Мабли, Габриэль Бонно де

Габриэль Бонно де Мабли
Gabriel Bonnot de Mably
Дата рождения:	14 марта 1709(1709-03-14)
Место рождения:	Гренобль, Франция
Дата смерти:	2 апреля 1785(1785-04-02) (76 лет)
Место смерти:	Париж, Франция
Страна:	Франция Франция
Направление:	утопизм

Габриэ́ль Бонно́ де Мабли́, также Аббат Мабли (фр. Gabriel Bonnot de Mably; 14 марта 1709 года, Гренобль — 2 апреля 1785 года, Париж) — французский социальный философ, автор многих работ по международному праву, социально-политическим вопросам и истории. Мабли был братом Кондильяка и двоюродным братом д'Аламбера. Известен как один из представителей утопического социализма XVIII в.

Главный труд «О законодательстве, или Принципы законов» (1776).

По мнению его биографа историка В. И. Герье, «социалистическая вспышка в 18 веке – заговор Бабефа, является попыткой практически осуществить идеал, всего обстоятельнее и реальнее изображенный в сочинениях Мабли».

Биография

Родился в богатой семье, принадлежавшей к «дворянству мантии» и связанной родственными узами с кардиналом де Тансеном и его сестрой мадам де Тансен, хозяйкой известного парижского салона.

Решением семьи был предназначен к духовному званию и отправлен в иезуитский коллеж в Лионе. Закончив его, Мабли уезжает в Париж и с помощью своего дяди кардинала де Тансена поступает в семинарию Сен-Сюльпис — главный «рассадник прелатов» Франции. После рукоположения в субдиаконы оставляет семинарию, удаляется в Гренобль и делает наброски работы о политических реформах. Возвратившись в Париж, посещает салон мадам де Тансен, знакомится с Ш. Л. Монтескьё, К. А. Гельвецием и другими знаменитостями.

В 1740 году публикует свой первый труд — «Параллели между римлянами и французами», где рассуждает о преимуществах различных форм правления, рассматривает роскошь и изобилие как движущую силу прогресса, призывает крепить королевскую власть как гарант благосостояния и свободы граждан.

«Параллели» принесли Мабли известность и помогли стать секретарём кардинала де Тансена, назначенного в 1742 году министром иностранных дел. Мабли составляет министерские доклады, ведёт дипломатическую переписку и даже важные переговоры, становится фактическим руководителем ведомства. Энергичная и умелая деятельность его была замечена многими, король всё чаще стал прислушиваться к его мнению, однако в 1746 году Мабли оставил министерство и с тех пор занимался исключительно литературным трудом. Оберегая свою независимость, он уклоняется от чести стать членом Французской Академии и воспитателем наследника престола.

В 1793 году его прах с почётом был перезахоронен якобинцами в Пантеоне.

Труды

Европейскую известность принёс ему труд «Публичное право Европы» (1748) — свод основных международных трактатов со времени Вестфальского мира. Труд этот неоднократно переиздавался, был переведён на многие языки, став в XVIII веке учебником в университетах Англии и настольной книгой политиков.

Социологические представления

Полнее всего выражены в трудах «О правах и обязанностях гражданина» (1758, опубл. 1789), «Беседы Фокиона об отношении морали к политике» (1763), «Сомнения, предложенные философам-экономистам о естественном и необходимом порядке политических обществ» (1768), «О законодательстве, или принципы законов» (1776). Цель социальной философии для Мабли — познание мотивов поведения человека; задача политика — использование этого знания для утверждения нравственности. Основное свойство человека — себялюбие, но ему присущи и социальные чувства — сострадание, благодарность, соревнование, любовь к славе; без них не было бы общества, цель которого — благо людей. Но во имя всеобщего блага индивид не может быть лишён данного ему природой права на независимое суждение, свободу и счастье. Природа предназначила людей быть равными. Первоначально их жизнь основывалась на коллективном владении землёй. Разделив её, люди пошли против велений природы, наказаны за это. Частная собственность, личный интерес порождают богатство и бедность, жадность, зависть, распад общественных связей, всеобщую ненависть и войны. Люди настолько погрязли в пороках, что возврат к «системе общности» невозможен, хотя она отвечает их истинным нуждам и требованиям разума. Единственный путь спасения — уменьшение имущественного неравенства, пресечение роскоши, ограничение потребностей. Умеренность — высшая личная и общественная добродетель.

Интересы государства с точки зрения нравственных принципов

Первое сочинение Мабли, «Parallèle des Romains et des Français» (1740), интересно потому, что автор его ещё далек от той оппозиции против существовавшего порядка вещей, которая составляла душу его позднейших произведений. Состоя секретарём при кардинале Тассене, заведовавшем дипломатическими делами Франции, Мабли составил для него в 1748 г. обзор международных трактатов, начиная с Вестфальского мира. В следующих сочинениях Мабли, «Observations sur les Grecs» (1749) и «Observations sur les Romains» (1751), заметно влияние Монтескьё. Ещё сильнее повлиял на Мабли Руссо. Новое направление Мабли обнаруживается в его «Принципах дипломатии» (1757), где он рассматривает международные отношения и интересы государства с точки зрения нравственных принципов.

Нравственность / разум

В 1763 г. вышло в свет «Entretiens de Phocion», под именем которого Мабли осуждает современное ему общество и тех руководителей его, которые искали благоденствия общества в успехах разума, вместо того чтобы искать его в успехах нравственности. Мабли разумел здесь преимущественно Гельвеция и его в то время весьма популярную книгу «L’Esprit». Два года спустя Мабли издал два тома своих «Observations sur l’histoire de France» (1765). Это сочинение может быть названо приложением «Общественного договора» Руссо к истории франков. Мабли старается доказать, что в эпоху возникновения Франции в ней законодательствовал народ и что позднейший аристократический строй и королевский абсолютизм были последствием узурпации.

Идеал государя, исполняющего волю народа

Карл Великий является у Мабли идеалом государя, исполняющего волю народа. Три года спустя Мабли вступает в полемику с экономистом Мерсье де ла Ривьером и в его лице — с школой физиократов в сочинении «Doutes sur l’ordre naturel et essentiel des sociétés» (1768). Физиократы для водворения просвещенный абсолютизм; Мабли противопоставлял абсолютизму систему контрфорсов, то есть разделение властей. Физиократы считали землевладельцев важнейшим сословием и в их интересах настаивали на свободной торговле хлебом. Этому экономическому идеалу Мабли противопоставлял другой, основанный на отречении от личной поземельной собственности и на абсолютном равенстве в общем (коммунистическом) владении землей. Систематическое изложение этого своего идеала, а также указание способов его осуществления путём законодательства Мабли представил в наиболее известном своём труде: «De la législation, ou Principes des lois» (1776).

История

В 1778 г. Мабли издал под заглавием «Об изучении истории» (De l'étude de l’histoire) политический учебник, составленный им за несколько лет перед тем для одного из бурбонских принцев в Италии, воспитателем которого состоял его брат, аббат Кондильяк. Работа эта по-просветительски банально рассматривала историю как собрание примеров для князей и как напоминание о необходимости осуществления égalité (равенства) в государстве. В сочинении «О том, как писать историю» (De la manière d'écrire l’histoire, 1783) важнейшей предпосылкой историографии он объявлял знание естественного права, droit naturel, ибо в противном случае отсутствует критерий для оценки правоты или неправоты исторических начинаний. Задача историка — изобразить борьбу порока с добродетелью, частые преходящие победы порока, но также и следовавшие за ними постоянные неудачи последнего. Умственным способностям такого рода Мабли готов был придавать большее значение, нежели эрудиции. Он самым дерзким образом отчитывал великих историков-просветителей от Вольтера до Гиббона. По оценке Фридриха Мейнеке, «Это было пустое разглагольствование».

«Principes de morale»

В следующем году Мабли издал «Principes de morale» (1783), один из самых утопических трактатов о нравственности. Оно было главным образом направлено против «Системы природы», анонимный автор которой (Гольбах) проповедовал материалистическое мировоззрение и мораль, основанную на эгоизме или личном интересе. К тому же году относятся и «Observations sur le gouvernement et les lois des Etats-Unis d’Amerique». Разбирая их конституцию, M. из утописта становится реалистическим и крайне осторожным политиком, находя организацию молодой республики «слишком демократической». После смерти Мабли изданы: прод. его «Essai sur l’histoire de France» (1823-24; нов. изд. 1840), рассуждения «О действии и влиянии страстей в обществе», «О политических болезнях и о врачевании их» и обратившая на себя особое внимание книга «Les droits et les devoirs du citoyen».

Самое раннее произведение в духе французской революции

По уверению издателей, этот трактат был написан ещё в 1759 г., во время борьбы между королевским правительством и парижским парламентом. Если это так, то трактат Мабли — самое раннее произведение в духе французской революции. Изданный в 1789 г., среди бурного потока брошюр, предшествовавших революции, трактат Мабли выдается между ними своей серьёзной страстностью и непосредственно связывает его имя с тем переворотом, который он в известной степени подготовил. Уже из перечня сочинений Мабли видно, что, выступая критиком и реформатором общественного строя, он является в двойной роли моралиста и политика. Эти две стороны его деятельности тесно между собой связаны, ибо Мабли ставит государству и законодательству этическую цель, а свой этический идеал и построенную на нём социальную утопию рассчитывает осуществить путём законодательным.

Этико-социальный идеал

Этико-социальный идеал Мабли имеет аскетическую основу, свойственную самой натуре Мабли. Он не искал ни почестей, ни карьеры, жил одиноко, почти отшельником; когда на старости лет на его долю случайно выпал доход, дававший ему возможность жить с комфортом, Мабли отказался от него, чтобы обеспечить судьбу своего старого слуги. Но аскетический идеал, который проводит Мабли как моралист и социальный реформатор, — не средневековый монашеский идеал. Французские моралисты XVIII века искали не «царства Божия», а благоденствия рода человеческого; они исходили не от принципа отречения от самого себя, а от противоположного принципа личного интереса, предполагая, что он может при целесообразном законодательстве и правильной организации общественного строя привести к общему благу. Они стремились к полному равенству людей, основывая требование равенства на природе, создавшей, по их мнению, людей равными по силам и способностям; существующее же неравенство они объясняли неправильным ходом истории человечества. И Мабли стоит на этой почве: и он признает природное равенство людей, стремится к общему благу и кладет в основание нравственности личный интерес. Аскетическая струя обнаруживается только в его взглядах на людские страсти. Современные ему моралисты не обращали внимания на страсти или даже считали их полезными для личного счастья и всеобщего благоденствия, которые они признавали тождественными. Мабли, основываясь на доводах, заимствованных не из средневекового мировоззрения, а из классической философии и современной ему психологии, считает свободное развитие страстей несовместным с общим благом и настаивает на необходимости приносить их в жертву и на обязанности законодателя умерять и успокаивать их. Такая цель осуществима лишь при уменьшении потребностей человека, которое и становится для Мабли идеалом. Мудреца склонить к такому идеалу нетрудно, но как создать основанный на этом принципе общественный строй, как образовать «разумное общество из толпы людей глупых, ограниченных, странных и диких, которые по необходимости должны войти в его состав»?

Моралист Мабли стал утопистом

Ища выхода из этой проблемы, моралист Мабли стал утопистом. Самой злой из страстей оказывалась, в его глазах, жадность; чтобы уничтожить «этого вечного врага равенства» нужно создать такой строй, в котором никто бы не имел повода искать счастья в увеличении своего личного состояния. А для этого безусловно необходимо уничтожение личной собственности и замена её общностью собственности (communauté des biens). Таким образом коммунистический строй становится для Мабли средством, чтобы основать социальную мораль на личном интересе и сделать людей поневоле счастливыми и добродетельными. Свой идеальный строй Мабли рисует в виде небольших, исключительно земледельческих общин вроде Спарты Ликурга, но проникнутых духом аскетизма и построенных на ограничении потребностей. При изображении своего коммунистического строя Мабли не входит в подробности и избавляет себя от необходимости принимать во внимание логические и практические затруднения, которые бы представились при дальнейшем развитии или осуществлении его теории. Он, напр., не касается взаимных отношений коммунистических общин; он обходит молчанием вопрос, должны ли они считаться собственниками возделываемой ими земли или же коммунизм должен охватить все наличное человечество и соединить его в одну общину, с одинаковым правом всех её членов на земную поверхность. Был ли Мабли действительно убежден в возможности путём законодательных мер втиснуть современное человечество в эту сельскую идиллию и удержать его в ней, или же все эти рассуждения имели для него интерес теоретической проблемы? В своей замечательной статье о «Суевериях» Мабли, защищая идеализм стоиков, говорит: «может быть стоики были неправы, предлагая людям идеал совершенства, пригодный только для существ, стоящих выше человека; пусть так, но я, все-таки, не могу не преклоняться перед ними: увлекая людей химерой, они заставляли их достигать высшей степени совершенства, на которую мы способны».

Влияние Мабли

В области политических теорий влияние Мабли было громадно и ещё недостаточно оценено. Как политический теоретик, Мабли занимает место между Монтескьё и Руссо, отличаясь от первого более радикальным либерализмом, от второго — недоверием к непосредственному народовластию, от обоих — большею склонностью перейти от теории к практике. Если трактат Мабли о «Правах и обязанностях гражданина» действительно написан в 1759 г., то его следует признать первым из французских публицистов, требовавшим созыва Генеральных штатов.

Вся «История Франции» Мабли — не что иное, как пропаганда конституционной и демократической доктрины. Отсюда успех этого сочинения: его одобряли, в лице Гримма, даже философы, нерасположенные к Мабли. Академик Бризар, произнесший в академии обычное посмертное похвальное слово Мабли, за 2 года до революции восхвалял Мабли за то, что он нашёл в колыбели Франции свободную республиканскую конституцию и выставил в лице Карла Вел. образцового монарха, отказывающегося от абсолютизма. Монтескьё, основывая политическую свободу на разделении и равновесии властей, ставил монархии под именем исполнительной власти в подчиненное положение к парламенту;

Недоверие к монархии

Мабли ещё гораздо более был проникнут тем недоверием к монархии, которое подорвало королевскую власть во Франции и отразилось на мертворождённой конституции 1791 г. Монтескьё озабочен ещё приисканием гарантий против превращения монархии в «несвободную республику»; Мабли ищет только гарантий против монархии и хотя отстаивает разделение власти, но в сущности стремится к установлению «диктатуры» законодательного собрания. Монтескьё выставлял Англию образцом конституционного государства; Мабли в резкой критике осуждает английскую конституцию, находя в ней два коренных недостатка — право короля распускать и созывать палаты и неответственность короля, — и пророча ей близкую гибель. Идеальной конституцией ему представляется шведская, которая в то время предоставляла исполнительному комитету сейма право скреплять новые законы, в случае несогласия короля подписать их, печатью с гравированной королевской подписью.

Вопрос о королевской власти

Более трезво Мабли отнесся к вопросу о королевской власти в трактате «Du Gouvernement et des lois de la Pologne», который был им составлен в 1770—1771 гг., после посещения им Польши, по просьбе одного польского вельможи, для барских конфедератов. Здесь Мабли считает наследственного и неответственного короля условием спасения Польши, но все-таки настаивает на полном разделении властей исполнительной и законодательной. Все эти теоретические рассуждения представляют тот интерес, что являются отражением и отчасти причиной настроения, охватившего французское общество и определившего характер и ход революции 1789 г.

Критика английской конституции у Мабли представляет собой, можно сказать, программу, которой руководилось национальное собрание при установлении той «республиканской монархии», то есть республики под фирмой монархии, о которой мечтал уже д’Аржансон. Что касается до Руссо, то хотя он и оказал своим «Contrat social» громадное влияние на демократический переворот, ниспровергнувший «старый порядок», но и тут теория Мабли в существенном вопросе получила верх над идеалом Руссо. Исходя из представлений и условий небольшой демократии в роде той, которую он знал в своей родной Женеве, Руссо был поклонником непосредственного участия всего народа в законодательном деле и отвергал представительство;

Условие политической свободы и прогресса

Мабли под влиянием Платона и исторического опыта античных республик относился с недоверием к страстям и порокам толпы и отвергал законодательствующую демократию, то есть непосредственное предоставление законодательной власти всей народной массе. В предоставлении такой власти выборным людям или представителям народа Мабли усматривал условие политической свободы и прогресса в «духе разума и справедливости». Когда народ сам пишет для себя законы, утверждал Мабли, он всегда относится к ним с пренебрежением; «в чистой (то есть непосредственной) демократии на форуме издаются такие же несправедливые и неразумные законы, как и в диване Турции».

Как известно, руководители французской революции, несмотря на все увлечение идеей народовластия, никогда не подвергали сомнению принцип представительства: теория Мабли в этом важном вопросе более соответствовала духу его соотечественников, чем политический идеал швейцарца Руссо. Во французской революции можно проследить также влияние нравственного ригоризма Мабли Подобно Руссо, он считал веру в Бога необходимой для нравственности и требовал строгих наказаний не только против атеистов, как Руссо, но и против деистов. Он не только видел в законодательстве средство установить на земле идеальный строй, но и признавал за законодателем право прибегать к «святому насилию, которое силой отрывает граждан от их пороков». Этим духом руководились якобинские пуритане, желавшие путём террора возродить Францию.

Сочинения

Собрание сочинений Мабли было издано в 1789 г. в Лондоне. Другое издание, в которое вошли и посмертные сочинения Мабли («Collection complète», 1794—1795) вышло во время конвента (l’an III de la Rép.).

• Разговоры Фокиевы о сходности нравоучения с политикой. — М., 1772.
• Ч. 1—3 // Размышления о Греческой истории. — М., 1773.
• Начальное основание нравоучения. — М., 1803.
• Избранные произведения. — М.; Л., 1950.
• Об изучении истории. О том, как писать историю. — М., 1993.
• V. 1—15 // Collection complete des oeuvres. — Paris, 1794—1795.
• [web.archive.org/web/20071219115517/enlightment2005.narod.ru/private/Mably/mably.htm О правах и обязанностях граждан / Приведено по: Мабли Г. Избранные произведения. М.-Л.: изд-во АН СССР. 1950.]
• [web.archive.org/web/20071219115517/enlightment2005.narod.ru/private/Mably/mably.htm#lex О законодательстве, или Принципы законов / Приведено по: Утопический социализм. М.: Политиздат. 1982.]

Литература

• Волгин В. П. Развитие общественной мысли во Франции. — М., 1977.
• Герье В. И. Мабли, Габриель Бонно // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [web.archive.org/web/20071219115517/enlightment2005.narod.ru/private/Mably/mably.htm#histoire Искюль С. Н. Габриель Бонно де Мабли и его исторические труды / В сб. Мабли Г. Избранные произведения. М.-Л.: изд-во АН СССР. 1950.]
• Мабли Габриель Бонно де / Макаровский А. А. // Ломбард — Мезитол. — М. : Советская энциклопедия, 1974. — (Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров ; 1969—1978, т. 15).</span>
• Полянский Ф. Я. [www.booksite.ru/fulltext/mys/lye/cjn/omik/18.htm#111 Уравнительный коммунизм Мелье, Морелли и Мабли] // Всемирная история экономической мысли: В 6 томах / Гл. ред. В. Н. Черковец. — М.: Мысль, 1987. — Т. I. От зарождения экономической мысли до первых теоретических систем политической жизни. — С. 518. — 606 с. — 20 000 экз. — ISBN 5-244-00038-1.
• в «Истории политических учений» Чичерина, т. III, и т. д.
• Janet, «Hist. de la philosophie morale et politique» (только не в первом издании),
• Монография о Мабли — W. Guerrier, «L’abbé de Mably» (П., 1886).
• Его же статьи о Мабли в «Русской мысли» (1883, кн. XI; 1884, кн. I и II) и «Вестн. Европы» (1887, I).
• www.istmira.com/istoriografiya-srednix-vekov/1963-istoriografiya-prosveshheniya-vo-francii-monteske.html

Ссылки

• www.dates.gnpbu.ru/4-9/Mably/mably.html

Отрывок, характеризующий Мабли, Габриэль Бонно де

– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.


Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.