka1904.jpg Работа в коммуне «Сойнтула»

Литературное творчество

Из-под пера Матти Курикки в самые яркие его годы успело выйти очень большое количество литературных произведений. Сначала он приобрел славу как драматург. Среди написанных им пьес были, например, «Последнее усилие», поставленная в Финском Театре Хельсинки в 1884 г., «Чудо ли это» (1885), «Айли» (1887). Первый том его сборника новелл «Облачка» (I—II, 1886) был конфискован как содержащий оскорбления в адрес императорской семьи. Помимо этого у него вышло много небольших брошюр о религии, трезвом образе жизни и по социальным вопросам, к примеру, о положении женщины, а также об идее «Сойнтула». Собственный опыт разрушительного воздействия алкоголя, вероятно, отчасти повлиял на то, что Курикка был против употребления алкоголя рабочими и считал его пагубным. Он часто писал об этом и считал, что трезвенническое движение было одним из способов улучшить положение рабочих. Он оказал влияние на то, что финское рабочее движение заняло позицию, поддерживающую трезвый образ жизни.

Оценки деятельности

Его активная деятельность, выступления и энтузиазм увлекали за собой массы людей, и в то же время его идеи и речи приводили к появлению различных мнений. Курикка имел горячих сторонников и горячих противников даже в своей среде, внутри рабочего движения. <…> Самое большое значение Курикки, вероятно, все же было в том, что он был писателем, оратором и человеком, пробудившим рабочее движение. Интерес к теософии, неспособность к сотрудничеству и непрактичность привели к тому, что он занял второстепенное положение по сравнению с другими ведущими финнами и влиятельными фигурами в рабочем движении американских финнов того времени.

— Ауво Костиайнен

Проблемы Курикки в рабочем движении происходили из-за того, что он не мог отделить свои идеи от действительности. Он считал, что его идеи, объединявшие теософию и социализм, нужно по возможности скорее осуществить. Он хотел, чтобы люди изменились под влиянием его собственных идей, и если так не происходило, он отказывался иметь с ними дело. Идеи Курикки основывались на трех главных принципах. Во-первых, у него было своё теософско-религиозное мировоззрение. Во-вторых, он верил в нравственный социализм, в котором были черты, взятые из утопического социализма Анри де Сен-Симона и христианского социализма. В третьих, он стремился к кооперативной форме хозяйствования, идея которой происходит главным образом из Англии.

— Вяйнё Войонмаа (1930)

Семья

• Отец — Адам Курикка (фин. Aatami Kurikka), землевладелец
• Мать — Анна Пёюхёнен
• Первая жена — Анна Палмквист (в браке 1886—1898 (развод), родители первой жены: Эдмунд Палмквист, начальник тюрьмы, и Доротея Рюхлинг)
• Вторая жена — Ханна Ряйхя, дочь заводского мастера
• Дети — две дочери

MattiKurikka1888.jpg Первая семья

MattiKurikka1900.jpg Матти Курикка со второй женой

Библиография

• Ahneuden kouristuksissa (Matti Kurikka 1909)
• Aili (Wickström 1887)
• Elämän koulua 1-2 (Elämä osuuskunta 1906—1907)
• Elämän sointuja (Matti Kurikka 1908)
• Historiallis-maantieteellinen nimistö (Edlund 1881)
• Ihmekös tuo! (Gummerus 1885)
• Ihmiskunnan pelastus (Työväen sanomalehti-osakeyhtiö 1899)
• «Jumalaton kirkko». Helsinki: Vihtori Kosonen, 1908.
• Juomalakko (Matti Kurikka 1899)
• Kapitalismin kukistus (Matti Kurikka 1911)
• Mitä meille nainen opettaa (Matti Kurikka 1906)
• Mitä yhteiskunta on työväelle velkaa (Matti Kurikka 1898)
• Moses vai Jesus (Matti Kurikka 1898)
• Moses vai Jesus: toinen luento (Kp. Gutenberg 1899)
• Niin on laita! (Matti Kurikka 1897)
• Pilven hattaroita 1 (WSOY 1886)
• Pilven hattaroita 2 (Matti Kurikka 1889)
• Pohjustuksia (Matti Kurikka 1906)
• Pääskyn rakkaus (Työväen sanomalehti-oy 1905)
• Pois alkohoolin valta! (Päivälehden kp. 1898)
• Raha, sen synty ja kehitys (Elämä Osuuskunta 1906)
• Ulapalle (Päivälehden kp. 1897)
• Viimeinen ponnistus (Gummerus 1884)
• Äärimmäisessä talossa (Matti Kurikka 1889)

Отрывок, характеризующий Курикка, Матти

– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.