Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии

Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии
Автор:	Фридрих Энгельс
Язык оригинала:	немецкий

Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии (нем. «Ludwig Feuerbach und der Ausgang der klassischen deutschen Philosophie») — одна из ключевых работ Фридриха Энгельса, написанная в 1886 году после смерти Карла Маркса и опубликованная в газете «Die Neue Zeit» («Новое время») в 1888 году. Она писалась как реакция на книгу датского философа Карла Николая Старке «Людвиг Фейербах» (1885), но последней в ней уделяется мало внимания.

Работа посвящена анализу и критике философской системы Гегеля, учения младогегельянцев и материализма Людвига Фейербаха. Энгельс полагает, что немецкий идеализм, достигший своего расцвета в учении Гегеля являлся лишь ещё одним этапом на пути к материалистической философской концепции, а учение Фейербаха является переходным от идеализма к материализму. Основным упущением Фейербаха Энгельс считает отход от диалектического метода Гегеля, который не дал ему создать логичную и историчную философскую концепцию. Именно в данном произведении Энгельса был впервые употреблён термин «немецкая классическая философия», ставший широкоупотребительным.

Основные идеи

Анализ и критика учения Гегеля

Свою работу Энгельс начинает с рассмотрения философской концепции Гегеля. Несмотря на то, что материализм противоречит идеализму Гегеля, Энгельс отмечает, что философия последнего носила подлинно революционный характер. Гносеология Гегеля, выразившаяся в принципе невозможности достижения абсолютного знания и истины, конечного результата развития экономических и общественных отношений находит у Энгельса глубокую поддержку и восхищение в большей степени потому, что предвещает крах капиталистического строя, буржуазных отношений:

Но именно в том и состояло истинное значение и ре­волюционный характер гегелевской философии… что она раз и навсегда разделалась со вся­ким представлением об окончательном характере резуль­татов человеческого мышления и действия. Истина, кото­рую должна познать философия, представлялась Гегелю уже не в виде собрания готовых догматических по­ложений которые остается только зазубрить… истина теперь заключалась в самом процессе познания в длительном историческом развитии науки…

Причину нераскрытия революционного потенциала в учении Гегеля Энгельс объясняет парадоксальностью самой философской системы Гегеля: ведь получается, что идея о том, что нет абсолютной истины сама по себе является абсолютной истиной, что противоречит диалектическому методу Гегеля и заставляет его обойти эту проблему. В результате, Гегель приходит к обоснованию существующего общественно-политического строя как такого, который единственно возможен для людей, ещё не готовых к воплощению таковой идеальной идеи о невозможности познания абсолютной истины.

Энгельс отмечает также, что по сути своей, философия как поиск абсолютного знания о мире заканчивается на Гегеле, на его выводе о невозможности абсолютного познания. Данный вывод до настоящего времени закрепился в науке истории философии, которая разделяет историю развития философии на классическую философию (до Гегеля) и неклассическую философию (после Гегеля).

Анализ и критика учения Фейербаха

Подробно исследуя взгляды Фейербаха Энгельс подчеркивает значение фейербаховской критики идеализма, выразившееся в его труде «Сущность христианства»:

Одним ударом рассеяло оно это про­тиворечие, снова и без обиняков провозгласив торжество материализма. Природа существует независимо от какой бы то ни было философии. Она есть та основа, на кото­рой выросли мы, люди, сами продукты природы. Вне природы и человека нет ничего, и высшие существа, соз­данные нашей религиозной фантазией, это лишь фантастические отражения нашей собственной сущности. Заклятие было снято; «система» была взорвана…

Однако критике Энгельса подвергается стремление Фейербаха создать новую религию и этику, основанную на чистой любви, вместо того, чтобы утвердиться в материализме и продолжать размышлять в данном направлении. Энгельс объясняет подобную позицию Фейербаха несколькими причинами: аскетическим образом жизни Фейербаха, не позволявшим ему общаться с людьми «такого же калибра» и тем самым качественно развить свою философию; излишне упрощенным пониманием материализма (вульгализированым Молешоттом); нежеланием использовать гегельянскую диалектику.

Значение и влияние

Систематизированный анализ философии Гегеля и его последователей, а также идей Фейербаха, проведенный Энгельсом, позволил сделать вывод о конце классического периода в развитии философии, то есть окончании времени главенства классического типа философствования, основанного на абстрактных понятиях, обобщенных образах человека и предметов, поиске «абсолютной истины».

Такой анализ, вкупе с кратким изложением сущности диалектического и исторического материализма, сделал работу Энгельса одной из ключевых в развитии марксистской материалистической философии. Так, В. И. Ленин ставил «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» в один ряд с «Манифестом коммунистической партии».

Литература

• Багатурия Г. А. «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» // Философский энциклопедический словарь / Гл. редакция: Л. Ф. Ильичёв, П. Н. Федосеев, С. М. Ковалёв, В. Г. Панов. — М.: Советская энциклопедия, 1983. — С. 330. — 840 с. — 150 000 экз.

Отрывок, характеризующий Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии

– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»