Накашидзе, Михаил Александрович (бакинский губернатор)

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Михаил Александрович Накашидзе
Рождение:	1844(1844) Российская империя Российская империя
Смерть:	11 мая 1905(1905-05-11) Российская империя Российская империя, Баку
Военная служба
Принадлежность:	Российская империя Российская империя
Звание:	действительный статский советник
Командовал:	Бакинский губернатор
Награды:

Накаши́дзе, Михаил Александрович (1 января 1844 года, — 11 мая 1905 года, Баку) — князь Российской империи, бакинский губернатор. Убит армянским дашнаком в отместку за попустительство Бакинской резне.

Биография

Начало карьеры

Происходил из Гурийского княжеского рода Накашидзе. В 1869 году Михаил Накашидзе окончил Санкт-Петербургский университет по юридическому факультету и был выпущен со степенью кандидата права. Службу Накашидзе начал в Баку, в должности помощника мирового судьи. Прослужив в этой должности два года, назначен был сначала Шемахинским, а потом и Ленкоранским мировым судьёй. В 1873 году стал членом Бакинского окружного суда, в каковой должности состоял до 1880 года. В 1880 году Накашидзе оставил службу по министерству юстиции и перешёл в министерство внутренних дел с назначением на должность правителя канцелярии начальника Дагестанской области. Участвовал в комиссии по пересмотру устава о воинской повинности 1874 года по случаю введения всеобщей воинской повинности между инородцами Северного Кавказа.

В 1892 году Накашидзе был назначен Эриванским вице-губернатором и состоял в этой должности до февраля 1904 года, когда был назначен Бакинским губернатором. В бытность Эриванским вице-губернатором, Накашидзе был назначен комиссаром для передачи персидскому правительству уступленного русским правительством по конвенции Аббас-Абадского участка на правом берегу реки Аракс.

В декабре 1896 года главноначальствующим Кавказской администрации был назначен князь Григорий Сергеевич Голицын. По какой-то причине, Голицын резко-негативно относился к армянскому национальному движению. Журналист А. В. Aмфитеатров сохранил для истории одну из голицынских острот: «Доведу до того, что единственным армянином в Тифлисе будет чучело армянина в Тифлисском музее!» Главным идеологом голицынского курса стал беспринципный, но не бесталанный публицист В. Л. Величко, редактор официальной газеты «Кавказ». Г. С. Голицын стал одним из инициаторов принятия закона о конфискации имущества Армянской апостольской церкви и о закрытии армянских школ от 12 июня 1903 года. Согласно закону, всё недвижимое имущество (включая территорию Эчмиадзинского монастыря) и капитал, принадлежавшие Армянской церкви и духовным учреждениям, переходили в ведение государства.

Характерными чертами личности Михаила Накашидзе были высокомерие и беспощадная исполнительность. Именно он возглавил кампанию по ограблению Армянской апостольской церкви в Эриванской губернии, то есть в самом сердце Армении. Народ встал на защиту своей Церкви, выступления подавлялись оружием. Было множество человеческих жертв. Впоследствии, 1 августа 1905 года, Николай II подписал указ о возвращении Армянской церкви конфискованного имущества; одновременно разрешалось вновь открыть армянские национальные школы. Но это было уже после смерти Накашидзе...

14 октября 1903 года на Коджорском шоссе близ Тифлиса главноначальствующий Кавказской администрации генерал Григорий Сергеевич Голицын был тяжело ранен в результате террористического акта, совершённого членами армянской социал-демократической партии Гнчак.

Бакинская резня

В феврале 1904 года Накашидзе, по протекции князя Голицына, был назначен Бакинским губернатором. Сам же Голицын пробыл в должности главноначальствующего до 1 января 1905 года, когда был переведён с Кавказа в Санкт-Петербург и назначен состоять при особе Его Императорского Величества.

Резня армян в Баку началась в феврале 1905 года. С подачи Накашидзе, в январе 1905 года чины бакинской полиции конфиденциально сообщали «татарам» (так во времена Российской империи обычно именовались закавказские тюрки-шииты, в 1918 году взявшие себе имя «азербайджанцев»), что армяне собираются устроить им резню, и настойчиво советовали опередить армян. Так, околоточный Шахтахтинский раздавал тюркам «листки, в которых… указывалось, что армяне на Кавказе издавна являлись нацией, подавляющей и угнетающей другие национальности, в том числе и татар, что они деятельно агитируют в пользу уничтожения царской власти и что их поэтому следует бить». Ахмед Агаев в одной из своих статей утверждал, что бакинские армяне, готовясь атаковать мусульман, «выписали из Турции известного главу армянских шаек Андраника». Здесь была двойная ложь. Ибо, во-1-ых, прославленный гайдук Андраник Озанян, прибывший в Баку из Ирана (а не напрямую из Турции) ещё в октябре 1904 года, - в ноябре 1904-го выехал из Баку в Тифлис. А во-2-ых, в феврале 1905 года Андраник находился в Париже.

12 января армянские солдаты-конвоиры закололи при попытке к бегству молодого «татарина» Була-Ага-Реза-оглы, обвинявшегося в покушении на убийство армянина. В «татарских» кварталах стали поговаривать, будто армяне нарочно убили мусульманина. 6 февраля родственник убитого Бабаев, решив отомстить, пытался застрелить одного из солдат в толпе перед армянской церковью, но был убит толпой. После этого «татарские» вооруженные группировки напали на армянский квартал. Таким образом началась «армяно-татарская резня», которая перекинулась на другие районы Закавказья. Корреспондент газеты «Русское слово» (22.2.1905) так описывал начало резни:

Шайки убийц появились одновременно в разных частях города. Загремели выстрелы… Застигнутые на улицах армяне спасались бегством. Вслед им гремели выстрелы. Несчастные падали, не добежав иногда несколько шагов до дверей своего дома… Жертвы среди армян насчитывались уже десятками. В то время, когда большинство мирного армянского населения в страхе ждало со стороны полиции и войск избавления от грозящей беды, раздраженная горячая молодежь рвалась мстить за убитых родичей и единоплеменников. Ещё немного, и раздались выстрелы в проходивших кучками татар из окон и с крыш армянских домов… упало несколько человек татар. Взаимное озлобление всё возрастало. Когда на улицах больше некого было убивать, татары кинулись громить армянские лавки. Взламывали двери, стреляли внутрь лавок залпами, вытаскивали неосторожно оставшихся в лавках торговцев и зверски расправлялись с ними.

Всего в первый день было убито до 35-50 человек, из них 3—4 «татарина», один грузин, остальные — армяне. Корреспондент журнала «Тифлисский листок» писал:

Царит общее убеждение, что резня армян − эта ужасная бойня – организована. Все тюрки вооружены… В первый день кровавых событий в больницу были перевезены 34 трупа: все армяне, только один грузин. Все убиты со спины. Тюрки расстреливали сзади… Когда приехал на место резни, потемнело в глазах, закружилась голова, чуть не потерял сознание, еле сдержав себя. Первое, что попалось мне на глаза, был несчастный худой маленький старик, которому после трёх пулевых ранений саблей отсекли голову. На кладбище Баку на одной из груд трупов был брошен труп беременной женщины. Варвары несколькими ударами кинжала вспороли живот несчастной и, вытащив ребёнка, бросили его на труп.

По свидетельству француженки Жозефины Кубли, незадолго перед тем приехавшей из Тифлиса в Баку, в первый день погрома

сын хозяина нашего дома, молодой тюрок, с пистолетом в руке вошёл в комнату. На вопрос о том, что происходит, ответил, что ни они, ни армяне не виноваты в погромах. Им приказали убивать армян, и они в течение трёх дней будут это делать.

Всё время погрома Накашидзе не только, вопреки своим должностным обязанностям, не предпринимал ничего для его прекращения, но и расхаживал среди «татарских» погромщиков, братски похлопывал их по плечу. Однажды он даже приказал казаку-конвойцу, который вступился за избиваемого армянского ребёнка и отнял ружье у «татарина», немедленно вернуть оружие: «Отдай назад берданку!» - крикнул казаку князь Накашидзе... Армянские рабочие Биби-Эйбатских промыслов, услыхав, что в городе начались погромы, вооружились кто чем: ножами, железяками, ломиками, и двинулись на помощь соплеменникам. Но город оцепили жандармы. Погромам они не мешали, зато рабочих-армян остановили и разоружили.

В сложившейся обстановке Армянская революционно-националистическая партия «Дашнакцутюн» сумела организовать эффективную самооборону. Первые действия самообороны начались 7 февраля; с этого момента число убитых «татар» стало резко расти, убитых армян — падать.

Перед нами появился бледный от ужаса армянин и рассказал, что татары окружили его дом и подожгли. Пламя уже перекинулось в комнаты, откуда дети бежали на чердак, где непременно сгорят через 15 минут. Группа из трех человек бросилась спасать детей из горящего окруженного дома. Ужасная картина предстала их глазам. Горящие дома освещали весь район. Армянские семьи задыхались от удушья, каждую минуту ожидая смерти. Те, кому удавалось вырваться из пламени, падали, сраженные пулями... И вот прогремело несколько залпов опытных армянских бойцов, и озверевшие татары... бежали от троих армян. Три бойца собрали и перевели в безопасное место примерно 100 жителей горящих домов: детей, женщин, стариков. Трудно описать радость и восторг спасенных. Священник, известный всем непримиримый противник революционеров, упал перед армянскими воинами на колени и со слезами на глазах благодарил их.

- писала дашнакская газета «Дрошак».

Резня продолжалась ровно три дня, которые как раз и были отпущены Михаилом Накашидзе на погром. В полдень 9 февраля Накашидзе собрал на своей квартире городского голову, казия, епископа Ширванского Ананию и других почтенных лиц, оттуда они пошли по городу мирной процессией с белым флагом, причём впереди шагал сам губернатор, в мундире и при всех регалиях. Резня немедленно прекратилась.

Имеется весьма красноречивая статистика. Всего, по данным Бакинского статистического бюро и «татарско-русско-армянского комитета» (сформированного по окончании резни для оказания помощи пострадавшим), армян было убито 205, из них 7 женщин, 20 детей и 13 стариков; ранен 121 человек. Мусульман убито 111, ранено 128; среди убитых 2 женщины (одна из них — шальной солдатской пулей); детей и стариков не отмечено.

11 мая губернатор Накашидзе, проезжая через площадь Парапет, был убит дашнаком Дро Канаяном, бросившим в него бомбу. Смертный приговор организатору армянских погромов в Баку был вынесен Комитетом «Восканапат» АРФ Дашнакцутюн.

Отрывок, характеризующий Накашидзе, Михаил Александрович (бакинский губернатор)

– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.