Ночной полёт (роман)

Ночной полёт
Vol de nuit
Жанр:	роман
Автор:	Антуан де Сент-Экзюпери
Язык оригинала:	французский
Дата написания:	1930
Дата первой публикации:	1931

«Ночно́й полёт» (фр. Vol de nuit) — роман Антуана де Сент-Экзюпери, написанный в 1930 году. Впервые издан в 1931 году издательством Галлимара. Книга удостоена литературной премии «Фемина». В 1932 году произведение было экранизировано. В 1939 году композитор Луиджи Даллапиккола сочинил по мотивам романа оперу «Ночной полёт».

Сюжет

Действие происходит в эпоху зарождения коммерческой авиации и длится в течение одной ночи. Директор сети воздушных сообщений Ривьер, с трудом добившийся от официальных кругов разрешения на ночные полёты, ждёт на аэродроме возвращения трёх почтовых самолётов — из Патагонии, Чили и Парагвая. Ривьер не знает сантиментов и усталости; с прибытием последнего самолёта завершается его предыдущий день и тут же начинается новый. От инспектора, составляющего рапорты, директор требует точности и жёсткости: экипаж, вылетающий или возвращающийся с опозданием, лишается премии; пилот, потерпевший аварию, строго наказывается. Ривьер убеждён, что только такими мерами можно «выковывать людей», способных управлять событиями. Ночные полёты, битву за которые ведёт директор, его оппоненты называют рискованной авантюрой; он же убеждён, что они дают авиации огромное преимущество перед морскими и железнодорожными перевозками.

В ту ночь самая сложная ситуация складывается с самолётом, возвращающимся из Патагонии. Пилот Фабьен был предупреждён, что над Кордильерами бушует гроза, однако ночь, хозяином которой он себя чувствует, не выглядит угрожающей. Поэтому Фабьен отклоняет предложение радиста заночевать в Сан-Хулиане. Когда становится понятно, что гроза охватила слишком большое пространство, пилот поначалу надеется пройти сквозь стихию. Но в кромешной тьме нет ни единого проблеска. Записки, поступающие от радиста, становятся всё тревожнее: буря меняет фронт и разворачивается на тысячи километров. О том, что самолёт в беде, Ривьер узнаёт из телеграмм, поступающих из южных аэропортов: все они сообщают, что патагонский почтовый молчит. Жена Фабьена, не дождавшись мужа в назначенный срок, сначала просит, а потом требует ответить, когда возвратится самолёт. Директору нечего сказать молодой женщине; она права в своём требовании вернуть Фабьена, но и у покорителя ночи Ривьера есть своя правота.

Тем временем от патагонского почтового поступает радиограмма о том, что самолёт блокирован ураганом на большой высоте; пилот, находясь в сплошной облачности, не знает, удалось ему уйти от моря или нет; бензина остаётся на полчаса. На земле понимают, что экипаж обречён. Однако даже скорбь из-за гибели Фабьена не может заставить Ривьера отменить планы. Убеждённый в том, что сворачивать с проложенного пути нельзя, директор отправляет в ночной полёт следующий экипаж — европейский почтовый.

История создания

В 1930 году Экзюпери, получивший должность технического директора филиала авиакомпании «Аэропосталь», приступил к написанию нового романа. В письме к матери, отправленном из Буэнос-Айреса и датированном 30 января 1930 года, он сообщил, что «сокровенной темой» новой книги будет ночь; для него это очень близкий мотив, потому что жизнь Экзюпери «всегда начиналась только после девяти часов вечера». По словам биографа писателя Марселя Мижо, проблема, заданная автором, была подобна «теореме, которую надо решить»:

В жизни возникло новое явление: Линия, лётчики, повседневно рискующие жизнью, руководитель, внушающий подчинённым весьма жёсткие правила... Какое место в жизни таких людей занимают любовь, долг, страх смерти, другие извечные движущие силы человеческих поступков?

Первый черновой вариант романа «Ночной полёт» состоял из четырёхсот страниц. В итоговой редакции Экзюпери, стремившийся к максимальной «густоте мысли», оставил сто сорок. В 1931 году писатель вернулся в Париж с готовой рукописью. В июле книга вышла в издательстве Галлимара с предисловием Андре Жида. Автор указал, что роман посвящён Дидье Дора — руководителю «Аэропостали».

Отзывы и рецензии

Первая рецензия, появившаяся на страницах издания «Аксьон франсез», была «кисло-сладкой». Её автор Робер Бразийак, сравнив «Ночной полёт» с романом Андре Жида «Подземелья Ватикана», задался вопросом о том, кем является Экзюпери — лётчиком, пишущим книги, или литератором? Несмотря на то, что произведение в целом было тепло принято читателями, критики сочли, что образ директора авиакомпании Ривьера, в котором легко было узнать Дидье Дора, оказался «не до конца понят автором». Сам Дора, прочитав роман, дал ему хорошую оценку:

Настоящего же Сент-Экзюпери я чувствую в «Ночном полёте» в трудный момент вашей жизни и, дойдя до последней страницы, вы вновь обретёте надежду, новый подъём духа, желание продолжить дело, которое выпало вам на долю.

Для Экзюпери успех романа обернулся серьёзным испытанием: далеко не все коллеги писателя согласились с его трактовкой образа директора. По словам Марселя Мижо, Дидье Дора действительно порой вёл себя как диктатор: он отправлял почтовые самолёты в плохую погоду, наказывал экипажи за малейшие поломки и хладнокровно реагировал на плач вдовы погибшего пилота, утверждавшей, что именно директор «убил её мужа».

В одном из писем, рассказывая другу Анри Гийоме о той стене отчуждения, что выросла между ним и другими лётчиками, Экзюпери признался, что, написав «злосчастную книгу», он оказался жертвой «пересудов и вражды». В то же время, как отметил писатель и переводчик Рид Грачёв, раздражение товарищей Экзюпери было вызвано не только содержанием «Ночного полёта», но и общей обстановкой, сложившейся в авиакомпании. Экономический кризис ощутимо ударил по «Аэропостали»; начались кадровые перестановки, которые не могли не сказаться на атмосфере в коллективе пилотов.

Художественные особенности

Содержание книги, по утверждению Марселя Мижо, строится вокруг четырёх сил, «исчерпывающих мир»: люди действия; их начальники; жители провинций, ещё не привыкшие принимать решения; ночь с её стихиями, песками и вершинами. Напрямую к этим ключевым точкам примыкает и любовь, от которой отстраняется Ривьер, считающий, что «есть какой-то иной долг, который выше, чем долг любви». Переводчик Морис Ваксмахер заметил, что мысли, в которые погружён директор авиакомпании в момент гибели самолёта, управляемого Фабьеном, могут показаться родственными «идеям экзистенциальной литературы» с её недосягаемостью победы и невозможностью счастья. Однако, замечает Ваксмахер, это сходство иллюзорное: в финале «Ночного полёта» Экзюпери выходит к той теме, которая ему близка: счастье — это отказ от спокойной жизни. Носителем «вечного непокоя» является Ривьер, считающий, что нельзя окружать людей «дешёвой жалостью»:

В произведении проскальзывает нота нарочитой прямолинейности, есть какая-то надуманность в самой постановке проблемы. Человек словно ставится перед выбором: или действие, или простые человеческие радости; одно исключает другое; человек риска должен отречься от мягкого света лампы над белой скатертью.

Ответ на вопрос о том, что ценнее жизни отдельного человека, по мнению литературоведа Вадима Григорьева, в романе остался открытым. Писатель задал его себе и читателям, однако развить свою мысль не сумел: это не позволила сделать та «художественная форма», что была выбрана автором. Зато несомненной удачей стал мотив братства, которым связаны пилоты. В них нет того «избранничества», которое увидели критики в образе Ривьера; они «грубовато-нежны друг к другу» и спускаются с небес не как боги, а как обычные люди.

Отрывок, характеризующий Ночной полёт (роман)

– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.